Рассказ четвертый. Не сын своего отца

Холодный осенний ветер ласкает кожу, пытаясь успокоить, но тем лишь делает ночь бессонной. Мальчишка, после того, как мать без раздумий, без объяснений выгнала его из дома, за целую ночь почти не теряет сил. Все это время он раздумывает над тем, что сказать, вернувшись, но лишь перебирает одни и те же выражения, собираясь извиниться перед матерью, которую он не смог защитить от оскорблений. Утром мальчик прибредает к дому, думая, что у него получится забыть свое имя. Одна лишь ночь все изменила, хотя бы в уме точно изменила, да и усталости молодое тело еще не знает. И все же, не так уж легко оказывается заговорить, когда дверь открывается, а через порог, лишь коротко глянув и нахмурившись, ступает мать. Женщина бросает сердитый взгляд, а затем почти сразу идет дальше. Она отправляется с деревянными ведрами к реке, чтобы набрать чистой воды, а на сына будто и внимания не обращает. Мальчик бросается следом, но быстро замедляет шаг, отстает, дожидается, когда мать наберет воду и пойдет обратно, к дому возвращается уже перед ней и дожидается у порога. А когда Василиса оказывается в шаге, она замечает, как сын резко поднимает голову, но делает вид, будто ее это совершенно не волнует. — Матуш… — начинает мальчик. И мать тут же его перебивает. — Твоя мать, — говорит она спокойным, но грозным, сердитым голосом, — безродная шавка. Здесь таких нет. Она делает шаг, почти ступает на порог, но вдруг поворачивается. — Иди отсюда, мальчик, — говорит Василиса. — Иди к своей матери, которую шавкой зовет кто ни попадя. Теперь вдруг уже не хочется забыть имя, пусть бы по имени обратилась, но когда Ронорад слышит это ее «иди, мальчик», то его глаза так широко открываются, что кажется, будто бы они могут выпасть. Однако зайти в дом после такого, даже позвать, он уже не решается, и, простояв немного в ужасе оцепенения, мальчик снова отправляется к липам. Долго и мучительно на ум приходит осознание того, как нужно было поступить, но затем уже становится легче догадаться, что нужно теперь делать. Осознание сваливается в голову ослепляющей вспышкой, рассеивающей мысли, но взамен дающей четкое представление о том, что было, что делать и что будет дальше. Все становится ясно в один миг. Это происходит тогда, когда мальчик сердится, что не поднял кулак и не врезал кому-нибудь из обидчиков. Мать бы все равно не позволила детям его избить, она, кажется, вообще ничего не боится, а даже если бы и позволила — то и это было бы лучше, чем услышать от нее эти слова: «иди, мальчик». Тогда же Ронорад от злобы сжимает кулак, а в нем само собой просыпается желание пойти и дать кому-нибудь из мальчишек по голове. Просто так. Лишь бы знали, только чтобы злость выместить, а затем… и вот тогда он сознает, что может вернуться к матери, пусть даже побитый, и тогда ей рассказать, что никто ее больше не посмеет назвать безродной шавкой. Это единственное, где проявляется усталость. Она не отнимает сил, не клонит в сон, а лишь распаляет ярость, которую прежде сдерживал холодный ум. Мальчик, хоть и бывал капризным, но со строгой матерью привык не реветь, не кричать, а потому мог лишь отлынивать от работы какими-нибудь хитростями, прячась от матери или обещая отцу сделать поручение, но слово не исполнять. Теперь же каждый шаг придает уверенности. Кулаки так плотно сжимаются, будто стали каменными, лицо обретает злобное, сердитое выражение, а мыслей почти никаких нет, одно лишь стремление. Наконец, сложного ничего нет, все и так ясно, нужно только отыскать сельских детей, которые маются дурью где-нибудь вдали от низких домиков без присмотра родителей, колотят палками какую-то несчастную собаку, или задумали еще какую-нибудь мерзость. Нужно лишь найти их и врезать, как следует, а что будет после самого первого удара, уже не важно. Мальчик уже не думает и о том, как будет рассказывать об этом матери, да и есть ли в такой жестокости смысл, от усталости злоба легко завоевывает мысли и прогоняет даже те стремления, которые эту ярость и пробудили. И сельских детей он находит быстро. Их не так часто родители утомляют какими-нибудь поручениями, разве что просят немного помочь с мелкими делами, но так, как Ронорада, деревенские своих чад трудами не загружают. О чем сам мальчик, разумеется, ничего не знает. Впрочем, понимает он даже меньше, чем может вообразить. Да и не пришло еще время, недостаточно еще мальчик знает о мире, в котором живет, чтобы понять, что растет он быстрее других ровесников, что выглядит крупнее. Этого он узнать никак не может, поскольку даже не знает, с кем мог бы себя сравнить. Да это его и не волнует. Это раньше страшно было, что побьют. Теперь же, едва заметив сельских ребят, которых он отыскал по задорным крикам, мальчик, сжав кулаки до дрожи, быстрым шагом направляется к ним. И дети, конечно, замечают Ронорада прежде, чем он успевает подойти. — Эй! — кричит один, самый здоровый. — Ты чего тут делаешь, а?! Выглядит он грозно и уверенно, сразу нахмуривается, едва замечает шагах в двадцати от себя злобного, быстро приближающегося Ронорада. Это он, именно этот мальчишка больше всего доставал, а остальные, кажется, ему только помогали. Это он первым ударил пса, он громче всех кричал про мать, а потому, едва увидев его лицо, приобретшее черты отвратительности презрения, мальчик бросается вперед. — Эээ! — кричит Ронораду старый обидчик. — А ну… как дам сейчас! Только вот голос его не такой уверенный, и это даже удивляет. Прежде он всегда ругался злобно и сердито, а теперь будто бы сам струсил. Да и остальные дети застыли, и никто ничего не делает. Все лишь таращатся на мальчика, а тот, сжав кулаки, успевает разбежаться, подскакивает и тут же врезается с криками в сельского ребенка. Ронорад начинает колотить беднягу кулаками так нещадно, что остальные дети, оцепенев, не решаются помогать. Затем один из них делает шаг, но мальчишка тут же вскакивает и бросается на него. Лишь позже его пытаются оттащить, ударив по затылку, но в этот миг Ронорад понимает, что удары детей не такие уж и больные, не такие уж и сильные, а потому распаляется лишь больше, выкручивается и снова бросается на самого здорового, который и ударил по затылку. Разумеется, Василиса ничего этого видеть или слышать не может. Да и трудно понять, что творится у нее в голове. Супруг едва собирается зайти домой, ступает на порог, как женщина сразу же бросает на него озлобленный взгляд, и мужчина, застыв на миг, выходит на улицу и отправляется снова чинить сарай. И все же, кое-что необычное в поведении Василисы можно было бы заметить, если бы только она подпустила к себе хоть кого-то. Умелые руки вдруг отчего-то теряют свои навыки, становятся деревянными и неуклюжими. Все сыплется из рук. То падает на пол клубок нитей, то случайно нога задевает и сваливает табурет, то палец ударяется о ножку стола, едва женщина поднимается, чтобы что-нибудь взять. Это волнение, быстро созревающее в уме Василисы, наконец, достает ее настолько, что женщина бросает свои дела, закрывает лицо руками, взяв в ладони фартук, но только она это делает, как снаружи начинают доноситься женские голоса. Выйдя из дома, женщина тут же сталкивается взглядами с супругом. Тот выбирается из сарая, тоже заинтересовавшись шумом, но едва видит сердитые глаза жены, как, попятившись, тут же возвращается назад. Василиса же присматривается и видит, как к дому приближаются несколько женщин. Одна из них треплет за руку мальчишку, и мать сразу угадывает черты родного сына, пусть она и вела себя холодно, прогнав его утром от дома. Хотя, Василиса не торопится действовать, вытирает руки о фартук, а сама нахмуривается и спокойно ждет. Женщины что-то говорят, но слышно больше всего только одну. Да и подойдя ближе, все три замолкают. Мальчика одна из них тащит впереди, трепля неаккуратно за руку, а сам Ронорад не противится, идет, повесив голову, и не смеет поднимать глаз. — Ты погляди на него, а?! — кричит женщина, которая тащит ребенка. И в этот миг она как раз останавливается перед Василисой, глядит на нее сердито, дернув за руку, отправляет мальчика в ее сторону, и Ронорад, чуть не упав, застывает на месте, до сих пор не желая поднимать голову. Он так усердно прячет глаза, что даже лица не получается разглядеть под копной густых, неровно остриженных под горшок, слипшихся, грязных волос. А впрочем, Василиса даже не сдвигается с места, лишь мельком взглядывает, а сама тут же поворачивается к женщинам. — Ишь! — вскрикивает стоящая напротив женщина, этим возгласом передавая всю мощь бушующего в ее уме, чувственного порыва. — Паршивец! Ты погляди, чего сделал! Драться он удумал! На мальчика моего с кулаками бросился! И вдруг гнев на лице женщины быстро утопает в слезах. — Весь… в синяках теперь… как не знаю кто… — договаривает она всхлипывая. А затем лицо селянки так же быстро и внезапно теряет слезливую чувственность и сменяется прежним выражением злобы. — Это что еще такое?! — вскрикивает она недовольно. — Как это можно, а?! Да кто ж дитя так воспитывает-то, а?! Василиса остается спокойна, взглядывает на сына, подходит к женщине, а затем без предупреждения награждает ту пощечиной. Та, перепугавшись, сразу отскакивается, держится за щеку, испуганно таращится, но ни плакать, ни злиться уже не пытается. — Ты… ты чего делаешь-то, дура?! — не выдерживает селянка. Две другие сразу к ней подскакивают, а Василиса спокойно, брезгливо вытирает о фартук руку. — Это не того ли гаденыша он поколотил, у которого язык гаже собачьей промежности? Селянки застывают от таких слов в недоумении, явно сердятся, глядят с осуждением, но говорить ничего не смеют. — И кто ж дитя так воспитывает? — продолжает Василиса тем же, спокойным голосом. — И чтоб учить меня не думала. А лучше рот своему подонку вымой так, чтобы я от него больше подобного не слышала. — Да чего слышала?! Чего слышала?! — бросается вперед сердитая женщина, но мать Ронорада оборачивается, берет мальчика за плечо и начинает вести в дом. Да и оставшиеся две женщины принимаются утаскивать селянку в деревню, все трое бормочут злобно, да еще кто-то из них обещает еще поквитаться, но затем так они и уходят, не сумев ни пристыдить, ни испугать. Василиса же заводит сына в дом, усаживает на стул, берет за подбородок и вынуждает поднять глаза. Лицо Ронорада оказывается разбито настолько, что почти вся кожа на нем фиолетовая. Кое-где видны уже расцветшие матовым, тухлым цветом синяки, а где-то еще только розоватые пятна, в паре мест царапины, и нетрудно догадаться, что ровесники так отделать мальчика ни за что бы не смогли. — Кто? — спрашивает мать. Сама она берет тазик, ставит рядом, мочит край фартука, неосторожно берется вновь за подбородок, и Ронорад тут же начинает шипеть сквозь зубы от жгучей боли. — Терпи! — строго велит женщина, и опять переспрашивает: — Кто бил? Помолчав немного, покривив лицо, попытавшись спрятать глаза, мальчик ей все же отвечает. — Мальчишки. Василиса тут же сдавливает в руке его подбородок, отчего мальчик даже начинает дрыгать ногами. — Матушка! — не сдерживается он, чуть не заплакав. Василиса же наклоняется и заговаривает с ним опять, дыша горячим воздухом прямо в лицо. — Врать мне удумал? — говорит она тихо, но сердито. — Кто бил, я тебя спрашиваю. И даже тогда Ронорад отвечает не сразу. Он вновь кривится, пытается спрятать глаза в стороне, но быстро понимает, что от материнской настойчивости и прозорливости спасения у него никакого нет. — Дядька какой-то… — отвечает он стыдливо. И Василиса, отклонившись, начинает заботливо вытирать лицо сына промоченным фартуком, хотя и делает это все равно торопливо, не нежничая, вынуждая терпеть боль. — Не ной, — отвечает женщина на тихие завывания, которые Ронорад попросту не может удержать в себе. — Не ной, кому говорю. А то еще от себя добавлю. И терпеть вдруг становится легче. — Ну и? — спрашивает мать. — Чего подрался? Мальчик даже про боль забывает, стыдливо потупив взгляд. Конечно, он воображал, как будет с гордостью рассказывать матери, что за ее честь он постоял кулаками, да только победой ту драку назвать нельзя, и пара мелких синяков на лицах сельских детей не заменят их извинений, и стыда за прежнюю слабость это ничуть не приглушает. — Я… это… ну… я их…. — Чего мямлишь? — строже говорит Василиса, опять взяв сына за подбородок, но на этот раз она мгновенно смягчается, не заставляя мальчика терпеть боль. — Говори всегда, как есть, и ничего не бойся. Или слово твое ничего не стоит. Вздохнув, Ронорад соглашается с этой мыслью, решает объясниться, да и к матери за последнее время успевает проникнуться таким уважением, что готов согласиться едва ли ни с любым ее поручением, даже и не раздумывая. — Хотел… — начинает он все еще неуверенным голосом, но сразу исправляется: — Хотел, чтобы извинились. — За что? — Что тебя так назвали. Разговор тут же прекращается. Мальчик не сразу поднимает глаза, но все быстрее поступает так, как подсказывают желания, а когда все-таки взглядывает на мать, то замечает на ее лице улыбку, которую видеть ему еще не приходилось. Разумеется, Василиса улыбалась иногда, но чаще делала это в одиночестве, не позволяя даже супругу заметить, как она гладит маленького сына, дремлющего у нее на груди, с радостной, счастливой улыбкой. Она улыбалась, когда заметила, как пятилетний Ронорад поднял деревянный бочонок, небольшой, но довольно тяжелый, и с улыбкой тогда женщина благодарила предков, что дали ему такую силу. И, надо сказать, она единственная до сих пор сумела заметить и понять, что мальчик растет крепким и сильным, когда этого не смог еще понять ни отец Ронорада, ни он сам. — Я просила, чтобы тебе подсказали ответ наши предки, — говорит она проникновенным голосом, отбросив на колени фартук. — Я не знала, какой ответ они тебе дадут, но знала, что одного не оставят. А затем она наклоняется и говорит еще тише: — Я знала, что они помогут. И мальчик внезапно для себя самого именно с этой мыслью соглашаться не хочет. — Ничего мне не подсказали, — отвечает он слегка боязливо, но уверенно, быстро усвоив материнский урок. — Это я сам решил, чтобы они извинились. Василиса не сердится. — Ну, тебе видней, — говорит она, проводит по голове сына ладонью, а затем оставляет его и уносит тазик на улицу, чтобы выплеснуть грязную воду. И лишь тогда, наконец, жизнь снова начинается плавная и спокойная. Да и теперь мальчик быстро изменяется. Он резко становится увереннее и серьезней, начинает работать, сам находя себе дела, растет все быстрее, за пару лет вымахивает так, что к десяти годам уже выглядит на все тринадцать, а к пятнадцати уже становится похож на здорового мужика. Впрочем, меняется не он один. Уже позабытое желание мальчика о том, чтобы имени его не стало, до сих пор продолжает жить и цвести в мыслях отца, но мужчина никому так и не рассказывает, что услышал. А слышал он тогда не все. Пока сын растет, отец его снова и снова повторяет в уме мысль, что будто не желает его сын знать своего родителя, будто бы хочет, чтобы того вовсе не стало, чтобы не было никогда Ронорада, отца Ронорада. Живя с этими думами, мужчина становится еще тише, чем прежде, вовсе не заговаривает, а если спрашивают, что все равно бывает редко, отвечает кивком, с приевшимся ему, боязливым выражением. Его молчаливость и трусливое лицо поначалу сильно раздражают мальчика, но годам к двенадцати, когда мальчишка уже начинает сознавать, что работать ему больше нужно с отцом, хоть это и неприятно, то и к родителю он постепенно начинает менять свое отношение. Впрочем, на этот раз никому не приходится давать мальчику урок. Ровно то, что поначалу его злит, как раз и становится поводом сменить к отцу свое отношение. Мужчина, как-то раз работая, замечает на руке букашку, начинает улыбаться, шепчет ей, а затем очень аккуратно перекладывает на листок. Ронорад это замечает, но тогда про себя винит отца за слабодушие и остаток дня пытается утомиться трудом, чтобы увиденное забыть. А затем это вновь и вновь повторяется, медленно изменяя посуровевшего от материнских наставлений мальчика. Едва ли дня не проходит, чтобы отец не спас какую-то букашку. И все же это бы злило только больше, если бы не один любопытный случай. Как-то, сев передохнуть, мальчик замечает небольшую пташку, хочет позвать, но та от малейшего движения тут же улетает. Дней через десять, уже забыв об этом случае, мальчик, собираясь работать, снова замечает отца, по своему обычаю вставшего раньше всех. И Ронорад мог бы рассердиться, как обычно, и с недовольством отправиться работать, если бы не заметил, как невдалеке от отца трусливо пляшет на земле маленькая пташка. Птичка то отскакивает, то подскакивает, то снова, вспорхнув, отпрыгивает дальше. — Ну, чего? Давай. А? Боишься? — разговаривает с пташкой мужчина, не заметив, что сын встал поодаль, но на таком расстоянии, что может, хоть и с трудом, расслышать отцовский голос. — Погоди, не убегай. Сейчас. Когда он достает из-за пазухи кусочек провонявшего, грубого, покрывшегося коркой хлеба, разламывает, выдирает мякоть и бросает птичке, то Ронорад внезапно узнает, что способен чувствовать к этому человеку жалость, а не только презрение, выученное от матери. А когда уже птица, распробовав крошки, чуть смелеет, подскакивает и, схватив большую крошку прямо из рук, тут же уносится прочь, чтобы спокойно ее разодрать и проглотить, мальчик тут же отворачивается и уходит искать себе работу. В тот же день вспоминается и собака. Теперь ясно становится, почему псина была такой доброй — наверняка выучилась у хозяина. Да и мальчик сам тогда был больше похож на отца, за что мать и ругала. И только одно после этого отнимает у Ронорада покой: так он и не может решить, действительно ли отец такой ужасный человек, или же мать все-таки тоже может ошибаться. Впрочем, к этому времени Ронорад уже становится юношей, а имя свое на самом деле забывает. Он еще лет в десять требует от родителей, чтобы звали его как угодно, а только не по имени, а теперь это вспоминает, начав жалеть отца еще больше, да и кроме того начав проникаться к нему теплыми чувствами, а не одной только жалостью. Тогда же и случается этот слом. Вновь обычная жизнь кончается резко, внезапно, а на смену ей ветер приносит бурей новый воздух, навсегда прогоняя из полей старые ветра. — Стой, — вдруг зовет мать. Юноша поворачивается, отступает от порога и садится на табурет сразу же, чтобы не стоять под низким потолком, согнувшись. Он замечает сразу, что женщина ведет себя как-то странно, хочет что-то сказать, но почему-то медлит, а на лице ее таится презрение, так что можно угадать, что речь пойдет об отце. — Ладно, — подгоняет Василиса сама себя, поднимает глаза на сына и решается сказать прямо, как учила. — Не знаю, чего он хотел, но отец твой просил тебе сказать, что не было никогда Ронорада. Повисает молчание. Юноша постепенно начинает вспоминать тот случай у лип, когда он кричал с яростью в небо, требуя, чтобы не было этого имени, вспоминает, как требовал от родителей так его не звать, но лишь теперь, да и то не сразу все это представляется ему так, как если бы сам он был на месте отца. А кроме того, становится лишь теперь известно, что мужчина слышал тогда эти слова, хоть юноша и не может догадаться, что слышал мужчина не все и подумал то, чего в словах вовсе не было. — Я бы и сама рада была бы, — бурчит женщина. Юноша вскакивает и случайно пробивает головой ветхий потолок. Взявшись за макушку, он лишь немного кривится, а затем даже не обращает внимания на изумление матери, не ожидавшей такой реакции. — А сам-то батя где? — спрашивает Ронорад. — Откуда я знаю? — Мать! — подступает юноша. Он берет женщину за плечи и она, хоть и не радуется такому вниманию к отцу, но отвечает, привыкнув уже доверять сыну, как взрослому. — К домам пошел, — бурчит Василиса. — Больше не знаю ничего. И юноша тут же бросается к выходу. — Куда?! Стой! А потолок…? — Потом! — отвечает Ронорад на ходу. Женщина, покачав головой, встает, чтобы проверить, не отвалятся ли доски, и с удивлением замечает, что юноша потолок, оказывается, не такой уж ветхий, отчего она даже застывает ненадолго, прежде чем решает вернуться к делам. Юноша же отправляется к селянам, и когда один из мужиков замечает, как он прет в его сторону, то едва не вскрикивает, чтобы позвать других на помощь. — А ну стой! — угрожает мужик, выставив руку. — Стой! Чего удумал?! Только юноша не обращает внимания и подходит. — Отец где? — спрашивает он беспокойно. — Сюда он пошел. — Кто? Этот… кхм… — заговаривается мужик, побоявшись назвать Ронорада, отца схватившего его за плечи здоровяка, трусом. — Не знаю я. С Мстиславом он говорил. У того и спрашивай. Юноша тут же бросает мужика, а сам идет дальше, уже подозревая что-то не ладное. Не нравится Ронораду, как звучат в голове слова отца. Чтобы это ни значило, но доброго ничего в сказанном нет, а потому юноша торопится, лишь сейчас подумав, что стоило поинтересоваться у матери, как давно ушел отец. Наконец, когда он добирается до дома Мстислава, которого в селе держат все за главного, то за ним увязываются сердитые мужики, а у дома они его окружают, подозревая, что будет драка. Хотя, до боя не доходит. На вопрос Мстислав отвечает сразу, что мужик попросил его за семьей присмотреть, взамен того, что сам Ронорад в одиночку с разбойниками сумеет расправиться, ну, или хотя бы половину из них покалечить. — Как? — недоумевает юноша, ощутив, как послабели и чуть не сломались колени. — А ты что сказал? Мстислав сурово хмурится, оглядывает толпу, а затем поднимается обратно на порог, не беспокоясь из-за юноши и разговаривая спокойно и уверенно. — Чего я ему сказал, я то исполню, — говорит он. — А только дело это не твое. Понял? И еще раз взглянув на обеспокоенного, нежданного гостя, Мстислав все-таки оборачивается к нему, чтобы еще добавить: — К матери иди, — велит он. — И к разбойникам соваться не думай. Впрочем, юношу это ни разу не смогло бы отговорить от мысли, уже в уме превратившейся в четкий план. — Да что б тебе провалиться, дурень! — ругается юноша вслух. Мужики сразу начинают бурчать, и только Мстислав догадывается, что обратился Ронорад не к нему. Подняв руку, он сразу унимает мужиков, но не успевает ничего сказать, как опять заговаривает юноша. — Возьми тебя нечистая, — бурчит он, поворачивается, делает шаг, тут же разворачивается, путаясь в намерениях, и протягивает Мстиславу руку. — Дубина есть? Ну, чего молчишь, есть или нет, спрашиваю?! Мужик в ответ хмурится, опять велит идти домой, но юноша настаивает. — Что тебе, палки жаль что ли?! И, подумав, уходит в дом, а затем выносит здоровую дубину, которой и сам, бывало, дрался с разбойниками. — На, — бросает он палку юноше. — Я тебе не нянька. А теперь иди, делай, что хочешь. Да только лучше бы тебе…. Ронорад не слушает. Получив дубину, он тут же разворачивается и идет к дороге, в другую сторону от дома, где среди поля едва заметная тропа идет к соседнему, небольшому селу. — Куда в ночь?! — вскрикивает Мстислав. А потом он велит дать юноше факел, после чего уже все расходятся, и ночная тьма все быстрее обволакивает улицу, постепенно выгоняя с нее суетливые, дневные звуки. Юноша торопится, как может. Время истекает быстро, а слова отца, переданные матерью, внушают только больше опасений с каждым мгновением. Бег отнимает силы, но Ронорад не останавливается. Один он торопится ночью пройти едва заметную тропу, освещенную тусклой желтизной света горящего факела и покрытую бледным серебром лунного блеска. Соседи, небольшое село, откуда частенько приходят разбойники, прежде всегда находились за границей загадок и тайн. О них юноша ничего почти не знал, из села не уходил, а с другими не общался, и даже рассказов не слышал. Да ему этого и не нужно. Все, что наверняка знает Ронорад, что он успел решить для себя, так это то, что в следующий раз, когда разбойники придут, он сам выйдет с ними драться, раз уж отец не может. Притом, раньше он собирался посрамить своей храбростью отцовскую трусость, но в последнее время уже искренне стал желать защитить семью, путаясь в желаниях, которые пробуждают в нем намерения драться. Как бы там ни было, когда юноша замечает впереди тусклый свет огней, горящих в одном из домов, то свой факел, и так уже ставший гаснуть, он тут же бросает на землю, а сам, поудобнее взяв дубину, идет к домику. Вокруг стоит еще несколько землянок, но даже в свете неполной луны видно только их крыши. Земля кругом сливается вся в черное полотно, словно укрывший ее мрак такой же плотный, как прилипшая к телу рубаха. Впрочем, теперь уже глаза ничего не видят, кроме тихого света из приоткрытой двери. Стоит лишь немного приблизиться, как из дома уже доносится хохот, звуки веселья, какой-то гром, как от удара, так что юноша не останавливается, но шаг немного замедляет, ведь не похоже, чтобы в доме шла драка. Лишь у порога Ронорад останавливается, стараясь заглянуть, прислушаться и выяснить, что происходит. — Пес паршивый! — смеется один из разбойников. — Кто ж знал, что он так выскочит? Юноша сразу напрягается, сжимает дубину, но врываться не спешит, лишь заглядывает. Впрочем, увидеть получается меньше половины низкой, но широкой землянки, в которой, похоже, собрались почти все, или даже все разбойники до последнего. — Чтоб тебя… жив? Погляди. А ты? Идет какая-то болтовня, не слишком понятная Ронораду, так что он быстро перестает за ней следить с прежним вниманием, а вместо этого заглядывает все глубже внутрь, медленно просовывая голову в дверной проем. И только он заглядывает дальше, только видит семерых разбойников, двое из которых ранены, как следом тут же замечает взгляд отца, направленный прямо на него. Юноша замирает, глядит, затаив дыхание, смотрит в глаза отца, лежащего на полу, и даже не сразу понимает, что таращится на мертвеца. — Погань драная! — ругается один из разбойников и ударяет лежащего на полу мужчину ногой. Лишь тогда Ронораду становится ясно, что его отец уже мертв, а этот взгляд застыл последней искрой жизни в раскрытых глазах свежего трупа. Разбойники продолжают о чем-то говорить, но юноша уже ничего не слышит. В ушах начинается писк, быстро становится громче, а в носу отчего-то пахнет кровью. Правда, в то же мгновение чувства быстро исчезают, притупившись за миг до того, как Ронорад врывается в дом. Скакнув внутрь, юноша замахивается и ударяет дубиной обернувшегося на шум разбойника так сильно, что сминает тому череп. Несколько разбойников вскакивают, но большинство даже не успевает так быстро среагировать. Ронорад тут же бьет второго, а следом на него набрасывается третий, один из тех разбойников, что успели вскочить. Хотя к драке юноша оказывается не готов. Поторопившись, он теряет время, когда один из мужиков набрасывается, чтобы повалить Ронорада на пол. Юноша же хватает раненного мужчину за руку, так что тот сам же ослабляет хват и подставляется под удар. А затем, ударом кулака отбросив разбойника в сторону, юноша снова поднимает дубину и начинает размахивать ей так, что подойти к нему уже никто не решается. Перед глазами все мелькает и расплывается. Можно почувствовать, как удары дубины отдаются в ладонях, но увидеть, как широкий край опускается на плечо, или прямо на голову не успевшего вывернуться разбойника, при всем желании не получается. Юноша машет дубиной до тех пор, пока не начинает терять силы. Лишь тогда, остановившись, он замечает, что на полу лежат четверо, не считая его отца, ступать, чтобы не споткнуться, уже становится трудно, а еще трое тут же приготовились нападать. Вернее, приготовились только двое, а третий, последний, самый здоровый, как ни в чем не бывало сидит за столом, выпивает из кружки и даже смотрит без особого интереса. К нему и оборачивается один из двух оставшихся разбойников, заметив, что Ронорад потерял силы и перестал размахивать дубиной. — Ты чего?! Э! Времени на разговоры нет, переглянувшись, разбойники понимают намерения друг друга, а третий так и сидит за столом и ничего им не отвечает. Так что двое бросаются вперед. Ронорад пытается снова поднять дубину, но его тут же сваливают на пол, и разбойничьи кулаки начинают безжалостно молотить, куда попадуд. Вырваться не удается. И опять все в глазах начинает плыть, не успевает взгляд проясниться от передышки. В какой-то миг юноша даже чуть не опускает руки, но поворачивает голову и снова замечает взгляд отца, направленный к выходу. Это не придает сил, но разжигает снова ту ярость, которая едва не забылась от слабости. И Ронорад перестает закрывать голову мощными руками, а вместо этого хватает одного из разбойников, притягивает к себе, взяв за грудки, держит, а второй рукой начинает бить ему в лицо. И вот тогда силы вновь появляются, в тот миг, когда разбойник начинает терять сознание. Юноша тут же его отбрасывает, бросается на второго, получает и сам по голове, но бьется до последнего, сцепившись на полу. Локтем Ронорад проламывает череп, который до того уже сломил дубиной. Это отвлекает, и разбойник тут же начинает молотить по голове, уже сам повалив юношу. А затем он вновь теряет первенство. Так, схватившись, они, наконец, оказываются оба на коленях, оба пытаются встать, но не могут, а потому держат друг друга за грудки и только молотят кулаками, совершенно ни о чем не задумываясь. И вдруг, оба падают. Оба тяжело дышат, лежат на спинах, глотают воздух, задыхаются, жадно всасывая ночную прохладу, сочащуюся в дом через распахнутую дверь, но юноша первым начинает двигаться. Подползая, Ронорад кое-как поднимается на руках, и разбойник не может оттолкнуть его, устав окончательно. Юноша же поднимает руку и начинает бить по голове разбойника так, будто стучит кулаком по столу. И всего нескольких ударов хватает, чтобы проломить нос, а затем Ронорад и сам, покачиваясь, теряет сознание. — Очухался? — вдруг сквозь тьму пробивается голос. Следом в лицо ударяет холодное журчание, глаза открываются, грудь резко втягивает прохладный воздух, и юноша замечает над собой лицо разбойника. Тут же, немедля Ронорад пытается вскочить, резко подтягивает корпус, оборачивается, но лишь поднимается на колено, как от головокружения, слабости и боли в голове едва не падает обратно. Застыв, он терпит несколько мгновений эту слабость, и за это время становится ясно, что разбойник не торопится победить. — Не спеши, — говорит мужчина басом, спокойно отвернувшись и поставив опустевшую кружку обратно на массивный стол. — Передохни чуток… ежели драться еще не передумал. Юноша не слушает, поднимается, качается, едва стоит на ногах, но все же на полу сидеть не хочет. Он глядит яростно на разбойника, а тот совершенно спокойно продолжает есть. — Ну и? — заговаривает мужчина. — Откуда к нам ярость такая? Ронорад едва не бросается вперед от злости, но слабость не позволяет. Кажется, стоит лишь сдвинуть ногу, как уставшее тело сразу повалится на пол. Только поэтому юноша ввязывается-таки в разговор, чтобы выиграть себе немного времени и передохнуть. — Откуда? — шипит он. — А батю моего кто… кто…. Договорить не удается, словно и на это не хватает сил, но разбойник, вздохнув, отвечает раньше, чем дожидается вопроса. — Этого что ли? — кивает он головой в сторону остывшего трупа, окруженного уже новыми. — Ну так а что нам делать было? Ронорад подступает на шаг, но разбойник легко подбирает слова и останавливает его тут же. — Он Гришку нашего повалил. Кол ему в шею загнал. Да еще поранил троих, сообщает мужчина. Юноша оглядывается. Теперь, когда усталость хоть немного отпускает, когда начинает проясняться ум, он вспоминает, что главарь разбойников, хорошо запомнившийся еще в детстве, ни на одного из тех, кто лежит на полу, не похож. Тогда же Ронорад присматривается к незнакомцу. Он тоже не похож на главаря, может, о нем и шла речь. Значит, вот что отец задумал. Только лицо мужчины, сидящего за столом тоже кажется знакомым, а откуда… и в этот миг юноша вспоминает. Это именно его Ронорад еще мальчиком видел у своего дома, именно этот разбойник побил тогда Василису. Вспомнив его лицо, юноша снова чуть не бросается вперед, но голос мужчины его останавливает. То ли это поразительное спокойствие, то ли так хорошо разбойник подбирает слова, но едва он начинает говорить, как Ронорад, сделав шаг, тут же останавливается. — Не спеши. А то сил не хватит, — сообщает мужчина. — Садись. Юноша стоит, не принимает такое приглашение, но и броситься уже не решается. — Не хочешь, значит? — вздыхает разбойник. — Ну, как знаешь. Он встает из-за стола, и Ронорад тут же вскидывает кулаки. На это мужчина лишь качает головой, а затем спокойно встает напротив. Его движения, мягкие и плавные, спокойные, дают угадать, что страха разбойник никакого не испытывает, а потому и юноша перестает торопиться, еще не зная, как лучше поступить. Впрочем, решать это почти и не приходится. — Тебе с какой руки бить сподручнее? — вдруг спрашивает мужчина, а поскольку Ронорад, слегка растерявшись, не отвечает, то он снова заговаривает сам: — Эх… ладно. Мне вот, с правой сподручнее. Тебе с какой? Подумав, юноша сердито бросает: — С правой. И тут же разбойник плюет в левую ладонь и протягивает Ронораду. — Значит, — говорит он, — левыми драться не будем. А то совсем не честно выйдет. Юноша слегка теряется, недоумевая. — Чего? Драться не умеешь? — заговаривает мужчина снова. — Левую давай, я научу. Бьем по очереди, ты первый. Деремся до конца. Ронорад не отвечает, но нахмуривается достаточно красноречиво, чтобы выразить свое отношение. — А что? — говорит разбойник. — Думаешь, так меня одолеешь? И юноша сразу успокаивается, понимая, что, действительно, в таком состоянии ему тяжело будет нанести хотя бы пару хороших ударов, а вот если разбойник не будет двигаться, то и вложиться можно будет целиком в силу. Сразу же Ронорад так же плюет в левую ладонь, после чего хватает протянутую руку и становится удобнее, готовясь к новой драке. — Не спеши, — говорит мужчина, видя, что юнец уже торопится начать бой. — Еще не все. Имя назови. Меня Святожаром кличут. Юноша молчит и хмурится, но через миг все же отвечает. — Нет у меня имени. Разбойник нахмуривается. — В лицо плюешь, когда к тебе со всем уважением? — впервые за все это время проявляет Святожар недовольство. — Чего ты мне…. — Я от своего имени отказался, — перебивает Ронорад, посмелев и успокоившись. — И назад слово брать не собираюсь. Ну?! Готов? Разбойник, услышав такой ответ, кажется, остается доволен, расставляет ноги чуть шире и кивает. И тут же юноша медленным, широким размахом собирает все силы и ударяет мужчину по лицу, что есть мочи. — Ох, ты ж… — покачивается Святожар. — Хорош… малец… видать, в мать пошел. Ронорад тут же напирает. — Не смей про мать говорить! Разбойник спокойно, медленно отодвигает его кулаком, а бить в свою очередь еще не торопится. — Не указывай, — говорит он строго. — Мать я твою запомнил. Да только пощады все равно не жди. Готов? Юноша даже сердито хмыкает, еще не испытав первого удара. — Бей, — говорит он сердито. И тут же Ронорад получает такой мощный удар, что почти сваливается. Святожар поднимает руку, когда замечает, как юноша начинает оседать, не дает упасть и помогает устоять на ногах. — Больше помогать не буду, — предупреждает он. Юноша же больше разговаривать не желает, глядит сердито, выдыхает, а затем вкладывает в новый удар всю силу. Разбойник тяжело выдыхает, покачнувшись, и от этого становится легче. Удается выдержать следующий удар и не упасть. А затем Ронорад снова бьет. Потом опять держит удар. И в какой-то момент, тряхнув головой, совершенно внезапно перестает сознавать, живет ли он на самом деле, или это все чудной сон. Чужой кулак ударяет в лицо, а потом нужно бить, хотя уже и не помнится зачем. Нужно выиграть бой, и юноша продолжает размахиваться и ударять, а затем терпеть удары. В новый раз замахнувшись, он бьет уже слабо, сам это понимает и чувствует. Кулак достает до лица, но через заплывший кровью глаз ничего не удается рассмотреть. А потом в голову ударяет что-то, но уже не кулак разбойника. Что-то тяжелое и плоское, и Ронорад даже не сразу понимает, что упал. Следом, выдохнув, он закрывает глаза, больше уже не имея сил держать веки. И в следующий же миг наступает утро. Кругом лежат трупы, но больше никого нет. Голова болит так, что от малейшего движения начинает раскалываться, будто сейчас лопнет, но чем больше двигаться, тем становится легче. Все происходит, как в тумане. Мысли проясняются, но двигаться тяжело, глаза еле видят, в открытую дверь проливается свет, а снаружи что-то трещит. Выбравшись на улицу, юноша видит землянки, от которых вчерашней ночью заметить мог только крыши. Все они горят, и горят уже давно, почти рассыпавшись в пепел, свалившись в горы бревен и отпуская в небо столбы дыма. Кругом никого живого. Отерев ладонями лицо, повернувшись, юноша снова замечает отца. Его взгляд почему-то сразу, первым попадается на глаза, хотя вокруг лежат и другие. Впрочем, усталая голова не дает отвлекаться, а потому на ум приходят самые простые и важные мысли: пора вернуться, а больше знать ничего не хочется. Отыскав рядом с домом телегу, юноша взваливает тело отца на нее, а сам, хмурый и грозный, с заплывшими глазами и разбитым в шрамы лицом, начинает тащить повозку, с трудом находя глазами тропу. — Святожар… — бубнит он по дороге, от боли и усталости не замечая, что говорит вслух. — Святожар… Когда он добирается до деревни, мужики сразу замечают юношу. Увязавшись хвостом, они провожают его до самого дома, а тот не обращает на них внимания, не видит ничего, кроме тропы, да и ту едва может рассмотреть. Весь избитый, с окровавленной дубиной и трупом отца в повозке, он добирается до родного дома, где на пороге его встречает мать, а едва подходит к ней, как тут же сваливается на землю, потеряв силы. Василиса бросается к сыну, укладывает его голову на колени, сев прямо на земле, а сама с улыбкой начинает гладить юношу по голове, аккуратно, совсем, как в детстве, когда старалась нежничать лишь затем, чтобы не повредить мягким, тонким косточкам ребенка. — Имя… — бормочет юноша, из-за усталости и боли не сразу даже узнав лицо матери. — Мое… имя…. — Святожар, — перебивает женщина. — Как зовут только сильных. Как звали моего отца. Поцеловав сына в лоб, она продолжает гладить его по голове, а сама говорит уже тише: — Священное пламя нашего рода. Ты, Святожар. Юноша с трудом поднимает руку, чтобы коснуться ладони матери. — …сын… Ронорада… — говорит он. И тут же теряет сознание.