Нашёлся ангел.

Тот плакат истрепался. По краям залохматился. Весной по нему пробежали талые радостные дожди, летом опалило солнце и обсидела пыль, к осени плакат умер. Он еще держался на столбе, как память самому себе, как пустая оболочка куколки, из которой уже вылупилась бабочка… Из него бабочка не вылупилась. Никто не позвонил, не написал, не пришёл.

Почему-то закрыли булочную.

С работы теперь приходила раньше и без булочек. В горшке вырастила новые цветы — ясноглазые фиалки и суховатую, надменную герань. Цветы покорно молчали на подоконниках, покорно же выпускали побеги, листья и бутоны, и цвели. Почему-то казалось, что всё они делают только из этого странного послушания, хотя на самом деле цвести не хотят. Почему они не хотят цвести?..

Шла еще одной осенью по парку, слонялась без особой цели. В парке, оголенном и беззащитном, было неприятно — мусор, битое стекло, использованные шприцы. Впрочем, почти не замечала, потому что небо было на диво — не по-осеннему просторное и свободное. Оно лежало на самых верхних ветках яблонь, голых и острых, но от этого не дырявилось, не дралось, а уходило от них ловко вверх. Следить за ним было страшно интересно и приятно, поэтому не заметила, когда подошёл.

А подошёл он тихо, как прежде, и встал против света. Получился абрис — рост метр семьдесят восемь — это точно, а больше ничего не видно.

Небо упало на плечи как хищная птица: ему было не видно тоже, оно тоже вглядывалось — с неуёмной жадностью. Он?! Не он?! Ошиблась.

Или нет…

Без слов он взял под руку и повел — слова здесь был не в ходу, и было неинтересно, куда и зачем. Небо по-прежнему сидело на плечах, но теперь счастливое, как пригревшийся кот. Озябшие руки теплели, вслед за ними таяло под горлом, ниже.

Странная осень, теплая, живая. От него пахло непривычно: прежним — тоже было, а еще почему-то табаком. Но, мало ли, привязалось… И под ногами хлюпали лужи, дряхлая листва гнила. Деревья уже приготовились и умерли на зиму. В провале подъезда было черно и серо, сновали новые абрисы, картонки, плоские тени, шумы. Суетились и витали обычные подъездные запахи — мозглости, табака (опять!) и специфический привкус бездомного одиночества.

За дерматиновой дверью было то же, но короткий хлопок отсек одиночество. Тесная прихожая мягко обволокла. Комната не ждала, но пришли, и она смирилась.

Была кровать. Был опять сизый дым — табачный. Окно распахнули и в него лился холод. И почему-то всё было быстро и неприятно. Дым, головокружение, зачем-то обида.

А потом он сидел на кровати и курил. Опять. В окно врывался по-настоящему осенний ветер, пропитанный дождем. Ничего теплого в комнате не было. Комната выцвела и озлобилась. Тут подумала, что наверно, ошиблась. Обозналась. Только рост прежний. А тот плакат, он так ничего и не возвратил. Куколка, из которой…

Его футболка валялась на полу. Обнаженная худая спина белела в полутьме. Спина была неправильной. Сначала не поняла, чем. А когда поняла…

В ужасе смотрела на куцые культи под лопатками. Под футболкой оно не видно.

— Что с тобой сделали?!

Он отщелкнул окурок в окно. Небрежно повел плечами и обернулся.

— У вас тут… трудно прижиться.