Светоч

Посвящается моему любимому коту Айе

В замке зашуршал ключ. Не открывая глаз, я повел ухом в сторону прихожей. Середина дня, рановато для младшей хозяйки. Конечно, иногда бывает, что она возвращается пораньше оттуда, куда уходит почти каждый день, но ее я чувствую загодя… А старшие далеко-далеко, я их не чую уже давно.

Ключ продолжал шуршать. Я нехотя поднялся, потянулся, широко зевнув, и мягко спрыгнул на пол. Что она там возится? Обычно вставляет ключ резко, быстро проворачивает — щелк-щелк! — и распахивает дверь. Я выбежал из комнаты и замер. Шерсть на спине поднялась дыбом, усы встопорщились. За дверью был чужой! Сопел и бормотал, ковыряясь в замке, и от него волнами шла плохая энергия — темная, вонючая, просочившаяся через дверь и уже заполнившая прихожую.

Я попятился обратно в комнату. Надо прятаться, но где? За диваном опасно, он стоит в углу и там нет второго выхода. Да и хозяйка первым делом ищет именно там. На шкафу можно распластаться и забиться в самый угол, но, если чужой встанет на стул, сразу меня увидит.

Щелк! Замок провернулся один раз. Я зашипел, припав к полу. Взгляд заметался по комнате. В шкаф не получится: хозяйка поставила к дверцам скрипучку — тре-на-жор, на которую иногда встает и двигает нижними лапами. Скрипучка тяжелая, не отодвинешь, уж я сколько раз пробовал! За тумбочку с телевизором? Там не лучше, чем на шкафу. В комнату старших хозяев? Но она закрыта, чтобы я не драл новый диван. Под ванную, за мешок с наполнителем? Да, там неплохое место, вот только придется снова вернуться в провонявшую опасностью прихожую. Страшно! Но лучше места все равно не найти.

Я почти уже решился, когда замок щелкнул во второй раз. Мяукнув от страха, я сжался и сиганул одним прыжком на шкаф. Прямо с пола! Последний раз сиганул так пару лет назад за воробьем, влетевшим в распахнувшееся от ветра окно. Поймать не поймал, только пару перьев из хвоста выдернул. Шуму тогда было, крику! Наглая тварь едва не разбила свисающую с потолка светилку, нагадила на пол. Хозяева после этого поставила на окна решетки.

Забившись в дальний угол, я затаился, а чужой уже открыл дверь и осторожно вошел в прихожую. Зря старался. Хозяева, может, и не услышала бы, как он крадется, со слухом у людей серьезные проблемы, наверное, поэтому они ужасно шумные. Их снимающаяся шкура всегда громко шуршит, дышат они громко, топают, в кишках у них урчит… Как они охотятся — не представляю даже. Но ухитряются как-то: хоть и не каждый день, но приносят добычу, все трое.

Чужой закрыл дверь, повернул замок — щелк, щелк! Замер. Я слышал его сопение, но не боялся, что он меня учует. Нюха у людей никакого, чувствуют только самые сильные запахи, от которых любой нормальный кот с ума сходит. А вот я его чуял даже слишком хорошо: плохая энергия заполнила уже всю квартиру, добравшись до самого потолка.

Постояв немного, чужой двинулся в комнату. Я и говорю: проблемы с нюхом! В холодильнике со вчерашнего вечера спрятана пойманная хозяйкой курица. Вкусная курица! И еще рыба — тоже ничего. Если бы я мог открыть тяжелую дверцу, мигом бы с ними разобрался. А в комнате съестного нет, но глупому человеку это невдомек: ходит, открывает дверцы тумбочек и шкафов, выкидывает все из ящиков прямо на пол. Хотя, может, он не так и глуп… я это дело тоже люблю. Соберешь все в кучу, уляжешься сверху — хорошо! Да и среди того, что теперь валяется на полу, наверняка найдется немало интересного… Вот чужой отодвинул скрипелку тре-на-жор, начал рыться среди хозяйкиных шкур, оказавшись совсем рядом со мной. Злостью от него веяло невыносимо: шерсть на моем загривке и вдоль хребта аж встала дыбом. Хорошо, что рычание, рвущееся из горла, я могу пока подавить. Только бы не чихнуть! На шкафу скопилось немало пыли, старшая хозяйка сюда добирается нечасто, а младшая — и вовсе никогда.

Тем временем злобный чужой издал торжествующий звук и вылез из шкафа, бормоча неразборчивое. Похоже, нашел что-то занятное. Может быть, уйдет, наконец? Скорее бы! Но стоило мне об этом подумать, как за стенами квартиры зашумел ездящий по дому шкаф. В нем я бываю не часто, только когда хозяева засовывают меня в сумку и носят к нехорошему человеку ве-те-ри-на-ру. Тот гадко пахнет невкусными лекарствами, вечно больно мнет пузико и колет в загривок иголкой — делает при-вив-ку.

Со стороны окна вдруг раздался громкий стук. Стучал тот самый воробей, у которого я когда-то выдрал из хвоста перья. Он частенько прилетал и стучал клювом в стекло, вызывая меня. Это у него игра такая: знает, что я теперь ничего ему не сделаю, вот и расхаживает по ту сторону, дразнится. Ух, я б его! Но сейчас стук показался каким-то другим — больно уж нетерпеливый и тревожный.

Я осторожно приподнял голову, чтобы увидеть окно. Это и правда оказался мой старый бесхвостый знакомый: молотит клювом, что есть сил. Увидев меня, уставился прямо в глаза. «Беги! — кричит его взгляд. — Спасайся!» Вот только бежать было некуда.

Чужой, бормоча под нос злые слова, метнулся к окну.

— Кыш, тварь поганая! — стукнув рукой по стеклу, прошипел он. — Пшел! Пшел отсюда!

Тут бы мне спрыгнуть со шкафа и метнуться в прихожую, а оттуда в ванную, но лапы словно приросли к месту. В ездящем по дому шкафу быстро поднималась младшая хозяйка. Скоро, совсем скоро она будет здесь! И тогда все зло чужого обрушится на нее. Не знаю, как я понял это, просто понял и все. И, когда чужой, обругав продолжавшего долбить клювом по подоконнику воробья, направился к выходу из комнаты, я прыгнул прямо в отвратительную морду, метя когтями в глаза. В последний момент чужой успел зажмуриться и присесть, это его и спасло. И все же когти впились в мягкое. Пахнуло кровью. Чужой взвыл, я тоже. Теперь вести себя тихо было ни к чему, наоборот, следовало шуметь как можно громче, чтобы хозяйка услышала и поняла: домой нельзя.

Я рвал чужого когтями и зубами, задыхаясь от его злобы и испуга. Он, громко крича, вцепился в мою шерсть, выдирая ее клоками, но я не собирался сдаваться. Воробей продолжал молотить клювом в окно, а в замке лязгнул ключ.

Наверное, я испугался за хозяйку, которая ничего не услышала и все-таки вошла, а может быть, чужой понял, что его сейчас застукают и собрался с силами… Как бы там ни было, он сумел отодрать меня от себя и отшвырнул прочь. Я больно ударился об отражалку, висящую в прихожей, услышал, как она тренькнуло, рассыпавшись осколками, и плюхнулся на пол. Последнее, что я помню: чужой, с ревом несущийся на застывшую в дверях хозяйку. Он отталкивает ее, она падает на пол, он бежит прочь, а в пальцах правой руки сверкает что-то яркое, зовет за собой, тянет, так, что нет никаких сил сопротивляться, подхватывает, кружит и уносит в темноту…

***

— Святослава, грабителя описать сможете?

— Не знаю… все произошло так быстро! Вроде… вроде среднего роста, одежда ка… темная какая-то… и волосы тоже… редкие волосы… немолодой уже, кажется… Лицо… кровью было залито, его я, боюсь, не смогу описать...

Голос хозяйки то и дело прерывали всхлипы. Второй голос — мужской, незнакомый, звучал устало и немного раздраженно. Ясно различимые мысли человека витали над его головой и понять их не составляло никакого труда: «И чего, спрашивается, ревет? Подумаешь — кот! Эка невидаль, заведет другого. Радовалась бы, что сама жива осталась, дура. И имечко еще — Святослава Ольгердовна Семихолмская — язык сломать можно! Хорошо хоть, грабитель не успел взять ничего, а то возись с описью…»

В коридоре, среди осколков разбившегося зеркало лежало пушистым холмиком белое тело. Мое тело. На морде, передних лапах и даже немного на пузе вымазанное поганой чужой кровью. Пока не совсем мертвое, но люди этого не понимали. С чутьем у них плохо, говорю же.

Хозяйка продолжала рыдать, рассказывая чужому, что родители уехали в отпуск, а она осталась, потому что на носу экзамены. Вот и сегодня уехала подавать документы, вернулась, а тут…

Я попытался боднуть ее головой в ногу — не вышло. Встал на задние лапы, чтобы зацепиться когтями за хозяйские штаны — опять ничего. Расстроившись, пошел обратно в комнату, где возились другие чужие, приехавшие с тем, который говорил с хозяйкой. Один из них игрался с кисточками, зачем-то нанося порошок на дверцы шкафа, другой щелкал фо-то-ап-па-ра-том. Про эту штуковину я все знаю, хозяйка тоже любит вокруг меня с ней скакать. Значит, и этому вот нравится щелкать, хоть и не меня. Что ж, у людей свои игрушки. Хотя нет бы вот мячик или там, мышка…

За окном на подоконнике, нахохлившись, сидел воробей. И уж не знаю, как так вышло, но я прыгнул — и оказался по ту сторону стекла и решетки, прямо на висячей коробке, которая всегда так и звала, так и манила к себе. Я глянул вниз и попятился. Высотища-то какая! Многое-множество наших шкафов, если поставить один на другой. И зачем я сюда рвался, дурень…

— Ну что, Василий, не уберег? — чирикнула рядом наглая бесхвостая тварь. Надо же, а раньше я это чириканье и не понимал…

— Чего это не уберег? — я сел, обернув лапы хвостом, и только сейчас заметив, что моя гордость, мой роскошный пушистый хвост, да и весь я, стал каким-то нечетким и даже немного просвечивающимся. — Вон она, живехонька!

— Да я не про Святославу, а про кулон ее бабки, который тот человек унес.

— Желтая искорка? — Не зря, видно, показалось, что яркое, уносимое чужим, потянуло меня за собой, только признаваться в этом чирикающему нахалу я не собирался.

— Можно и так сказать, — отозвался воробей. — В том кулоне камень волшебный, в котором вся сила Святославиного рода спрятана. После смерти старой хозяйки, сила ее должна к молодой перейти, но у той родился сын, а Святослава тогда была еще совсем младенцем. А теперь силушка наша злым людям достанется… Ты, дурень, для чего к Святославе приставлен был?

— Я? Приставлен?! Да я!.. Да она меня любит! Жизни без меня не смыслит! Вот я ей для чего! Да я тебя…

Увы, лапа с выпущенными когтями прошла сквозь наглеца, не причинив тому вреда. Воробей осуждающе чирикнул.

— Дурак ты, Василий! Ты ж не просто клок белого меха, ты ж дух-хранитель!

— А тебе откуда знать, кто я такой? — Поняв, что все попытки схватить нахала бесполезны, я с деланным равнодушием попытался облизать лапу, испачканную мерзкой чужой кровью. Не вышло. Вот ведь! Мне что же, так и ходить теперь — замарашкой, как хозяйка говорит? Был бы я с ней, она бы сейчас уже пыталась утопить меня в ванной. Ну ладно, может, и не утопить, а ис-ку-пать, но…

— А я вестник, старой хозяйкой заговоренный, — понурился воробей. — Должен был залететь в нужное время к Святославе, клюнуть в лоб ее, передать весть. И тогда узнала бы она о кулоне, что надеть должна его в тот день, когда восемнадцать ей сравняется. А ты?

— А что я?

— Испортил все! Кинулся, хвост вырвал! Я из-за тебя с перепугу из дому вылетел, пока ты меня не сожрал!

— А чего ты в дом-то сунулся? Я ж хищник, у меня инстинкты! И клевал бы ее на улице!

— Да нельзя на улице, в доме надо! Положено так!

— Положено, положено… — Я отвернулся. Разговор становился скучным. Где это вообще видано, чтобы уважающие себя коты с воробьями разговаривали?

— Василий, да очнись же ты! — наглый бесхвостый вдруг взлетел в воздух и как клюнет прямо в лоб! От подобной наглости я вскинулся, шарахнулся — и полетел вниз, вереща от ужаса, а воробей не отставал, летя рядом и чирикая:

— Да не бойся ты! Дурень, ты же неживой уже! Не будет тебе ничего! Лапы раскинь, хвостом рули!

Ему б такого ничего! Все вокруг кружилось, вертелось, свистело в ушах, било ветром в морду, а потом чудовищный удар о землю выбил из меня дух. Все вокруг снова потемнело, загрохотало, заулюлюкало-заухало. Стихло. Я осторожно приоткрыл сперва один глаз, потом второй. Прямо напротив, сидел воробей, а сам я лежал среди травы. Ух, сколько же ее тут было! И такая большая, полная соков, живая! Вот, значит, откуда хозяйка ее носит! Отвернувшись от воробья, я открыл рот, нацелившись на ближайшую травинку, но только лязгнул зубами.

— Дурак, как есть, — чирикнуло рядом. — Это все от консервированной пищи, помяни мое слово! Еще неизвестно, что пихают в эти ваши консервы.

— Только самые натуральные и вкусные ин-гре-ди-ен-ты! — снизошел до разъяснений я. — Делающие кошку здоровой и счастливой.

— Вася, это ж реклама! — огорчился воробей. — Нельзя ей верить! И жрать поменьше надо. А двигаться — побольше. Ты в этой квартирке только и делал, что жрал неполезное, да спал. Вот мозги жиром-то и заплыли. Позабыл о долге своем, о чести рода, один только эгоизм в голове! А ты ж хранитель, надёжа и опора, можно сказать…

— Чего-чего? — снова возмутился я, поднимаясь и оглядываясь по сторонам, но, честно говоря, пока из-за густых кустов, за которыми оказался, мало что мог разглядеть.

— Того! «Любит она меня, жить без меня не может!» — передразнил воробей. — Это ж надо такое сказануть… Сериалов смотри меньше любовных!

— Я и не смотрю, — огрызнулся я. — Это она смотрит, а я так — сплю у нее на коленях и слушаю в пол-уха. А ты для воробья многовато знаешь о домашней жизни!

— Слушаю в пол-уха, думаю в пол-мозга… Ладно, скоро сказка-сказывается, не скоро дело делается. Все, Василий, соберись! Раз уж так вышло, придется нам с тобой самим за честь нашей хозяйки биться. Я, как ты выразиться изволил, по миру летаю, в окна заглядываю, за людьми наблюдая, а потому знаю много. Да и не простая я птица-то, а волшебная-заговоренная. Как и ты. Только вот на тебя что-то плохо заговор подействовал… Может, это из-за того, что ты породистый? Или от того, что кастрированный?

— Не твое дело! — возмутился я. И тут за кустами что-то оглушительно зарычало, зафыркало, завоняло, замигало и с места тронулось что-то огромное, страшное!.. Взвыв от ужаса, я прижался к земле.

— Машина это, — спокойно пояснил воробей. — Тебе уже бояться нечего, а живым под нее лучше не попадать.

— Я живой!

— Ну, это как сказать… Времени у тебя — три часа. У нас у всех. Хозяйке аккурат в три пополудни восемнадцать лет исполняется, совершеннолетие, значит. Вот до того момента, как исполнится, должна она кулон на шею надеть и силу принять. А не примет — все, роду древнему, испокон веков землю эту хранившую, конец придет. Поэтому кулон вернуть надо, чем быстрее, тем лучше.

— Ты спятил, что ли, бесхвостый? Я не могу, у меня ж это… лапки! — повторил я хозяйкину присказку.

— Лапки! Лапками этими ты ого-го как хвост мне выдрал и супостату голову располосовал!

— Пф-ф-ф! Тебя — от энтузиазма, супостата — со страха, если честно. За хозяйку! Она с той стороны к двери шла, а тут он!

— Вот! — обрадовался воробей. — За хозяйку! Наконец-то мы к чему-то пришли. Не честь хранителя, так хоть страх, коий, по сути, тоже эго, ну да пусть его. Сейчас тебе не страшно за нее?

— Мря-я-я-у! А должно?

— Идем, — воробей взлетел и завис надо мной, молотя крыльями. — Идем-идем! Покажу что.

Я нехотя поднялся. Идти никуда не хотелось. Тут, за кустами, было вроде как безопасно… Хотя, чего мне бояться? Мертвому-то! Пусть даже немного совсем живому. Но тело-то там, а я тут. И я пошел. Трава под полупрозрачными лапами сменилась чем-то твердым, явно неестественным, а дальше оказалось другое пространство с травой — пониже и пожухлее. Росло вдалеке дерево, шли куда-то люди, не обращавшие на нас внимания, в траве ползало множество букашек, курлыкали где-то поблизости голуби. Голубей этих я знал, жили они в домике под нашим окном, и, если не сидели на его крыше, так летали над ним кругами. А я смотрел, сидя на подоконнике, мечтая отрастить крылья и хапнуть хотя бы парочку. Вот только где же запахи? Казалось бы, одуреть я должен от запаха земли, травы и всего, что меня окружает, а я едва чую…

— Не о том думаешь! — воробей опустился, наконец, на землю. — Обернись и посмотри.

— Сожрать бы тебя, — огрызнулся я, но обернулся и посмотрел.

Над нами вздымалась к небу громадина с множеством блестящих глаз, истекавших туманом серым, бурым, коричневым, грязно-желтым, а кое-где и черным. Лишь в самой середке несколько глаз светились нежно-серым, а один сиял, словно солнышко. Был он такой яркий, такой родной, я невольно потянулся к нему и вдруг что-то случилось: я оставался сидеть на земле, но в то же время оказался внутри глаза — в моем доме, нашем с хозяйкой! И она была там, плакала, сидя на полу среди осколков и гладила, гладила мой белый мех, одной рукой, а другой вытирала с него кровь большой влажной салфеткой, а вокруг ходили чужие, равнодушные к ее беде и горю…

— Э, куда, а ну стой, дурень ты бестелесный! — резкая боль в носу вернула меня обратно, от неожиданности я вякнул и оскалившись, махнул лапой с выпущенными когтями. Наглец, клюнувший меня в нос, шарахнулся в сторону, вновь ухитрившись избежать возмездия. Хотя не знаю, зачем он старался, причинить вред я ему все равно не мог. И это было очень обидно. Почему же он мне может, если я ему — нет? Вот ведь, тварь волшебная, заговоренная!

— Опомнился? — чирикнул воробей, сев на безопасном расстоянии.

— Чего ты хочешь?! — взвыл я. Вся моя сущность рвалась туда, обратно к своему телу, к гладившим его ласковым рукам! Может быть, я смогу как-то вернуться, во мне же еще тлеет искорка жизни, я знаю, я же ее чувствовал!

— Не суметь тебе вернуться, — отрезал воробей, каким-то образом вновь угадавший, о чем я думаю. — То есть, вернуться-то ты вернешься, но оживить тебя может только она, Святослава. Если наденет кулон и обретет силу. Тогда первым делом исполнится ее самое заветное желание. А сейчас ее самое заветное желание — вернуть тебя. Хотя, за что она любит тебя-непутевого, неведомо.

— За что любит, за то и любит, — огрызнулся я, — не твое воробьиное дело! Значит, говоришь, нужно вернуть кулон?

Воробей аж подпрыгнул.

— В разум вошел, истину изрекать начал!

Откровенно говоря, в голове у меня и правда прояснилось, хотя толком объяснить это я не мог. Мысли приобрели четкость, ушли так далеко от привычного «поесть, поспать, поиграть, где хозяйка, возьми на ручки, тут погладь, там почеши, нет, она меня не кормила, дайте поесть еще», что я и сам был изрядно удивлен. Как будто спала пелена, окутавшая разум, сузившая фокус внимания и восприятия до микроскопического мирка, где царили только я, хозяйка и старшие хозяева на периферии. И мыслить я начал категориями, о которых прежде и помыслить не мог. За мной стояли многие поколения хранителей, и весь их опыт, накопленный веками, был теперь моим — только протяни лапу. Но лезть в этот архив знаний я не стал, чтобы не захлебнуться в информации. Того, что было, мне пока хватало. Теперь, глядя на громадину — дом! — я, уже не нуждаясь в воробьиных поучениях, понимал, что пока силенок хозяйки хватает лишь на несколько других семей, живущих вокруг, но уж у тех всегда царит мир и покой, никто не ссорится, не болеет всерьез, все счастливы и благополучны. А уж когда войдет она в полную силушку, будет в ее власти прогнать тьму со всего стольного града нашего, дабы воцарились в нем мир и благоденствие. И станет она жить-поживать, неузнанная простыми людьми, невидимая для тех, кто смотрит на мир обычными глазами, станет истинным светочем, подле которого не сможет существовать никакое зло. А если не станет, окажется наш город во власти темных сил, которые уже вовсю распоясались. Мне не нужно было оглядываться по сторонам, смотреть на другие дома, где жили люди — недовольные, несчастные, завистливые, злобные, или просто бесконечно усталые. Я не знал, что происходило с ними, что послужило причиной их бед, да было это и не важно. Там, где нет света, воцаряется тьма, паутиной опутывает город и люди вяло трепыхаются в ней всю жизнь, словно приклеившиеся мухи, отравленные паучьим ядом.

Но как же хозяйке справиться со всем этим, если мы не вернем кулон? Я зарычал, выпустив когти. Нужно найти того человека! Но смогу ли я? А почему, собственно, нет? Его полная злобы энергия, провонявшая весь наш дом, наверняка оставила след. Значит, мне нужно туда! И, едва подумав об этом, я — р-ра-аз! — и оказался у нашей двери. И даже почти уже не удивился. Вот так я теперь могу, ну а что?

Внутри все еще возились чужие, всхлипывала хозяйка, но отвлекаться сейчас на нее я не мог. Жирный грязный след тянулся от наших дверей в сторону лестницы, и я кинулся по нему, стараясь даже кончиком хвоста не прикоснуться к мерзости. Хорошо хоть запахи я в этом призрачном состоянии я не чувствовал остро, как прежде.

След вел вверх по этажам. Иногда на ступенях алели капли крови. Если бы те люди, что пришли к хозяйке, додумались выйти на лестницу, сами поняли бы, что злодей из дома никуда не делся. Но где же он, где? Я мчался наверх, перепрыгивая через ступени, пока не оказался возле закрытой двери на потолке. Жирный грязный след вел туда. Но как я пройду? Мне ждать здесь? Хотя, зачем ждать? Что мне теперь двери и стены, если я одним усилием мысли могу оказаться там, где хочу? А я хочу, я хочу оказаться там, куда ведет этот след, хочу оказаться рядом с тем, кто его оставил! Нужно только представить его… Так, давай, Василий, сосредоточься…

Я представил гнусную перекошенную морду, выпученные глаза с красными прожилками, реденькую шерсть над потным лбом, представил, как когти впиваются в плоть врага — и меня подхватило, понесло уже привычной силой, бросило в темноту.

Очнулся я на крыше. Свистел ветер, сгущались тучи, громыхал в отдалении гром, носились в небе, тревожно крича, птицы, а враг, сидя на корточках, вычерчивал черным круги и треугольники, вокруг золотистой искры нашего волшебного кулона. Спрятанная в нем сила тревожно мерцала, рвалась наружу, но выбраться не могла, запертая заклинанием, которое творил злодей. Линии под его руками оживали, наливались тьмой, и я знал: когда он замкнет последний треугольник, обретет власть над хозяйкой. Святослава сама поднимется сюда и тогда колдун убьет ее и заберет силу себе, превратив добро в зло. Я должен был остановить его, я не знал как, я просто прыгнул — и налетел на невидимую преграду, отшвырнувшую меня назад!

— Ты не можешь помешать мне, Хранитель, — хрипло рассмеялся колдун, обернувшись ко мне. — Поздно!

И все же он остановился, не завершив линию и я прыгнул снова, зная, что буду бросаться на него столько, сколько смогу, даже если проклятый защитный барьер будет каждый раз отбрасывать меня в сторону. Пусть я обречен на неудачу, но пока у меня есть силы, я сделаю все, чтобы помешать. Нет мне никакого дела до чести какого-то там хранителя, просто я люблю Святославу, вот и все.

Я был уже в воздухе, когда с неба раздалось яростное чириканье и что-то вроде маленького крылатого вихря спикировало на злодея, налетело, накинулось, орудуя невеликими когтиками и клювом, метя в глаза. Человек заорал, отмахиваясь, отшатнулся назад и оказался за линией, прямо у меня на пути! Я влетел в него, сам не поняв снова, как все произошло, но мир перевернулся, потускнел, сузился. Выцвели, стали блеклыми краски, тише стали звуки, а запахи я и вовсе перестал различать. Еще не успев осознать, что стою на задних лапах, размахивая передними, я потерял равновесие и плюхнулся, пребольно стукнувшись задом об пол, взвыл и с громким мявом попытался удрать прочь от атакующего воробья, как и положено приличному, уважающему себя коту — на всех четырех ногах. Однако далеко не ушел. Огромное неповоротливое тело отказывалось слушаться, из пасти вылетали вместе со слюной невнятные, но пронзительные вопли, прямо в глаз стекла капля густой соленой крови. Я принялся тереть лапами глаза, а потом запрыгал за наглой пичугой, не желающей отставать…

— Эт-та что тут происходит? — раздался вдруг откуда-то громкий голос. — А ну, стоять!

Я замер, припав к полу, готовый встретить новую опасность, зашипел, оскалившись, царапая поверхность крыши скрюченными пальцами. Воробей отлетел в сторону, сел рядом с кулоном. Из люка, ведущего на чердак, выбирались один за другим чужие, пришедшие к хозяйке. Вид у них был озадаченный, но в то же время решительный. Я на всякий случай попятился. Уж на это неповоротливое тело годилось.

— Сдается, сумасшедший какой-то! — почесав в затылке, сказал один из чужих.

— Может и сумасшедший, — приглядываясь ко мне, сказал тот, что говорил с хозяйкой, — только морда-то у него, гляньте, располосована. И следы крови на чердак вели. Держи его ребята, точно он это! А вы, гражданин, не дурите. Сопротивление при аресте…

И тут из люка вынырнула она — Святослава! Восторженно мявкнув, я рванулся к ней, стряхнув с себя злодея.

— Стой, Васька, стой! — отчаянно зачирикал воробей, под аккомпанемент ругательств, воплей, сопения и возни, раздававшихся за моей спиной. — В нее не влети, стой, говорю!

Но я уже и сам остановился, сообразив, что сейчас произойдет, если я прыгну к хозяйке на руки, а чужие поднимали на ноги перепачканного пылью окровавленного злодея, со скованными за спиной железом руками.

— Святослава, вы тут откуда? — спросил главный чужой. — Идите, идите, нельзя вам тут!

— А я за вами пошла, — пояснила хозяйка, заходя в центр незаконченного рисунка и наклоняясь. — Сама не знаю, зачем, будто потянуло что-то.

Кулон мерцал и искрился, разгораясь все ярче, но, кажется, этот свет видел я один, а может, еще злодей, взвывший вдруг почище атакующего кота, и рванувшийся из чужих рук.

— Не трожь! — вопил он. — Руки убери, стерва! Не бывать этому! Убью! Зубами порву! Аа-а-а-ы-ы!

Его вопли перешли в нечленораздельный вой, говоривший с хозяйкой загородил ее, оттеснив в сторону, а вопящего повели вниз.

— Сумасшедший какой-то, — поднимая кулон, вздохнула Святослава. Ветер трепал ее длинные светлые волосы и легкую белую блузку.

— Что у вас там? — спросил, обернувшись к ней, чужой.

— Кулон бабушкин…

— Вот как? Тогда, мы должны изъять его, как вещдок до конца следствия! — строго сказал чужой, протягивая руку.

— Не-е-ет! — завопили мы с воробьем хором, готовые броситься на нежданное препятствие. Не пришлось.

— Вы знаете, — смущенно произнесла Святослава, — мне почему-то кажется, что я должна надеть его прямо сейчас. Очень странное чувство, но я правда должна.

И надела.

Золотистая искра вспыхнула, разгорелась, заливая все вокруг теплым сиянием. Смолкли орущие над нашими головами птицы, стих ветер, не доносился больше с улицы шум бегущих далеко внизу по дороге машин. А меня подхватило, закружило и повлекло вниз-вниз-вниз!

***

— Вот что я скажу вам, Святослава, везучий вы человек! Считайте, второй раз родились сегодня, — говорил старший оперуполномоченный Чугунков, провожая девушку до двери квартиры.

Девушка и правда ему нравилась, и даже кота ее было немного жаль, даром что кошек Чугунков терпеть не мог, считая глупыми, бесполезными и ленивыми. То ли дело собаки, готовые жизнь отдать за хозяина, а эти только и думают, как брюхо набить, да поспать. Но вот случайно или нет, а совершила животина, можно сказать, подвиг. Еще неизвестно, что было бы, не вцепись кот в грабителя. Мог тот и девушку с перепуга убить. А может и не с перепуга. Ведь пентаграмму рисовал на крыше, гад такой, кулон старинный из дома спер. Не случайный, ох, не случайный это грабитель! Кабы не маньяк какой. Заприметил девчушку, нацелился… А девушка хорошая, молоденькая совсем еще и какая-то… светлая, вот честное слово! Не зря, наверное, назвали так — Святослава. И отчество у нее, и фамилия — исконно русские. Как-то приятно даже. И хорошо рядом с ней, уютно. Но долг зовет защищать честь мундира, ловить бандитов. Одного загребли, а сколько их еще по улицам бродит? Ловить не переловить!

Старший оперуполномоченный Чугунков подтянул живот, расправил плечи, чувствуя небывалый прилив рабочего энтузиазма.

— Может и повезло, только Васеньку жалко, — вздохнула Святослава. — Ему ведь восемнадцать лет, он ровесник мне… И вот так, в мой день рождения...

— Зато он жизнь вам спас. — Чугунков едва удержался от желания протянуть руку и погладить склоненную русоволосую головку. И о чем родители думали, оставляю такое дитё на целый месяц одно? Взрослая, в институт она поступает, видите ли! Если бы не кот… приехали бы, а дочки тю-тю. Надо бы приглядеть за нею, что ли. У самого ведь дочка подрастает, не понимает разве, каково без присмотра девчушку оставлять в таком городе?

— Эх, а дверь-то вы не закрыли, Святослава, — покачал головой Чугунков, выйдя с лестницы на площадку восьмого этажа. — Разве можно так?

— Да что уж теперь, — махнула рукой она, идя следом за ним. — Вы, Дмитрий Сергеевич, расскажете мне, зачем этот человек в дом к нам залез, хорошо? Я знать хочу.

— Расскажу, почему же не рассказать, — пообещал он.

— Мяу? — тихо раздалось из квартиры.

Святослава и Чугунков замерли. Из дверей, отряхиваясь, вышел пушистый белый кот.