Глава 3

Анна.

Пьер уехал сегодня. Улетел самолетом.

Я отвезла его в аэропорт. Мы быстро скомкано попрощались. Утром недосказанность плавала в воздухе, давила на плечи. По дороге домой мне стало легче. Когда я вошла в пустую квартиру, мне стало одиноко.

Я забралась с ногами на диван. Ну, какое у меня с ним может быть будущее? Чтобы оно было — кому-то надо принести «жертву», сменить жизнь, работу, дом, все поменять… И моя собака, мой верный Атос?

Читаю свои письма. Теперь Алькины, а потом этой… Александры. Альберту понимаю и ей сочувствую. А той другой… Тоже, да, ее жалко. Но сочувствовать ей не могу. Просто жаль, как собаку с подбитой лапой. Все-таки, я еще злюсь. Не простила, ни ее, ни мужа. Бывшего. Наконец-то, бывшего. Развелись.

Альберта.

Я знаю, чувствую, что все можно исправить. Надо только найти решение. Оно существует. Есть же счастливые семейные пары, которые долго и уверенно счастливы… Или это миф? И любовь не длится дольше трех лет?

Я знаю, что нужно делать, когда чувствуешь, что не очень-то и счастлива. Думать, что у других все намного хуже. Примитивно, но помогает. Многие мои подруги портят себе характер, потому что им уже 27-35 лет, а они еще не замужем и детей нет. Хочется ли им замуж? Есть ли желание иметь детей? Или это «так принято», «так надо», чтобы «как у всех»?

И я такая же… Мне хочется ребенка, потому что я хочу испытать и пройти то, что проходят все матери.

Я хочу детей. От него.… Думаю, лучше не найти, хотя и он не идеал.

***

Сегодня опять поссорились. Как же люди так живут? Это какое-то мучение… Почему все исчезло и потерялось? Мы же так подходили друг другу...

Письмо Александры.

Время не торопится, а мне очень хочется наконец-то его увидеть. Кажется, что эта беременность никогда не разрешится, не закончится, и вот — уже девятый месяц.

Меня не тошнило ни вначале, ни сейчас, ничего не болело, все анализы — в норме. Малыш ворочается, и мой живот ходит волнами туда-сюда. Танцует, наверное. Мне хорошо. Я смотрю на себя в зеркало и сама себе нравлюсь: чистая кожа, яркие глаза, гладкие блестящие волосы. Говорят, если мама не теряет красоту, будет мальчик. Это я и так знаю, поэтому не захотела, чтобы мне сообщили пол ребенка.

Петр приходит редко. Но мне он уже окончательно стал не нужен. Он приходит, что-то жалобно канючит или, наоборот, чрезмерно уверен в себе и делает вид, что вынужден из — за чувства долга иногда присматривать за своей так некстати беременной подругой.

Я почти не обращаю на него внимания. Голова моя занята.

На восьмом месяце я собрала сумку. Две маленькие пижамы с крокодилом Геной, три голубые с Винни-Пухом, какие-то детские флакончики, мыло, тальк, — и всё мягкое, пахнет детством… Приготовила свою сумку. Летние платья, легкие, воздушные, — в клинике будет тепло, а я не могу представить, что буду там ходить по коридорам в халате и тапочках. Две сумки рядом с выходом, напротив двери. Предпочитаю не думать о родах, первых месяцах вдвоем. Представляю себя с трехлетним сыном, мы дурачимся, валяемся на кровати, ведем серьезные и не очень беседы.

Сегодня звонила мама. Приглашала жить к себе, в мою старую комнату, она поможет, «ведь ты даже не представляешь, насколько это тяжело»… Я представила. Со мной было тяжело. Ничего не говорю. Благодарю, отказываюсь. Я и мой Малыш — вместе. Сказала, что хочу все сама, но, если будет очень— очень! трудно, то…

Анна.

Звонила я. Звонил он. Что-то надо решать.

Я с утра заказала билет. У меня еще неделя отпуска, возьму еще неделю за свой счет. Решу потом.

***

У Пьера его собственная квартира— близнец: большие просторные комнаты, старый, растрескавшийся местами паркет («сейчас такого не делают!»), картины голландских мастеров, темные, завораживающие, чудесные, и окна, кругом окна, французские, огромные, без штор, они заливают, поглощают все светом и пространством. И антикварная мебель и туманные картины голландцев — все играет, веселится, звенит.

Он долго водил меня по комнатам. Рассказывал про картины, про десять лет антикварных «раскопок», про часы, которым 300 лет. Длинный маятник, тяжелые бронзовые гири, — часы стучали так, что хотелось прикрыть уши и спрятаться.

Мне захотелось стать хозяйкой в этом доме, и захотелось быть им, Пьером, ходить по антикварным лавкам, долго выбирать, приглядываться, прицениваться, а по вечерам любоваться добычей и зажигать свечи. Предметы из другой эпохи перестают быть просто предметами, когда зажигаешь привычные им свечи. Тогда они оживают, говорят, дрожат в их живом горячем пламени, а ты наполняешься спокойствием, ровным и умиротворяющим. Расслабляется спина, теплеет в животе, — все хорошо.

В течение недели мы много гуляли, сидели в его любимых кафе, исследовали книжные лавки. Но не было прежней легкости момента, какое-то странная недоговоренность, недосказанность. Надо принимать решение.

Так мне сказал Пьер после ужина. — «Надо принимать решение. Мне сложнее переехать, чем тебе. И проблема языка тоже. Может, ты?»

Я подумала, что мужчины везде одинаковы, — женщины должны. Мужчины должны всегда меньше. Я улыбнулась ему. — «Мне надо подумать».

Я все уже обдумала. Любовь и судьбоносное знакомство — это одно. Моя работа и жизнь — совсем другое. Я возьму отпуск за свой счет на год. Надеюсь, за этот год все станет ясно. Пока я не скажу Пьеру, что все уже решила, пусть «помучается». Я тут же устыдилась своего детского мстительства. Сейчас я хочу, чтобы МНЕ угождали, чтобы МНЕ было хорошо. Но нельзя, чтобы годы с Петром сказывались на моих новых отношениях. Я сама себе удивлялась: откуда столько трезвости, расчета, сухости? И сама себе ответила— любовь— это порыв только в самом начале, затем идет долгая кропотливая работа, в особом порядке и последовательности. Эту цепочку нелегко выстроить, но я решила, что с Пьером постараюсь задействовать всю свою пресловутую женскую мудрость. Если не сейчас, то когда?

Перед отлетом в аэропорту. Пьер сказал, что, если я решу остаться в России, он обязательно приедет. Он выучит язык, найдет работу. — «Думаю, что такие случаи уже были, я поищу в интернете курсы русского языка и начну уже сейчас». Конечно, я тут же сообщила ему о своем решении, добавив, что совсем не против его переезда ко мне. Он облегченно выдохнул. — « Я готов на все. Я знаю, что ты моя «вторая половинка», я это чувствую. Если надо переехать в Россию, я это сделаю. Но я очень рад, что ты приедешь на год». Мы быстро обнялись. Наверно, мы действительно «половинки», он не любил, как и я, долгих прощаний, целований и обниманий на виду у всех.

***

Вернулась. Ненавижу пустые, гулкие, пахнущие пылью брошенные квартиры… Скорее бы отъезд, Пьер, новая жизнь...

Письмо Александры.

Боль. Какое слово, короткое, звонкое! А эта боль в животе, — тупая, непохожая, нескончаемая, поглощает все мои чувства, меня, комнату, хочется по животному кричать, что я и делала. Четырнадцать часов просто боли и полчаса боли окончательной, освобождающей, раздирающей. Затем, момент самый необыкновенный — мой ребенок у меня на груди. Это — счастье. Теперь я знаю, на что оно похоже. Мой мальчик — Павел.

Имя я не выбирала специально, но, как только увидела его, поняла, что он — Павел. Я повторяла: — «Мой малыш, мальчик мой» -, улыбалась, гладила лысую мокрую голову, а он смотрел мне в глаза, жмурился от света и снова смотрел. Паша. Я повторяла это слово вслух, оно нежно щекотало язык, я привыкала к имени, к сыну, к себе, новой, изменившейся, взрослой.

***

Вот мы и дома. Я и он. Он плачет совсем не часто, зато часто сосет грудь. Мне кажется, что все мои дни состоят из этого «симбиоза», будто бы 9 месяцев еще не достаточно, теперь мы видим друг друга, но наше «взаимопроникновение» продолжается. Какая связь!

Я устала, счастлива, иногда плачу от всего этого скопившегося вперемешку, я нахожусь в каком-то третьем измерении… Дни протекают быстро, именно протекают, все они состоят из плавной, нескончаемой, летаргической работы — кормление, смена памперсов, укачивание, сон. Мы привыкаем друг к другу, медленно, несомненно, навсегда. Мне часто приходят в голову философские мысли. Раньше не приходили, а теперь они здесь, роятся в голове, расслабленной ритмикой повторяющихся дней и неспокойных ночей. Мне кажется, что все в мире надо выстрадать, за все заплатить, если ребенок дарит неведомые прежде ощущения абсолютной любви, то боль, усталость, полное сосредоточение на этом новом маленьком существе, проблемах его аппетита, пищеварения, сна и развития «компенсируют» это новое счастье. И это хорошо. Это дает ощущение, что в мире все идет, как надо. Это — действительно вечное.

Философия очень помогает, когда мало денег. Хватает, но никаких излишеств. Мама помогает в меру сил. Хорошо, что у меня есть молоко. Подруги с детьми надавали вещей. Моя философия — стараюсь не сравнивать, у кого как жизнь сложилась. Но сравниваю. Но завидую. Но «почему у меня не так?» и «чем я хуже?». Вот дура.

Я справлюсь… Справлюсь. Справлюсь. Мантра пред сном.

***

Петр. Я про него совсем забыла. Что он не приходил и не звонил. Мне все равно. Мне даже хочется, чтобы он не приходил. Павел — мой, мне не хочется, чтобы он на него смотрел, трогал, с ним разговаривал.

Он все-таки пришел. Долго мялся у двери, на пороге, у входа в комнату. Перед детской вовсе застыл. Я открыла дверь и зашла в комнату, Петр несмело двинулся за мной. Постоял, посмотрел. Чужой.

Уф! Наконец-то ушел. На пороге — что — то там про деньги, я даже не слушала. Оставил у зеркала рядом с расческой. Два дня я ходила и смотрела на них. Потом потратила.

Павел спал. Он тихонько сопел, кулачки плотно сжаты, ножки согнуты, погруженный в свой неземной сонный мир.

И его запах! Волосы, мягкое, доверчивое тельце, его кроватка… Пахнет сладко, чисто, пряно, ванильно. Хочется его съесть, как сдобный пирожок! Я смеюсь, и говорю ему: «Съем, съем тебя!». Он улыбается всеми своми щечками и ямочками… Я щекочу ему пятки. Счастье!

В такие моменты я забываю, что я одна. Без помощи мамы, мужа, няни. Никого нет. Только я и он. Мне тяжело, я устаю. Но мне нравится так. Мы одни на свете, такие близкие, родные, третий — лишний.

Альберта.

Одиночество. Когда ты действительно наедине с собой оно становится вовсе не одиночеством, а сосредоточением. На себе, на других. Настоящее одиночество — это когда ты рядом с кем-то, а чувствуется только оно. Одиночество. Протяжное, скребущее, нескончаемое.

Я его чувствую. Раньше я была одна и ждала такой встречи с пресловутой второй половинкой. Я ждала и верила и радовалась одновременно. Теперь я ее нашла. И совсем не знаю, что с ней делать. Я чувствую себя одинокой, непонятой. Я боюсь остаться одна, но и эти отношения меня больше не устраивают.

Что же делать в такой ситуации?

Я — женщина. И я позвонила Роману. Назначила встречу, сходила в парикмахерскую, купила новое платье. Хочу, чтобы он на меня смотрел и был очарован. Хочу быть Скарлетт О’Хара. Соблазнять. Играть. Наслаждаться властью.

Хотя с Романом это, наверно, не пройдет. Так и оказалось.

Я пригласила его на обед. Это вам не ужин, ни к чему не обязывает, ни на что не намекает. Я надеюсь на это. Даже ресторан я выбрала непривычный для нас обоих: русская кухня, борщи, щи, котлеты и обязательно вареники с вишнями. Я буду выплевывать косточки аккуратно в салфетку. Не очень соблазнительно, но я рискну. Буду смелой, равнодушной, гордой и соблазнительной. Улыбнулась. Самой смешно.

С утра я ходила на эпиляцию. Педикюр. Маникюр. Думала насчет одежды. Зачем я его пригласила в русский ресторан? Остановилась на серых свободных фланелевых брюках, белой блузке и темно — зеленом двубортном пиджаке с потертыми золотыми пуговицами. Туфли на каблуках, любимая рыжая сумка Brillant от Delvaux. Я ее купила во время путешествия в Бельгию два года назад и до сих пор ее обожаю.

Что с прической? Шиньон? — Волосы распущены. Почти полное отсутствие макияжа. Из драгоценностей только обручальное кольцо. Элегантно. Не вульгарно. Соблазнительно?

Я опоздала. Мне очень хотелось прийти вовремя, но я опоздала. Роман уже сердито сидел за столом. Зал был богато украшен деревом, золотом, здесь и там стояли деревянные лавки, что — то парилось в настоящей русской печи, а в углу стояло старое веретено. На будто бы неотесанных грубых столах — белые суконные скатерти и хохлома.

Я подошла к Роману.

— Здравствуй!

— Здравствуй, Аля.

Ему только и надо было сказать одну фразу, как все мои «домашние заготовки» в виде сдержанного и уверенного поведения, улетучились. Я хотела быть неприступной и посмотреть, что из этого получится. Да, я назначила встречу, но ничего плохого не делаю. Если он вдруг… тогда я… может быть...

Вот это и случилось. Одна фраза и… все. Его голос— уверенный, расслабленный, чуть восхищенный. И мое имя, — Алей меня никто не называет. Я запретила. Только Анна меня так зовет… А у него получается очень красиво и вовсе не уменьшительно-ласкательно.

Я села на краешек стула. Улыбнулась. Заказала официанту бокал белого вина. Роман — рюмку водки с крошечной, начиненной икрой картошкой. Беседа не завязывалась. Мы просто друг на друга смотрели.

— Я вспомнила, ты же не разговорчивый… В этот раз про икебану спрашивать не буду.

— Как ты? Ты счастлива?

— Вот так, прямо сразу? Вопрос в лоб, что говориться...

— У меня нет ни времени, ни желания ходить вокруг да около. Мне захотелось задать этот вопрос, и я его задал.

— Я счастлива. Да. Все хорошо.… А ты?

— Если ты мне позвонила и назначила встречу, то все не так уж хорошо… Или я все-таки ошибаюсь? Ты обожаешь русскую кухню и решила разделить со мной увлечение?

Да, — улыбнулась я, — именно так.

— Ну, тогда перейдем к заказу.

Есть мне уже не хотелось. Зачем я ему позвонила? Зачем я здесь? Он точно не ходит вокруг да около...

… — или фаршированной щуки, если хочешь. Но она подается на двух человек.

— Хм… А вареники с вишнями? — промямлила я.

— Хорошо, пусть будут вареники.

— А ты? Как ты живешь? Чем занимаешься помимо икебаны? — о, Господи, ну, что я говорю...

Он промолчал. Принесли вареники. У меня не получалось элегантно выплевывать косточки в салфетку, я запачкала густым соком свою блузку, и Роман несколько раз вытирал салфеткой свой чисто выбритый подбородок и щеку, прежде, чем я поняла, что это сигнал мне. Я каждый раз послушно терла салфеткой то нос, то подбородок.

Мне хотелось, оказаться час спустя в своей квартире. Одной. Соблазнять мне уже не хотелось.

Час спустя я была в доме Романа. С Романом. Он в ванне тёр мылом мою блузку. Я сидела в черном кимоно на белом плоском и неудобном диване. Ногам холодно. Я просто дура. Моя семейная жизнь — это то, о чем многие женщины только мечтают. Понимание, покой, уважение, любовь и… отсутствие секса. Не надо придумывать головной боли. Но я все-таки ее придумала. Нам, женщинам, хочется, чтобы все было идеально.

Вишневый сок мылом не отстирается.

_Ну, вот, через полчаса сможешь одеться, и пятна никто не заметит.

— Не заметит..., — повторила я.

Мне было очень холодно в этой «келье» аскета, ноги посинели, щеки пылали, хотелось убежать и ...

Он меня поцеловал. Конечно, мне захотелось остаться. Мягкие уверенные губы, ласковый, будто незаметный поцелуй, который вдруг стал требовательным, жестким, острым, причиняющим боль. Мне понравилось. Захотелось еще. И еще. Еще.

Мы лежали на голом темном полу голые и белые. За окном темнело. Я рассеяно думала, что мне надо возвращаться домой. Но двигаться не хотелось, думать не хотелось. Интересно, возможно ли прожить всю жизнь только так, как хочется. Сейчас. В данный момент.

Роман молчал. Он просто лежал рядом, не касаясь меня.

— Ты для этого позвонила?

— Ну, для меня это было не так просто и ясно, как для тебя. Может быть, для этого, а может быть и нет. Блузка моя уже высохла?

Не дожидаясь ответа, я пошла в ванную по черному паркету. Моя блузка была единственным светлым пятном, я зажгла свет, полюбовалась на бродячие оттенки черного, дрожащие на гладком мраморе, отметила умелую подсветку и вазу с белыми лилиями. Как хорошо все продумано и подобрано… Застегнула блузку. Вышла.

На диване аккуратно лежали мои брюки и пиджак. Романа не было. Я быстро оделась. У двери хотела его позвать, но передумала, вышла, мягко закрыв дверь. Я ехала домой.

***

Алексея не было. Я успела принять ванну, переодеться. Все успела, что должна успеть неверная жена. Приготовила ужин. Улеглась на диван смотреть телевизор.

Он пришел очень поздно. Я так и заснула на диване, в нашей квартире-коконе, в которой стало не очень уютно нам вдвоем. Хотя мы очень старались. Он поцеловал меня в лоб, отнес в спальню, накрыл одеялом. Я притворилась, что сплю. Не хотелось смотреть ему в глаза. Как банальна и невесома моя измена. Громкое слово.

Говорят, что утро вечера мудренее. С утра мне все показалось ненастоящим. Удивительно. Моя измена. Была ли она? Изменяет ли мне мой муж?… Если да, то с утра ему тоже кажется все ненастоящим?

Я думаю, что у нас осталось не так уж и мало. Мы друзья, самые лучшие, нам уютно быть вдвоем в тишине и с разговорами, приятно вместе есть и спать, обниматься, прикасаться, быть рядом… Страсти нет. Когда она есть, как правило, все то, что я перечислила, — сминается, крошится, исчезает под ней, этой страстью. Неужели не бывает все вместе? Чтобы и страсть и понимание? Можно ли прожить всю жизнь, этакими друзьями, не задумываясь, что другой может эту страсть встретить и ...

Остаться одной. Я боюсь остаться одной. Покинутой, потерявшей время, молодость, надежду. В треклятой России, где без мужа ты не человек. Все тебя жалеют, одновременно осуждают и радуются за свое личное пылевидное счастье. И лучше быть разведенной, чем «совсем никогда не замужем».

Я решила поверить, довериться судьбе. Ничего плохого не случится, а, если случится, то в нужный и правильный момент.

Но вечерами, когда я одна в постели, когда муж смотрит кино в гостиной, когда я снимаю макияж, расчесываю волосы, наношу крем на руки и лицо, я чувствую себя голой и беззащитной, слабой. Я дрожу, будто от озноба. Ложусь в постель и поджимаю ноги. Рукам и ногам холодно. Может, я уже одна? Неужели ТАК должно быть? Должна ли я довольствоваться тем, что есть?

Анна.

За ужином начали говорить о России. Мне говорили, что иностранцы тоже, как и русские, очень любят обсуждать эту тему. Политика. Путин-Медведев. Или Медведев— Путин? Будущее. Какое? Развитие. Которое есть только на бумаге? Взятки, грабеж, набитые карманы чиновников. Да. Это так. Нет, это не совсем правда. Я где-то соглашалась. Где-то возражала. Избитая тема. Вечные проблемы. Дураки и дороги. Пожалуй, со времен Пушкина, проблем только прибавилось.

Пьер мне сказал: На русских лицах всегда лежит печать испуга, боятся быть недостаточно хорошими по сравнению… с кем?.. недостаточно богатыми, ухоженными, понятыми. Будто люди второго сорта, которые хотят скрыть этот второй сорт под первоклассной оберткой. В чужой стране их узнаёшь по глазам. Не на своем месте. Какая-то половинчатость, неуверенность, недосказанность. Все это «недо» в современном вашем обществе скрывается под «пере», перебор в стремлении хорошо выглядеть, много иметь, отличаться от остальных, которым это недоступно. Чтобы, если украшения— то эксклюзив, чтобы не у кого такого не было, муж, чтобы миллиардер, так как миллионер— это недо. Но под всем этим богатством — все равно — страх, неуверенность, какая-то самодостаточность наоборот. Внутренняя недомеренность — под внешним перебором. И так далее и тому подобное.

— Это правда. Не все, но в основном, правда. Богатым женщинам из русских селений свойственно стремление выглядеть совершенно. Идеальная кожа, волосы, губы, тело, грудь. Разве можно позволить себе выглядеть менее идеально, чем подруга? В конце концов, женщина начинает напоминать картину, застывшую, нереальную. Вот ее улыбчивый портрет в идеально подобранной одежде с приоткрытыми влажными губами, белоснежными зубами и блестящими волосами. Вот она какая. В ресторане, в кафе, на работе. Большинство таких, как змеи, сбрасывают всю эту красоту, приходя домой, где они лежат на диване, завернувшись в домашний халат, шелковую широкую пижаму, спортивный костюм… Неважно, во что они облачаются, приходя домой, — там они, настоящие, вздыхают с облегчением. Смотрят кино, ужинают. И с утра вновь, как это принято сейчас говорить, «выходят в свет», надевая свою идеальную «личину», маску. Она привлекает мужчин. Но не тех, не принцев. Или тоже переодетых. Комедия, от которой не смеются, плачут. Плачут.

Так мы говорили с Пьером вечерами. А днем Париж застывал в летнем зное, по улицам устало, но деловито скользили туристы, нехотя поднимая фотоаппарат «на память», они, то толпились у кафе, словно стая мух, то, потирая уставшие ноги, с новыми силами отправлялись на очередной осмотр достопримечательностей. Высокомерный Париж любовался собой, как красавица в зеркале любуется своим отражением, усмехался, глядя на всю эту кутерьму, упивался своим великолепием.

По-настоящему этот город оживал вечерами. Он бурлил энергией, переливался закатами, яркими массами людей на улицах, смехом, криками, молодостью.

Мы открывали все окна гостиной, сидели за круглым столом, зажигали свечи, пили старое красно— кирпичное вино. Мне хотелось, чтобы этот уют, настоящий домашний, какой-то волшебный в своей простоте, длился вечно. Чтобы разговоры тянулись, свечи горели, вино не кончалось.

— И глаза, — говорил Пьер. — ГЛАЗА. Это выражение глаз, как у охотника и жертвы одновременно, когда женщине хочется, чтобы с ней познакомился достойный мужчина, но она боится этой встречи и хочет показаться недоступной. И ее глаза… Думаешь, что за ними что-то скрывается. Нет, в них пустота. Безнадежность. Глупость. Упрямство. И желание идти к своей цели. И они к ней приходят, к своей мечте… Хищник и жертва в одном лице.

— Зачем же так говорить? Пустоту ты в глазах молодых девушек разглядел. А на лицах многих русских женщин лежит печать смиренности и смирения с жизнью, скуки и безысходности. Безнадежности. Их надежда живет теперь только в сериалах, от них жизнь становится не такой беспросветной и серой. Это они теперь в ловушке. Это они уговаривают себя жить с таким мужем, такой жизнью. Утешаясь, или нет, своими детьми.

Да, молодым девушкам и юношам хочется соответствовать разрекламированному образу жизни. Потому что эта жизнь, легка, красива, красочна, интересна. А их существование наполнено ненастоящей скучной работой, болтовней, безденежьем и пустыми желаниями, которые, как они знают, никогда не исполнятся… Им же хочется быть, как те, другие, которые, обвешавшись огромными бриллиантами, статусными сумками, придуманными случайно условностями, по-настоящему и не вкушают свою шоколадную жизнь, но запах чужой зависти так сладок, что им становится интересно жить. Потому что я одна из… избранных, богатых, — девушка — in и — it в одном флаконе. И мне завидуют! Значит, я чего-то стою. Это должно вызывать у тебя недоумение, жалость, непонимание, в конце концов, но не злость, агрессию, этот твой внутренний крик.

Да, конечно, в вашей «старой» Европе смеются над этим, вчера я прочитала во французском Elle: « Найдите мне девушку с сумкой Vuitton, очками Chanel и бриллиантовыми часами. Нашли? Хорошо. Она говорит по-русски?» Неприятно и стыдно. Но, как правило, это правда. И эта мания… эти «заимствованные» слова, — тренды, луки, файв о’клоки… Ridicule. Pathétique.[1] Но с другой стороны, я, как Пушкин, «презираю свое Отечество с головы до ног, но если с этим соглашаются иностранцы, мне становится очень обидно».

— Хорошо. Но почему они не действуют? Существуют же курсы, путешествия, новое… Нужно обучиться чему-то новому, раскрыться миру, посещать выставки, знакомится с новыми людьми. И сериалы тягучие некогда будет смотреть, и работа поменяется и жизнь!

Пьер говорил с пылом, растрачивая энергию, размахивая руками, пытаясь доказать...

Я и есть доказательство. Я поняла, он делает это для меня, чтобы разбудить меня, — неживую, аморфную, пресытившуюся, неверующую в изменения, в жизнь, в новое, в любовь, наконец.

— Ты прав. Но, мне кажется, в России общее состояние такое: заспанности, неудовлетворенности, люди живут «на автомате», будто бы не своей жизнью. Трудно измениться, это всеобщее болото затягивает...

— Нужно просто сделать несколько шагов в правильном направлении, записаться на курсы, выучить китайский или итальянский, начать заниматься спортом, вышивать или петь, спросить себя, о чем Я мечтаю? и жизнь сама подскажет, куда двигаться и что делать. И возвращаться к уютному сомнамбулизму больше не захочется. Только несколько шагов… Побороть лень и привычку. Встряхнуться, начать… И не надо говорить, что проблема только в деньгах. Это не...

— Да, — я перебила его, — я поняла. Но говорить всегда легче, чем действовать. Я — сомнамбула. Я спала всю жизнь… Я жила всю жизнь с мужем, который...

— Но сейчас ты просыпаешься, — не дослушав, улыбнулся Пьер. — И живешь своей, а не придуманной жизнью.

— Да, но мне, МНЕ она кажется мечтой. Кажется, еще чуть — чуть и проснусь. Только непонятно, в какой именно жизни. Я улыбнулась.

Читаю письма Альберты. А дома, в почтовом ящике, наверно, — кипа писем от Александры. Ее жизнь, мой муж, их ребенок кажутся мне чем-то давно забытым, когда-то прочитанным, мельком увиденном в мыльном тягучем сериале по телевизору.

Возможно ли это, так резко изменить жизнь, мнение, судьбу? Ведь я с мужем— это десятилетия вместе, его предательство, наш развод, их общий малыш — мучение, от которого, казалось, невозможно избавится...

Альберта.

Я не знаю, зачем я это сделала. Я, конечно, знаю, что после того, что у нас было с Романом, самой звонить ни в коем случае не стоит. Навязчиво это. Нелепо. Это значит — ты проиграла, ты — больше не мнимая жертва, а он не охотник. Так не играют, так не интересно.

Но я позвонила. Он не ответил. Я не стала оставлять сообщение. Разозлилась.

Потом позвонила еще раз.

— Это я. Как дела?

Молчание. Прямо как в фильмах, — бедная влюбленная девушка унижается, зрители ей сочувствуют и ненавидят бесчувственного злодея— любовника.

Я тоже молчу. Наконец, он сказал в своей обычной манере:

— Я тебя узнал. Здравствуй. Что случилось?

— Ничего. Хотела спросить, как ты?

— Все хорошо, спасибо.

Молчание.

Разозлилась.

— Ну, хорошо. До свидания?

— До свидания.

Он положил трубку.

Мне почему-то вспомнился мультфильм «Винни-Пух и Пятачок», где ослик Иа, разглядывая себя с двух сторон в маленьком озере, говорит: «Жалкое зрелище… Душераздирающее зрелище...». Я и есть этот ослик. Ослица.

***

Ходила на работу. Любимая работа превратилась в работу равнодушную. Мне все надоело. Мне все равно. Я больше не улыбаюсь по каждому поводу. Нахожусь в какой-то прострации.

Шеф заметил. Попросил зайти к нему в офис.

— В чем дело, Альберта? — спросил он сразу в лоб. — Вы устали? Я вас просто не узнаю.

— Все хорошо, Петр Владимирович.

— Петр.

— Какие — то проблемы, Петр? Я что-то не так сделала по работе? — спросила я.

— Вы просто откровенно несчастны. У вас все на лице написано.

— ...

— В 6 часов после работы я жду вас на парковке.

Я не стала расспрашивать, юлить, отказываться.

Я села в машину. Не глядя на Петра, вдруг ощутила у себя в руке бокал. Сделала глоток. Красное вино. Bordeau. Еще глоток. Покачала вино в бокале, оно матово— красное, с отливами желтого. Черепичного цвета, — подумалось мне. Старое вино, выдержанное, наверное, из личных запасов. От него быстро пьянеешь. Ну и пусть.

Еще бокал. Я покосилась на Петра. Он сузил глаза и смотрел за горизонт, не обращая на меня внимания.

— Зачем нам напиваться вместе?

— Чтобы потом поговорить.

Он вытащил из-под сиденья бумажный пакет с сыром и багет. Мы отщипывали руками сыр и хлеб, запивали вином. И молчали. Мне было хорошо, как никогда. И вкусно!

Вдруг Петр заговорил. Он говорил, будто бы, сам с собой, сидел, сгорбившись и склонив голову. Его будто бы и не было рядом. Сидящий рядом человек — просто тень.

— Знаешь, мужчина — это та же женщина. Ничем мы, в принципе, не отличаемся. Всякие там полушария мозга и их функционирование… Глупости. Это история, жизнь и женщины заставляют нас носить этот груз ответственности: быть сильным характером, быть добытчиком, быть защитником. Быть именно таким. Иначе ты уже и не мужчина. У некоторых весь этот маскарад выходит естественно и натурально. У некоторых нет. Но мы стараемся, как можем.

Мне 47 лет. Я не могу больше интенсивно заниматься в спортзале, много работать, часто пить с друзьями «мужские» напитки — водку или пиво. Все, что я должен делать как мужчина, я больше делать не могу и не хочу. Я чувствую свой возраст. Это тяжело. Тяжело себе признаться и допустить, что ты стареешь. На работе я, наверное, достиг своего «потолка». Покупки и все эти «мужские» игрушки меня уже не радуют. Или только на короткое время. Мне скучно жить.

Кажется, что все самое интересное и лучшее в моей жизни — позади. И я бы хотел достойно умереть, разбиться в аварии в моей любимой машине, умереть ночью во сне или просто исчезнуть… Но сказать об этом нельзя. Ни жене, ни другу, никому. Не поймут, обвинят в слабости.

— А ваш знаменитый мужской эгоизм? Не помогает?

— Эгоизм? Помогает. Он мамами воспитывался и нами впоследствии лелеялся. Ведь это считается нормальным. Для мужчины. Хотя, когда я думаю о себе и говорю о себе — это никому не интересно. Лучше молчать. Я и молчу.

— А как же секс? Это бесконечное стремление утвердиться в роли героя-любовника?

— В юношеском периоде — это гормоны. А потом… Поверьте, для меня 47 — летнего мужчины этот секс не так уж важен. Это, конечно, хорошо, когда он есть, но не с кем попало. Главное — ощущать рядом родное плечо… Любовницы? Да, но возбуждение от нового быстро проходит. Хочется еще и еще, новее и новее. Потом приходит пресыщение, равнодушие, апатия. Алкоголизм, наркотики или новая семья. И все начинается заново. И опять становится скучно жить.

Вот философ. Я разозлилась.

— Почему вас бросила жена?

— Я ей изменял. И, так как, она меня никогда и не любила по-настоящему, решилась все-таки, как только узнала...

— Это слишком просто — « никогда и не любила по-настоящему...». Вашей вины в этом нет, так получается?

— Да, есть, есть моя вина. Ты не представляешь себе, сколько семей живут по инерции и радуются, что у них по — крайней мере так. У других, вон, еще хуже. Мне казалось, что все у нас все хорошо. Именно хорошо, а не нормально.

Я встречался с однокурсниками и их семьями. Я не сужу, но мне эта рутина не подходит: дом-работа-дом, иногда быстрое и пьяное застолье, чтобы разогнать тоску, раздражение в разговорах с женой и детьми, брюзжание и недовольство. Хорошо, если матом не ругаются. И это образованные люди. Какое-то постылое зажухшее существование, от которого тошно им самим. Я решил, что этого не допущу.

— Поэтому вы (я опять перешла на «вы», даже, если это было смешно, — мы сидели рядом, почти касаясь плечами, распивали бутылку вина и делили хлеб) решили обманывать свою жену годами? Чтобы не опуститься до уровня этих презренных вами «нормальных» семей?

— Мне казалось, что так я весь свой страх растрачу на моих случайных подруг. И на жену его больше не останется. У нас никогда не будет этих низких, еле выживающих отношений. Мы вместе — не потому что одному страшно.

Моя жена, Анна, чистая, воздушная, ждала меня дома, и мне казалось, что так будет всегда. Теперь меня никто не ждет.

Я и ребенка не хотел никогда, чтобы он не потревожил это равновесие, не вклинился и не разрушил наш симбиоз.

Теперь у меня есть сын. Совершенно с другой, неродной женщиной.

Мы помолчали.

— За «скучно жить» иногда приходится платить, — позлорадствовала я.

— А у тебя какое несчастье? Муж объелся груш? — вдруг развеселился он.

— Нет. Просто мы так друг другу подходили, были так влюблены, а сейчас боимся даже разговаривать, столько взаимного раздражения, неприятия, непонимания...

— Может, тоже скука? А секс?

— Нет его. И, как будто, и не было.

— Я где-то читал, что люди, которые тебя раздражают, на самом деле учат тебя, указывают на твои страхи, ошибки, на твои пределы развития.

— Ух ты! Да вы оказывается ...

— Да-да. Немного вина, я сам себе кажусь очень умным, — хмыкнул Петр.

Мы допили вино. Он отвез меня домой.

С одной стороны, такой очень «женской», мне было даже неприятно, что он ни разу не попытался меня поцеловать. Все — таки интересный он человек.

И все эти откровения...

Анна. Париж.

Со временем очарование притупилось. Не исчезло, а именно притупилось. Я всегда это знала, знала, что так будет.

Париж. Узнав его поближе, в своем высокомерии, он меня разочаровал. Совсем немного. Но все же. Какая-то вскользь пройденная грязная улочка… прилипчивый прохожий… неприветливый кассир в магазине… злой, бубнящий что-то бомж, выходящий из церкви и приседающий на улице, на виду у всех, над своим тазиком, чтобы облегчиться… Все это нормально. Обычно для больших городов. Буднично. Но меня разочаровало. Такое — не для Парижа. Пьер сказал, что я, наконец, спустилась на землю.

Время идет, а я так ничего и не решила. Как остаться с ним? Как найти работу? Как бросить все?

— Всё— это пустая гулкая квартира? Работать сразу и сейчас — не обязательно. Остаться — это просто. Решить и все.

Пьер мне возражает, успокаивает, поддерживает. Я ни в чем не уверена. Тайно думаю, как просто будет все, если я поблагодарю судьбу за эту поблажку, это замечательное приключение и уеду назад жить своей жизнью. Одна.

Нет, одна я уже не хочу. И своя жизнь у меня совсем однобокая, как говорят французы: «metro — boulot— dodo», — «метро, работа, — и в кровать», — так бы я перевела это выражение.

Не знаю, что делать.

Хотя, нет, знаю. Я знаю, что останусь. Нужно только решиться: оставить работу — это самое страшное, она делала меня независимой, цельной, держала на плаву долгие годы несчастливого брака; оставить друзей и родителей — это не так уж тяжело, они поймут и поддержат, наверное, я смогу с ними часто видится; оставить квартиру, — пустую, одинокую, неуютную, — совсем легко. И родной город не держит меня на привязи, он мне дорог только тем, что там живут родные мне люди. Так что же? Почему я так боюсь? Боюсь опять промахнуться с выбором, с мужчиной, с этой новой жизнью?

Да, но ни я ли когда-то пришла к выводу, что никакого решающего выбора мы и не делаем? Судьба подбрасывает нам готовые решения. А мы воображаем себя хозяевами жизни. Глупо.

Один мой профессор в университете как — то сказал: «Не нужно бороться с судьбой, нужно умело использовать дорого и тропинки, которые она тебе предлагает. Их может быть несколько. Бывает и только одна. Как лабиринт для крысы. Выход из него только один, судьба только одна. Выбор за тобой — расчетливо и прямо идти к выходу или сопротивляться и долго блуждать по закоулкам своего персонального лабиринта».

Я думаю, что прав был этот профессор. И это не фатализм. Просто способ увидеть изнанку, «зачем» и «почему» нашего мира.

Я помню, что училась в школе с одной девочкой, мы были подругами. В старших классах у неё случилась сильная любовь с одноклассником. Я ей тогда завидовала, на меня мальчики внимания не обращали, а мне страстно хотелось любви, тайных взглядов, держаний за ручки, всей этой школьной замечательной катавасии. Я много читала, что заставляло еще больше мечтать и о книжной любви, такой манящей, необыкновенно-прекрасной и недоступной. По окончании школы моя подруга забеременела, затем вышла замуж, родила ребенка и даже смогла окончить университет, оставив дочку с родителями. С мужем у нее были проблемы, они даже развелись, затем снова стали жить вместе. По ее словам, жизнь толкала их друг к другу вновь и вновь. Любовь. Судьба. Рок. Так в какой же момент моя подруга сама распорядилась своей судьбой? Суждено ли было ей провести жизнь с этим мужчиной? Или она сама так решила?

У многих в жизни все получается «по течению». Судьбы только некоторых людей дают, наверно, спорную иллюзию осознанных, построенных, как говорят, наперекор судьбе. Я думаю, что, если прилагать достаточные усилия, то судьбу можно изменить. Но как знать, может, тебе и было предначертано стараться и бороться, может, это и есть твоя судьба?

Я говорила об этом с Пьером.

— Я верю в случайности, подстроенные судьбой, я верю в Бога и в Ангелов, — сказал мне Пьер. — И неважно, какими именами ты их наделяешь, какие названия придумываешь, они существуют. Когда случай вдруг указывает тебе на новую неожиданную дорогу, беги по ней, не сворачивая, не оборачиваясь, не возвращаясь. И торопись узнать, понять, разгадать, зачем тебя на нее привели.

Хорошо, если так.

Значит, я останусь здесь, с ним.

Я решила… Поеду объявлять родителям. Надеюсь, он согласятся оставить у себя Атоса. Или с собой? С собой.

***

Перелеты. Очень не люблю. Лицо лоснится, горло сохнет, голова болит, — быстрее-быстрее домой. Почтовый ящик. Признаюсь себе, что ждала этого момента. Откладываю его, смакую. Сначала — вещи — на место, ванна, звонок Пьеру. Потом— кофе, стакан воды, коробка с любимым печеньем. Потом они, ее письма.

Я позвонила ей. Узнала телефон через знакомых Пьера. Сказала ей, что очень ей сочувствую, что благодарна ей за развод, иначе никогда бы не познакомилась любимым мужчиной, к которому еду в Париж. Да, я говорю на французском. Да, Париж великолепен. И французы. Конечно, я давно простила. Да, я могу дать электронный адрес. Конечно, пишите. У меня тоже не так много друзей. До свидания. Всего Вам хорошего.

Мы поговорили всего пять минут. Язык — как ватный. Конечно, я не собираюсь с ней дружить. Да, все эти пройденные неповоротливые суждения, мелковатые мыслишки, немного игры, мелодрамы и чуть-чуть сладких вымученных мечтаний-страданий напоминают, да, напоминают меня лет 20 назад. Может 15. Да, жалко.

Но это слишком. Интересно, на кого будет похож ее ребенок...

Пора с этим заканчивать. Нелепая, детская, глупая ситуация. Может, эти глупые принципы никому не нужны? Я действительно должна быть ей благодарна. Она заставила меня все изменить. К лучшему.

[1] Нелепо. Патетично.