I

Посвящается трём людям: маме, как моему путеводному маяку, Солнечному, как ассоциативному музу, и Сиреневому Коту, без поддержки которого это не было бы написано.

«Зорко лишь одно сердце. Самого главного глазами не увидишь».

А. Сент-Экзюпери

Анджей захлопнул крышку ноутбука и, потирая ноющие виски, откинулся на спинку стула. По ту сторону застеклённой двери монотонно брюзжала на сотрудников фирмы уборщица — бегают туда-сюда всякие, пачкают свежевымытые полы.

Всё-таки стоило уехать куда-нибудь хотя бы на пару недель — от уборщиц, суетни, головной боли, стопок документов и бухгалтерских книг…

На крыльце курила пара девиц в офисных костюмах. Заметив Анджея, они поправили волосы и неспетым дуэтом попрощались. Он кивнул, поудобнее перехватил чёрный кожаный дипломат и направился к метро, провожаемый девичьим хихиканьем.

Щёлкающий створками-челюстями турникет, жёлто-плафонный эскалатор, молекулярные светильники Менделеевской, вагон с истрёпанными коричневыми сидушками. Вагон, станция, эскалатор, турникет. Улица. Привычный алгоритм.

Анджей возвращался домой через парк. Этой ночью наступивший август пролился на город холодными дождями, окрасив небо в серый. Сейчас серость сгустилась сумерками, а небо хныкало мелкой моросью. Пусты были парковые аллеи. В отдалении шумело машинами шоссе.

И тем яснее прозвучали вдруг звуки флейты.

Флейта, откуда ты здесь?..

Парковая дорожка делала крутой поворот. Анджей завернул.

Флейтистке было лет семнадцать-восемнадцать. Она сидела, поджав одну ногу под себя — точно не на парковой скамейке устроилась, а дома на диване. Светлые джинсы, белое пальтишко и рыжие волосы оттенка липового мёда. Яркое пятно среди бесцветности неба, темноты асфальта и унылой древесной зелени, неумолимо приближающейся к увяданию.

Анджей остановился чуть поодаль. Тонкие руки порхали по клапанам флейты, точно бабочки. Тихие, грустные звуки почти видимо сплетались в прозрачное кружево, рассыпались радужными осколками, пели в душе чем-то тёплым, близким, таким родным…

Мелодия взмыла в последние октавы, замерла на высокой ноте и истаяла в прохладе дождевой мороси.

Рыжая опустила флейту, глядя куда-то перед собой. Анджей моргнул, возвращаясь в реальность.

— Прекрасно играете, — сказал он, чтобы как-то оправдать своё присутствие.

— Вам просто не с чем сравнивать.

Голос у неё был высокий, певучий, чуть сглаживающий букву «р». На Анджея рыжая по-прежнему не смотрела — ему даже обидно стало.

— Есть. Я музыкальную школу закончил.

Рыжая вдруг улыбнулась по-детски радостно, с ямочками на щеках — так светло, будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее.

— И на самом деле хорошо получается?

— На самом деле. На слух пианиста, правда.

Взглянет она на него когда-нибудь или нет?

Рыжая, точно услышав его мысли, наконец повернула голову:

— Музыкант, если хороший, халтуру на любом инструменте различит.

Но смотрела не в глаза, а куда-то мимо. Неподвижными глазами цвета морской волны, с застывшими точками зрачков. И только тут Анджей увидел прислонённую к скамейке длинную белую трость.

— Заметили, да? — неожиданно сказала рыжая.

— Да, — после некоторой заминки ответил Анджей.

— Удивлены?

— А… почему я должен удивляться?

— А они все удивляются. Я уже привыкла.

Она протянула руку, уверенно нащупала чёрный футляр, лежавший рядом на лавке. Откинула крышку, достала бархатный чехол.

— И знаете, что их больше всего удивляет? Что у меня футляр закрыт, — изящные длинные пальцы с ловкостью привычки зачехляли инструмент. — Что я ничего не прошу. Просто играю. По их мнению, слепой может брать в руки флейту только для того, чтобы клянчить милостыню. А тем более играть на улице.

«Их» рыжая выговаривала с какой-то особой интонацией. Печально и досадливо одновременно.

— А зачем вы тогда?..

— А обязательно нужно делать зачем-то? Просто. Просто играю, — она уложила инструмент в футляр бережно, точно ребёнка в колыбель. — Просто хочется не дома, а под небом. И чувствовать ветер на лице. И вдыхать свежесть. А дождь на губах — вы замечали, что он сладкий?

— Замечал…

Стукнула крышка, щёлкнули застёжки. Рыжая встала, перекинула футляр через плечо и взяла в руки трость. Вновь обернулась к Анджею.

— А знаете, — задумчиво сказала она, — я вас совсем не боюсь.

— А вы должны меня бояться?

— Бабушка говорила, что незнакомцев надо бояться. Впрочем, думаю, это говорилось не только мне и не только моей бабушкой. Просто она считает, что меня особенно легко обидеть.

— Правильно считает.

— И сейчас вы думаете — конечно, потому что она слепая. А бабушка говорит — даже не в этом дело, а потому что я не такая, как все. Хотя глупое это выражение — не такой, как все… Ведь двух одинаковых людей на этом свете не сыщешь. Так что человек изначально не можем быть таким, как все, верно?

Невидящие зрачки смотрели в глаза Анджея. Тому чудилось, что смотрели — не спеша, пристально и мягко, ничего не упуская, будто зная заранее, что увидят…

— Меня зовут Полина.

— А меня — Анджей.

— Красивое имя.

— Польский аналог «Андрея».

— Анджей… — она распробовала звуки на вкус. Кивнула. — Куда вы идёте, Анджей?

— Домой. На улицу Свободы.

— А я туда же. Дом какой?

Анджей назвал дом.

— Марьгригорьевну Апраксину знаете?

— Марию Григорьевну? Они с моей матерью большими подругами были. В соседнем подъезде живёт…

— Я её внучка, — она широко улыбалась. — Неожиданно, правда? Можно, я пойду с вами?

— Неожиданно, — повторил он. — Ну что ж, пойдёмте. А сколько вам лет, Полина?

— Семнадцать. Тридцать первого восемнадцать будет. Бабушка говорит, что ей прямо-таки неприлично иметь такую взрослую внучку, — она рассмеялась. — Шутит, конечно. Она меня очень любит. Просто все говорят, что она очень молодо выглядит, моя бабушка… Это правда?

— Правда.

Она шла по заплаканной дорожке неслышно, точно не касаясь земли подошвами светлых кед. Слышен был только тихий стук трости, легонько щупавшей асфальт. Справа налево и обратно, как стрелка метронома, отсчитывая шаги и секунды.

Анджею чудилось, будто в воздухе веет едва уловимый аромат сирени — но нет, не может быть, на дворе ведь почти осень…

— Почему я раньше вас не видел?

— Я не здесь живу. У нас на Садовом квартира. И музыкальная школа всего через один дом, там же училище. А к бабушке я приезжаю всего раз в год, зато на месяц. Пока родители и сестра отдыхают… Я бы хотела, конечно, чаще с бабушкой видеться, но она не хочет к нам приезжать. И мама не хочет, чтобы она приезжала. Обычная история — бабушка считает, что заслужила лучшей невестки, а мама — что лучшей свекрови… Обычно, но всё равно грустно. Да?

Анджей неопределённо пожал плечами.

— Вам помочь…

— Да я сама перейду. О, как раз зелёный наш.

— Как вы…

— Слышу, как машины останавливаются. Ещё обычно — как люди идут.

Тросточка пересчитала полоски пешеходной «зебры» и благополучно застучала по тротуару.

— А я вспомнила, бабушка мне о вас рассказывала.

— В связи с чем, интересно?

— Чаще всего — вспоминая молодость. И зрелость. Вашей семье там довольно большая роль отведена. Она говорила, что вы бухгалтер в какой-то крупной фирме…

— Аудитор. В КПМГ. Это международная аудиторская компания. Замыкает «Большую Четвёрку». Ну, так называют четыре крупнейшие в мире компании, предоставляющие аудиторские и консалтинговые услуги…

Он осёкся — лицо рыжей стало отчего-то невероятно печальным.

— Да, понимаю, — неуверенно сказал Анджей, — наверное, это не лучшая…

— Грустно всё-таки.

— Что грустно?

— Вы же музыкальную школу закончили. И бабушка говорила, что вы рассказы писали, и у вас неплохо получалось. Их не печатали, конечно, но… А слушаю вас — и вижу действительно аудитора.

— Видите?

— Ну вот. Вы даже уточнили именно это, а не то, что я имею в виду, хотя именно это и не поняли…

Анджей смутился. Потом вдруг почувствовал раздражение.

— А я вижу, — сказала рыжая. — Да, я вижу. Только не так, как вы.

Дальше шли молча. Рыжая — думая о чём-то своём, Анджей — время от времени выражая свою досаду укоризненными взглядами, которых девушка всё равно не замечала. Наверное.

Метроном трости на девять ударов зазвучал гулче под арочной подворотней, ведущей во двор.

— Пришли, — уже у подъезда, поднявшись на первую ступеньку крыльца, сказал Анджей.

Она кивнула. Задумчиво убрала за ухо липнущую ко лбу медовую прядь — чуть не до плеч волнистые волосы успели пропитаться моросью насквозь.

— Почему вы выбрали эту работу? — спросила Полина. — Почему именно эту?

Анджей так и не успел до конца сунуть руку в карман, чтобы достать ключи.

— Работа не хуже других, — наконец ответил он. — Да нет, лучше, намного лучше. Это отличная работа. Многие хотели бы оказаться на моём месте.

— И вам она нравится?

— Что за вопрос? Конечно, нравится.

Рыжая внимательно смотрела на него. Нет, не смотрела, конечно…

Анджею не раз приходилось слышать слова «лучистые глаза», но в реальной жизни видеть таких глаз как-то не довелось. Глазам не свойственно лучиться — если только отражая свет солнечных или лунных лучей. Но её слепые, слепые глаза будто действительно светились внутренним, невероятно тёплым светом.

Девушка медленно кивнула, отвернулась вроде — но тут же обернулась через плечо.

— У вас ведь всё будет хорошо, правда?

— Что вы…

Но рыжая уже стучала тросточкой по асфальту, оставляя Анджея удивлённо смотреть ей вслед.

…а дома он будет пить виски, стуча донышком бутылки о стол, и «блэк лейбл» пойло от «Джонни Уокер», лизнув горлышко, будет соскальзывать вниз. Будет пить залпом и морщиться — он не переносит ничего крепче кагора и ненавидит скотч, но два стакана — проверенное средство, чтобы забыться.

«У вас всё будет хорошо, правда?»

И что эта рыжая хотела сказать?.. Хотя — будто так важно, что именно хотела сказать глупая семнадцатилетняя девочка… Нет. Не глупая. Может, блаженная слегка — но не глупая. А может, и не блаженная, просто семнадцатилетняя. Семнадцать лет — самый возраст для безобидных чудачеств… Потому что потом наступает восемнадцать — когда эти чудачества вдруг перестают казаться окружающим безобидными.

Но если всё равно — почему так хочется забыться?..

«И вам она нравится?»

…привычно приглушив свет настольной лампы, откинется назад, прямо поверх одеяла, с силой проведёт рукой по волосам, рассеянно задержит её на затылке — да так и оставит за головой…

Зачем она это сделала?

А кокон восхитительной успокаивающей лжи казался таким надёжным. Окружающим — тоже, но в первую очередь — себе.

Признаться в том, что давно забыл…

Зачем она это сделала? Ещё бы об аварии напомнила…

…взгляд машинально нашарит разбитый пейджер на полке — почему он так и не смог от него избавиться, хотя первым делом должен был…

Четыре шага до рояля. Три шага до двери. Два шага…

Шаг.

…давно он об этом не думал…

Девять шагов и ещё один.

Девять ударов сердца.

Девять секунд, за которые он разрушил свою жизнь…

Анджей закрыл глаза.