IV

День. Два, три. Четыре, пять, шесть. Неделя.

— А правда, что у вас глаза странного цвета?

Смеркалось. Небо в последние дни потихоньку солнечнилось. За последние дни парк осветлился из серо-дождливого в золотисто-зелёный. Завтра снова будет солнце, думал Анджей. Как она и говорила. Странная девочка, этим воскресным днём снова неслышно шедшая рядом, вслепую ощипывая невесть откуда взятую ромашку.

— Всегда считал их серыми. А кто вам сказал?

— Бабушка. Она сказала, что они у вас прозрачные-прозрачные. И такого цвета… Голубо-серо-зелёного. Меняются. Вы разве не обращали внимания?

— Может, и обращал когда-то… И что же ещё рассказывала ваша бабушка?

— Ну не сердитесь. Мне захотелось хоть приблизительно вас представить, а вас расспрашивать показалось как-то… не так.

— Я… я и не сержусь. Мне просто интересно.

— Сказала, что у вас волосы русые. Когда вы были моложе, они топорщились вечным шухером, но бабушке так больше нравилось, чем сейчас. А сейчас вы их зализываете и делаете аккуратный до жути пробор. Зрение у вас всегда было не очень, но раньше вы не носили очков, а вот как стали аудитором… Мне кажется, это у вас больше психологическое.

— Знаете, а мне порой кажется, что у вас нет ни капельки уважения к собеседнику… к гораздо более взрослому собеседнику.

— Взрослый, маленький — какая разница? Я встречала детей, которые в десять были взрослыми, и взрослых, которые в пятьдесят оставались детьми, — пожала плечами рыжая. — А знаете, я еду на конкурс в Лондон!

— Правда? Здорово. И когда?

— Следующим летом… Я хочу поехать туда так, чтобы поплыть через Ла Манш. Послушаю море, — Полина вздохнула. — Вот странно — я всю жизнь мечтала послушать море, а сейчас вдруг подумала, что всё бы отдала, чтобы его не только послушать, но и увидеть… Как быстро человек хочет большего, чем получает. Или даже только может получить.

Анджей задумчиво мерил шагами парковую аллею. Вглядевшись в её глаза сегодня, когда они не отражали ночной фонарный свет, он впервые заметил, что они затянуты лёгкой туманной дымкой. Та же гладь моря, только мутная после шторма.

— Полина, а вас можно вылечить?

— Можно, кажется, — она не удивилась его вопросу. — Нужна пересадка роговицы. А ещё радужки… и хрусталика.

— А почему…

— Почему мы до сих пор этого не сделали? Потому что дорого, — просто ответила она. — А мы сначала на квартиру копили, потом на машину, теперь Сашку на подготовительные курсы в институт записали — вы знаете, он такой умный, что я ему даже завидую чуть-чуть. Экстерном школу в этом году заканчивает, на химический в МГУ собирается. И не факт, что роговица приживётся, плюс большая очередь… Ничего. Я привыкла, — мельком грустная улыбка. — К тому же я так давно не видела, что даже немножко боюсь, что будет, если снова смогу.

— Да… А что за конкурс? Сколько туров, какая программа?

Уголки губ Полины вдруг поползли вниз. Забавно, но когда рыжая огорчалась, её лицо сразу становилось похожим на грустный смайлик.

— Вообще-то… я хочу туда поехать. Но не знаю, получится ли.

— Почему?

— Потому… — она скомкала белые лепестки в кончиках пальцев и отшвырнула в сторону. — Потому что ко мне снова отнесутся как к говорящей обезьянке. Как всегда. Как везде.

Анджей немножко воровато огляделся, прежде чем сказать:

— А мне кажется, там люди другие…

— Люди везде одинаковые. И какие бы они не были, для них я в первую очередь буду слепой, а потом уже — флейтисткой.

Анджей вскинул бровь:

— Мне кажется или в последнее время вы стали менее жизнерадостны, чем в первый день нашего знакомства?

— Может… Хотя нет, не может, — она тряхнула головой. — Я же Полина. Солнечная. А солнце всегда жизнерадостно. Вот с кого надо брать пример.

— У солнца бывают затмения.

— Лишь когда его закрывает чужая тень.

Три.

— Где вы взяли ромашку в августе? — спросил Анджей.

— Это у бабушки надо спросить. Она мне подарила.

— И вы так безжалостно ощипываете бабушкин подарок?

— Бабушка разрешила мне его ощипать.

— Зачем?

— Погадать.

— А, на любовь?

— Конечно. А зачем ещё нужны ромашки?

Два.

— Можно ставить их в вазу. Это гуманнее.

— Гуманнее было бы их не срывать, а раз уж сорвал… Хотя мне кажется, что такая судьба лучше бессмысленного увядания. Эта ромашка всё равно скоро потеряла бы свою красоту. Только осталась бы никому не нужной.

— Любопытная точка зрения.

— Вы думаете, это неправильно, да? Да… Наверное, цветы должны жить.

— Я даже сказать ничего не успел, а вы уже считаете себя неправой.

— Ну, иногда у меня случаются приступы… сомнений.

— Или затмений?

— Может, и так.

Последний лепесток белой снежинкой упал на серость асфальта.

— Всё? — спросила Полина.

— Всё. И что получилось?

— Не любит, — вздохнула она.

— И кто же этот мальчик равнодушный?

Рыжая скомкала стебель в ладони:

— Секрет.

— Секрет так секрет, — смирился Анджей.

Дорога привычно несла вперёд свои машинные воды, изредка притормаживаемая плотинами светофоров.

— У меня ведь тридцать первого день рождения, — сказала Полина, когда они уже вошли в арку.

— Да, я помню.

— Могу я вас кое о чём попросить?

— Ну… да, наверное.

— Подарите мне сказку.

Анджей невесело рассмеялся:

— Вот именно этого, увы, и не могу.

— Почему?

— Вы же поняли, что я перестал писать.

— Я поняла. И хочу, чтобы вы начали заново.

Опять она за своё, подумал Анджей. Поставила себе целью наставить на путь истинный его заблудшую душу?

— Я знаю… мы с вами похожи, — непривычно было слышать в её голосе деликатную осторожность. — Вы же тот, кто отличается от них. Вы остаётесь им, несмотря ни на что — просто забыли об этом. И очень может быть, что это и моё будущее… Я пишу просто так, для себя, и писателем себя не назову. Но если я в один далеко не прекрасный день брошу, то когда-нибудь я обязательно к этому вернусь. Через год или десять лет — неважно.

А я ведь тоже когда-то загадывал, прикидывал да предполагал, да ставил себя на место других, с какой-то едкостью вспомнил Анджей. Откуда ей-то знать? Даже интересно, когда жизнь щёлкнет рыжую по носу так, что и она поймёт — далеко не всегда всё идёт так, как мы предполагаем, а в жизненной ситуации человек крайне редко ведёт себя так, как хотел бы.

— Просто… единожды сотворив новый мир и новую жизнь, невозможно взять и отказаться от этого. Это же не случайно нам даётся. Не напрасно, не впустую. А что мешает вам вспомнить, как вы были писателем? Что мешает вам писать, как когда-то? Быть волшебником, быть… Демиургом?

— Даже пять лет назад всё было бы не так просто, — повторил Анджей свои собственные слова, сказанные две недели назад. Две недели? Как будто вечность прошла. — А сейчас… Я не могу писать, как когда-то. Потому что я не могу жить, как когда-то.

— Пишите по-другому. Но пишите!

Он провёл ладонью по лицу, точно снимая паутину. Устало… Да, раздражения не было. Только усталость.

— Полина, я не могу писать, — слова крупной дробью сыпались в прохладе вечернего воздуха. — Чтобы творить, надо жить. Я — существую.

В её лице он прочёл удивление. Непонимание. Упрямство.

— Да, ещё пять лет назад я смог бы измениться, если бы захотел. Если бы у меня хватило сил преодолеть себя и окружающих. И сломать стену равнодушия между ними и моими… мирами. Это только на словах кажется таким простым. И только в вашем возрасте. Устрица, вы сказали? Ну да… Так вот, чем старше устрица, тем крепче её раковина, как вы понимаете. И тем труднее устрице её ломать.

Он нашарил в кармане ключи.

— Но когда твоя жизнь разделяется на «до» и «после», когда ты твердишь себе, что всё это происходит не с тобой, когда твои чувства атрофируются, когда ты перестаёшь ощущать прикосновение ветра, тепло солнца, вкус хлеба… Да, потом, когда ты понимаешь, что это реальность, всё возвращается. Но совсем другим.

Рыжая смотрела на него, и в её слепых глазах Анджей читал невысказанный вопрос — а как же иначе?

— И Марьгригорьевна, рассказывая вам обо мне, ни разу не упомянула о том, что случилось пять лет назад?

Она мотнула головой.

— Понятно, — он вытащил ключи из кармана и отстранённо покрутил их на пальце. — Хотите знать?

Полина, помедлив, кивнула.

— Я убил свою жену. И ребёнка.

Анджей отвернулся. Не обернувшись, он вошёл в подъезд.

Она его не окликнула.