Самое дорогое, Нонси Самай

В средине марта бывало и жарче. В этом году мы были все ещё в ветровках, Саша в песочной куртке, а я, да я и не помню…

— Вышли как дураки, без намордников! — жаловался он. Но чего нам бояться? Карантин в свободолюбивом городе — считай, что и не карантин. Горожане, конечно, попрятались по домам — боятся, но блок-постов на все переулочки-змейки, как ни крути — не хватает.

Сашка тоже предпочитал не высовываться. Воспитанный, вежливый, без пороков и лихих ветров голове, жался к стенам, как каморист в бегах. В универ мы ходили всегда одной и той же протоптанной дорогой. Не знаю как он раньше без меня был, но с того момента как мы стали соседями, всегда шли вместе. А если я болела — он тоже сидел дома. Стеснялся, правда, признаться в этом, но я и так знаю. Так что сашкины страхи начались задолго до того, как мир узнал слово пандемия. Отнюдь, не витающего вируса он боялся — сам город, дороги и перекрестки — вот от чего он запирался, затягивая в погожий день окно грузными шторами. Но, только когда дела были совсем плохи. Как-то он рассказывал, что с ним случаются такие приступы паники, что ему и думать тошно, что за окном живет такой нежелательный сосед, как улица. В эти дни, он старается слушать музыку или просто втыкает беруши. В остальное же время, почти без проблем, ходит в универ, (в моем сопровождении, конечно) где никто, наверное и не догадывается, что их общительный и веселый однокурсник, пять минут назад, весь скукожившись, прорывался сквозь бурлящую жизнь и веселье. Мирные запахи кофе и круасанов, пожелания хорошего дня и улыбки прохожих — радужный серпантин метастаз, страшная пытка для моего друга. Дело в том, что в один злосчастный день, он стал свидетелем гибели отца, просто посреди города его сбила машина, и он скончался на месте. Это случилось несколько лет назад, но после этой травмы Шурик так и не оправился. Его недуг зовется агирофобия — любая незапланированная прогулка приводит в ужас, перейти дорогу в непривычном месте — равно самоубийству.

Уж не знаю, посещал ли он психолога или только выдумывал свою психотерапию, но я негласно вызвалась помочь избавиться от навязчивой идеи; не совсем, что называется, помощь специалиста, но, раз уж карантин, и в городе полно безлюдных мест не контролируемых полицией, значит это наш шанс.

Вопреки моим ожиданиям Саша сопротивлялся недолго. Мы встретились как всегда — возле его дома. Первое на что я обратила внимание — не на отсутствие маски и перчаток (собственно, как и на мне) а на песочную ветровку, бежевые брюки, общую блеклость его вида. Беспомощные заискивания перед желтой улицей — вот что я увидела в этой маскировке. Желание раствориться на фоне старого города — еще один отголосок чего-то сломанного внутри.

— Куда пойдем? — растерянно спросил он.

Я бы с радостью погуляла по тем местам о которых он так задушевно распевал, но большинство которых, видел только с экрана монитора. Да и вообще, нужно отдать должное: в силу своей фобии, глобальную сеть Шурик использовал на двести процентов. Он знал всё и обо всём; уровень эрудиции — бог. Русско, англо и итало-язычные форумы покорялись его искрометному юмору и проницательным высказываниям. Все его слова, всегда били в яблочко!

Вот недавно мы покатывались со смеху обсуждая неудачную попытку неких миссионеров научить папуасов из Новой Гвинеи, вести хозяйство. Им было подарено несколько куриц-несушек и высажен небольшой яблоневый сад. Климат подходил как нельзя лучше и старания миссионеров увенчались приличным урожаем. После отбытия гостей урожай аборигенами был съеден, яблони срублены и пущены на дрова, а яйца вместе с курицами в суп. Отсмеявшись, Сашка сказал, что ему их очень жаль, дураков таких, и мне тоже стало грустно. Только до папуасов мне не было совсем никакого дела, жалко мне было его. Наверное, в тот момент у меня появилась идея как-нибудь расшевелить его.

— Не знаю, давай попробуем перейти дорогу, для начала.

Саша недоверчиво и немного неуклюже осмотрелся по сторонам — натянутый некстати капюшон, заметно сузил обзор. Убедившись, что вокруг все тихо сделал шаг в сторону дороги. На большее, кстати сказать, пространства особо и не было; расстояние в несколько шагов для пешехода — остальное пространство для автомобиля. Во времена Второй Мировой, такое на первый взгляд неудобство, очень сыграло на руку местным жителям. Ввиду отсутствия оружия они вытаскивали на крыши домов всякие тяжести — чугунные ванны, даже автомобили и сбрасывали их на снующих по городу немцев. Затем спускались, добивали уцелевших, отнимали оружие и продолжали сражаться. Иногда, получалось обрушить стену дряхлого или полуразрушенного после бомбежки дома в таком же переулке; кирпичи заваливали фашистский автомобиль, а дальше уже по отработанной схеме. Все это, мне тоже рассказывал Шура, который на данный момент, потихоньку приходил в состояние ступора. Остановившись посреди перекрестка, он отчаянно искал в себе силы на преодоление оставшихся нескольких метров. Я заметила что он сдерживал рвотные позывы. Конечно, я усомнилась в затее… он побелел, но я знала на что иду, и мне страстно хотелось чтобы в жизни близкого человека случился уже какой-то сдвиг. Он случился.

Мы застыли в центре затихшего переулка. Именно на таких извилистых, выложенных каменной кладкой дорогах, ускользают от полиции на мотороллерах наркоторговцы. Именно здесь, из-за толстенных стен старых домов и малого пространства между ними, часто и густо, нет связи, во многих местах убраны камеры слежения. И в конце-концов, именно в таких переулках возникают невесть откуда машины, летящие на огромной скорости. Один такой горе-водитель материализовался из воздуха. Он снес Сашу, как пластиковый столбик-ограждение. От столкновения, он взлетел в воздух и через несколько метров упал на каменную кладку. Удар автомобиля сломал ему бедро, а удар о землю вызвал кровоизлияние в мозг. Он, как и его отец скончался почти сразу. Человек, сидевший за рулем — попросту сбежал, а мой мозг наотрез отказывался вспоминать номера и обрисовывать марку машины.

Если вы спросите, когда умер мой друг — я отвечу: зимой — в средине марта. Так уж здесь принято — весна, как и другие времена года, приходят двадцать первого числа.

Обрел ли он свободу, о которой исступлённо твердила его мать — я не знаю. Освобожусь ли я когда-нибудь от угрызений совести и чувства вины — не известно. Знаю лишь одно; негодяй, отнявший у нас самое дорогое, все еще на свободе.