№5

Если родители дали наследнику чашу пустую ещё при рождении,

пусть он не просит богов наполнить её благодатью.

Ибо, если девы-богини не наполнили её в час зачатия,

если богини-матери не склонялись над ложем роженицы с дарами,

если богини-сёстры не следили за тем, чтобы чаша не пустовала,

то, как не старайся, нельзя достичь благоденствия,

чаша всегда наполняться будет лишь горечью слёз или кровью.

Помнит об этом пусть тот, кто, срывая одежды с девы достойной, думает, что: «Не велика потеря: чистое лоно в неравном бою приступом взять на земле иль на ложе! Женская суть-де в том, чтобы чашей страсти мужской и огня быть должна до скончания жизни. Ничто с ней не случится, пусть перетерпит!»

Глупец он.

Мудрый пусть не спешит так огульно думать о женской природе.

Нет в этом блага, и нет в этом чести, будь те — добыча в бою, иль жёны младые.

Будет рассказ о прекрасной Эллоне для юношей всех наставленьем.

Боги и люди, простите поэта за одержимость рассказом, за слабость в поисках нужного слова!

В доме царя Эдимона не знали покоя с тех самых пор, как царь,

будучи отроком, самостоятельно на трон отцов забрался. С той поры день не прошел, чтоб на широком дворе не казнили кого-то.

Юный царёк ничего не боялся, кроме возможности братом занять трон отцовский.

В этом и мать его страхи порой подогревала. В строгости старая мать двух сыновей держала, при челяди всей открыто корила за промахи их или шалости детства. Царь Эдимон возмужал и задумал освободиться и от соперника-брата и от матери жёсткой.

Ночью верные слуги и он сам, своею рукой, дело кровавое — месть, не таясь, сотворили.

Но на этом не укротил царь Эдимон злобу к женскому племени. Сколько погублено дев, за день не сосчитать. Так говорил Эдимон: «Земля, что бабой является, вспахана будет железным плугом без спросу. Семенем будет покрыта и даст нам плоды. А если не станет, под тяжестью каменных плит истощится!»

Слышала это Земля и девы-богини. Долго терпели они неразумность царя. Так поступили.

Однажды слуги вбежали к царю. Охвачены были смятеньем. Просили выйти на стену, что охранной змеёй обвивала дворец Эдимона.

Перед вратами стояла обнажённая дева. Смело глядела, улыбкой всех озаряя.

На просьбы — уйти от порога куда бы подальше — лишь равнодушно молчала.

Выбежал к ней Эдимон, удивленно воззрился. Слюна по подбородку его побежала.

«Есть ли с тобой кто ещё, слуги какие?» спросил он.

«Я сама по себе», отвечала. «Зовусь я — Эллона. Сила земли — имя мое означает».

«Царь я. Смотрю, ты меня не боишься?»

«Мне ли боятся тебя! Слабого вижу юнца, глупого вижу мужчину. Вот я пришла, чтобы разрушить весь город. Кровью земля пропиталась. Места здесь нет для любви».

«Ах, любви ты ищешь, поэтому тело нахально ничем не прикрыла своё. Я, Эдимон, дам тебе урок и любви и морали. Некуда деться тебе, силой возьму прямо здесь!»

Дева главой покачала: «Попробуй. Хватит ли силы тебе, царь бессердечный, с опустошённою чашей, вместо мудрой главы, провести поединок со мною?».

Кинулся царь Эдимон к деве, распростерши объятья, но обвил лишь тонкое деревце, в которое она обратилась. Бросился он выдрать из почвы ствол, но корнями древо ушло глубоко в землю и с места не сдвинулось. Корни, почву рыхля, стали расти под землей и под стены дворца подобрались. В щелях прорастая проворно, кладку дворца расшатали, камни сдвигая с положенных мест. Разом рухнул дворец, и стена, и постройки другие.

Выхватил в ярости меч царь Эдимон и рубанул со всей силы вдоль по стволу, невзирая на то, что в очертаньях ствола угадывалось девичье тело.

Ствол расщепился на две половины. Печально деревце то зазвенело. Бросился царь Эдимон, чтоб руками ствол до конца разорвать, но пальцы себе прищемил. Ствол сросся мгновенно, руки царя словно под прессом зажав. И тут же с воем волки и вепри из ближних лесов появились. Люди, и слуги царя, и воины, всё побросав, из города вон побежали. А звери рвали царя на куски нещадно.

Мудрый услышит поэта: не обижай женское племя, ведь с ним ты обижаешь природу. Она же накажет жестоко. Силы, какой бы ты не был, всегда она победит в поединке.

Боги и люди, простите поэта за одержимость рассказом, за слабость в поисках нужного слова!