1.Безмолвный монах

Часть 1

1. Безмолвный монах

«И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши; если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших.» Мк. 11, 25-26

Один миллион один… Один миллион два… Один миллион три… Человек в тюремной робе привычно неспешно измерял шагами небольшое расстояние камеры, от решетки перед железной дверью до стены с небольшим зарешеченным окном под самым потолком. Туда и обратно — неустанно ведя счет утекающей бесконечности. Так считают секунды, которым нет счета. Стрелка на циферблате быстро закончит свой круг и привычно начнет новый. Её движение не окончится никогда, до тех пор, пока не встанут часы. Так и срок пожизненного заключения — может закончится только со смертью своего хозяина.

Когда-то давным-давно один российский философ и общественный деятель написал: «Цель наказания не мщение, а исправление". Ах, как же сильно он тогда ошибался, рассуждая о неотъемлемых реалиях действительности! Потому что ещё ни одно заключение человека в каменно-бетонный ад или заключение человека за железные прутья, уподобляющее его дикому бешеному зверю, погружающее его в атмосферу отчуждения и постоянной ненависти, не смогло его исправить и перевоспитать. Да и разве нуждается общество, от которого специально изолировали этого самого человека, в его исправлении? Тем более, если этот человек осужден вечно скитаться среди каменных стен.

Он существовал взаперти этих стен уже 5 лет. Именно не жил, а существовал, просто числясь в рядах живущих на этом свете, подтверждая биением сердца внутри своего тела и сокращением легких тот факт, что он все ещё жив. Не более того… Полноценной человеческой жизнью это вряд ли можно было назвать.

Из всех пяти лет, проведенных в заключении здесь, этот мужчина прекрасно помнил только самый первый свой день, когда попал в камеру. Его долго вели какими-то холодными коридорами и лестницами в положении тела, согнутом вперед. Руки за спиной, поднятые вверх, ломило нещадно, а черная повязка, закрывающая глаза, погружала в беспомощную тьму. Позади злобно захлебывался в бешеном лае сторожевой пёс, как будто порываясь сорваться со своего поводка и разорвать глотку ненавистному пришельцу, посмевшему появиться во вверенных ему под охрану владениях. По бокам гулко раздавались шаги надзирателей, сжимавших клещами его руки и шею. Эхо их шагов и бряцанье связок железных ключей на солдатских ремнях, казалось ему тогда громче бешеного лая. Неожиданно резко дернули за рукав, толкнули в спину, и он ударился вспотевшим лбом в поверхность ледяной стены, с глаз сняли повязку и приказали войти в камеру. Закрыв за спиной дверь из сваренных прутьев, от него потребовали высунуть руки в небольшое окошко, находящееся на уровне пояса и расстегнули за спиной наручники. Он открыл глаза в тот самый момент, когда позади него с гулким ударом закрылась вторая дверь. Именно тогда он вдруг осознал, что это всё… Это всё, что ему предстоит теперь видеть перед собой всю его оставшуюся жизнь. Это всё, из чего теперь будет состоять окружающий его мир. Это был первый его день в тюрьме, именуемой в России «Безмолвным монахом».

Все остальные дни впрочем не особо отличались от этого. Подъем в 6 утра, умывание, уборка в камере, в которой вроде бы и нет нужды отбывающему наказание одному, проверка надзирателей, затем прогулка во внутреннем дворе, на которую выводят все с теми же наручниками и повязкой на глазах, обед, несколько часов работает радио. Только из информации диктора он все еще узнавал, какой сейчас день, месяц и год. В 18.00 ужин, вновь проверка надзирателей и отбой, после которого заключенным разрешается прилечь. Описание дня отбывающего наказание в тюрьме укладывается всего в несколько строк, однако на самом деле весь этот день неминуемо растягивается в целую вечность, которая все же заканчивается с наступлением темноты где-то там за решетчатым окном — чтобы на утро начаться вновь.

С первого своего дня пребывания в этой одиночной камере он начал осознавать, что здесь все не так. Непостижимая уму магия закрытого пространства была всесильна над течением времени. Она останавливала его, будто превращая бурный поток вольной реки в ледяное зеркало. Она путала человеческое восприятие, заставляя разум теряться в догадках — какое сейчас за стенами время дня и ночи? Эта без сомнения черная магия высасывала из людских тел здоровье, надежду, здравый рассудок, а порою даже забирала и их человеческий облик, превращая тела в серые бездушные тени. Он был в этом почти уверен, хотя ему никогда не доводилось видеть других обитателей соседних камер. Это строго запрещалось уставом тюрьмы.

Сперва он постоянно убеждал себя, что он не один отбывает наказание в этих стенах, что такого не может быть. Он даже пытался заговорить с охранниками и позвать кого-то из соседей, стуча по стене. За что был немедленно жестоко избит и отправлен в ШИЗО. Там он почувствовал себя очнувшимся в гробу мертвецом, не увидев даже солнечного света. Постоянная сырость под босыми ногами и струи воды, льющиеся ему зашиворот с потолка, окончательно сломали его психику.

По возвращению обратно в свою камеру, он начал ощущать себя мухой, угодившей в кокон, свитый из паутины гигантского паука. Этот мир переставал быть реальным. О том, что все это не кошмар, напоминали ему только железный стол, прикрученный к полу, откидывающиеся к стене нары, да старый облезлый умывальник с холодной водой. Ежедневные утренние полуторачасовые прогулки в бетонном боксе, потолок который заменяли все те же железные решетки, через которые за ним безустально надзирала охрана, напоминали ему о том, что он все еще здесь. В этом мире. Вот только измерение времени здесь длится теперь не красочными буднями, а черно-белыми отрезками воспоминаний сумасшедшего. Бесконечное ожидание непонятно чего. И каждая клетка тела беззвучно кричит тревогой, пытаясь разорваться на молекулы, разлетевшись в пыль по всей камере.

В первые же дни он начал занимать себя от скуки тем, что вспоминал всю свою жизнь от моментов, которые начинал помнить с самого раннего детства, до момента, как попал сюда. Он прокручивал в голове всю эту кинопленку тысячи раз, нашептывая что-то себе под нос. Пока ему не начинало казаться, что он вот-вот может сойти с ума. Тогда он вскакивал и начинал мерить камеру шагами, считая про себя. Туда-сюда, взад и вперед. Его счет доходил до миллиона, он сбивался столько же раз, но начинал считать вновь и вновь. Ведь в его процессе главное было не точность, а результат — просто абстрагироваться от всего и попытаться, только попытаться, окончательно не свихнуться.

Спустя месяцы он заметил, что сам начинает путаться в своих воспоминаниях. Настолько часто он повторял их про себя, что это казалось невозможным! Но это было так! Он то излишне идеализировал отдельные моменты, то наоборот пытался выбросить из своей головы то, что ему мешало и хотелось забыть. Он уже сам, черт подери, не понимал, что в его жизни случилось на самом деле, что он сам себе выдумал, а что попросту забыл, хотя и силился вспомнить.

Постоянно пытаясь себя убедить, что он ещё не окончательно сходит с ума, он вновь начинал мерить скудное пространство, отведенное ему государством, шагами. Пока спустя примерно год он не начал ощущать, что находится в камере не один. И тогда он понял, что убеждать себя уже бесполезно. Он всё-таки свихнулся!

В бесконечных прогулках от стены к стене краем глаза он всё чаще замечал чьё-то присутствие у себя за спиной. Каждый раз, когда пытался резко обернуться — он не замечал никого позади себя. Но как только начинал идти вновь, его нечеткие видения и ощущения повторялись. Ещё через несколько месяцев он начал едва слышно разговаривать то сам с собой, то рассуждать о себе во множественном числе. «Мы с тобой сами… Но ведь мы же не сумасшедшие!»

Спустя полгода таинственный незнакомец из его камеры внезапно ушел, но началось другое — гораздо его пугающее явление. Он начал СЛЫШАТЬ…

Сначала это был звук лампочки. Конечно, нет ничего удивительного в том, что спираль лампы накаливания иногда издает звуки под нагревом от электричества. Гораздо более странным было другое — он слышал этот звук на расстоянии и так отчётливо и громко, что порой даже не мог заставить себя уснуть после отбоя. Затем он начал различать, как плачут заключенные в другом конце коридора, через толщу могучих стен и железных дверей, что в принципе было не возможным. Затем он начал понимать, как изредка переговариваются между собой его надзиратели. Всё это было так странно, неожиданно и пугающе — здесь, в «Безмолвном монахе», слышать хоть какие-то звуки людского присутствия тогда, когда тебе их слышать было не положено. Видимо так дух Безмолвного монаха благодарил людей за долгие годы терпения, проведенные в застенках темницы, прозванной в его честь. Забирал часть рассудка и способность людского общения, но давал взамен дар слышать, хоть и награждая при этом сомнительным счастьем гордого одиночества.

***

Россия — страна, обладающая гигантскими территориями и великой историей. Но каждая душа, творившая эту историю на каждом метре земли, оставила после себя, спустя сотни лет, в воздухе необъятных просторов столько отчаяния и обиды, пульсаций жизни и вздохов смерти, что иным приезжим порою кажется, что здесь они вдыхают мрак, а выдыхают бесплотную боль. И только русский человек уже настолько привык к этой постоянной атмосфере ужаса, вдохнув её своим первым вскриком при рождении, что уже давно перестал её замечать, приняв как данность.

Люди отобрали эти места у диких зверей и уральских лесов ещё в XVI веке, когда, согласно дарственной грамоте царя Ивана Грозного, данные земли были пожалованы игумену Пахомию для строительства монастыря. Несколько сотен поклонников иноческой жизни приехали в эту глушь и в течении нескольких лет строили здесь свой храм поклонения Богу. Когда строительство было окончено, Господь увидел как сильно его православные дети любят его. И он одарил это всеми забытое место своей отеческой любовью. От образа святителя, благословляющего двумя перстами, стала исходить воистину божественная сила, и в монастыре начали происходить удивительные чудеса человеческих исцелений. Новые сотни старообрядцев и паломников хлынули сюда, чтобы в дальнейшем основать вокруг монастыря свои поселения, из которых спустя несколько столетий вырастут города.

А ещё спустя пару столетий этому монастырю и его служителям было суждено судьбой, а быть может и волей того же Бога, познать на себе, что представляет из себя людская подлость и человеческое предательство. Когда власть царя пала, а править страной стали большевики, они посчитали, что раз уж царя нет, то стало быть и в вере, поддерживающей его, надобности уж нету. Ни у кого, из проживающих в окрестностях не стали особо спрашивать, веруют они в Христа или в Ленина. В 20-х годах монастырь порешали закрыть, а монахов, как выразился комиссар «разогнать на хер, к чертовой матери». Тех, кто не пожелал уходить вместе с настоятелем, расстреляли прямо у высоких стен монастыря, а затем всё, что представляло из себя хоть какую-то ценность, как то серебряные и золотые чаши, кресты и иконы с драгоценным окладом, погрузили на телеги и увезли в неизвестном направлении. Старинные книги в расчет никто не брал, так как за ценность они не считались, а потому их сожгли во дворе и черный дым валил столбом высоко в небо, к подножью трона Господа Бога.

А спустя ещё 80 лет от былого величия монастыря остались уже только руины. Да и то, остались они только благодаря тому, что рабочий класс соседних поселков не сумел окончательно развалить старинные, на совесть в свое время строящиеся стены на кирпичи, обладая только ломами и кувалдами. Вот так в России чтили своего Бога и труд своих далеких предков сыны и внуки советских красноармейцев.

Это место вероятно так и продолжало бы стоять грудой развалин, если бы в 1996 году указом президента РФ смертная казнь не была заменена на пожизненное заключение. Спустя ещё 4 года власть в России сменилась в очередной раз. И новый президент посчитал, что в российских тюрьмах накопилось в таком изобилии многообразных террористов, серийных маньяков, людоедов, убийц всех мастей и по-народному говоря «всяческой мрази», которых категорически исключено содержать в заключении с остальными осужденными, что необходимо воздвигать новые тюрьмы особого режима. Тюрьмы, предназначенные для специальной изоляции вот таких отбросов общества, которые бы находились так далеко от сердца страны, что в них было затруднительно добраться и уж тем более ещё затруднительнее из них выбраться. Тюрьмы, предназначенные для того, чтобы их обитателям жизнь не только не казалась медом, а вообще жизнью.

Так, спустя ещё 10 лет, на развалинах монастыря была построена новая тюрьма особого режима. Окруженная со всех сторон сосновыми лесами, а к востоку ещё и взмывающими ввысь горами, она казалась действительно самым подходящим местом для отпетых душегубов. Правда не так далеко от неё, на западе, располагались поселения людей и пара небольших городков, но условия содержания заключенных и высокие стены не давали ещё повода никому усомниться в том, что бежать отсюда невозможно. Этого не удавалось ещё никому, потому что существовал только один способ покинуть эту тюрьму — вперед ногами на носилках, на соседний погост.

Как это обычно бывает, после ста лет безбожия, у людей как будто вдруг что-то щелкнуло в головах, включился какой-то невидимый тумблер, и всех вновь обуяла фанатичная жажда очищения своих грехов посредством обращения к религии. Никто ещё не знал толком как креститься, справа налево или слева направо, никто не помнил наизусть не одной молитвы, но православными стали казалось все… В одном из городков построили церковь, куда прислали старого, но до такой глубины души преданного своей религии священнослужителя, что его службы стало посещать всё больше и больше народу. Да и много ли радости и развлечений у человека, проживающего в подобном захолустье? Работа, если она и есть, выпить, подраться, сходить на охоту, а в воскресение можно и к Богу в гости пожаловать.

Священник был стар. Но наверное именно поэтому он отправился в эти места, заведомо зная, что здесь он не получит ни отдельного особняка в загородных коттеджах, ни своего личного водителя на внедорожнике, ни элитных проституток в келью. Он ехал сюда не за этим. Он знал историю старого монастыря, он уважал эти места… И как бы это не было странным, казалось, что он даже уважает всех тех отморозков, которых сослали в здешнюю тюрьму на пожизненное заключение. Каждую неделю на несколько дней его привозили на служебном транспорте на территорию этого исправительного учреждения, где он денно и нощно молился о чем-то в маленькой часовенке. Это было его личным желанием, которое впрочем все воспринимали по разному. Кто-то из охранников на территории той же тюрьмы с разгорающимся светом в глазах при упоминании о нем говорил: «Святой человек!». А кто-то, никогда ни во что особо не веровавший, пожимал недоуменно плечами, дескать чудак-человек.

Но всё же администрации данного учреждения он явно нравился, казалось, они даже в какой-то мере гордились, что у них есть такая живая легенда. Именно поэтому столь страшное и чудовищное по своей сути место, со своей тяжелой многовековой историей и прозвали «Безмолвный монах». А безмолвным он был потому, что здесь никогда человеческий слух не смог бы услышать ни колокольных перезвонов, ни церковного пения, ни даже громко произносимых молитв. Потому что тишина, убивающая само человеческое естество, являлась тут одним из условий пыток, влекущих за собой неминуемую смерть. Перед которой должно было по сути быть покаяние, а потом уже и избавление от тех кошмарных грехов, что успели сотворить за пределами данных стен её сидельцы.

***

«Простри ми, рабу твоему, руку, крестившую Христа Спасителя моего, да мя извлечеши из глубины погибели.

Ты еси больший всех в рожденных женами, ты еси первый по Богородице, праведник между человеки.

Сего ради прибегаю к тебе аз, имеяй потребу в велицем ходатае, яко велик есмь грешник.

Убо и да осенит мене, недостойнаго, благодать твоя, Предтече Господень.

Аминь.»

Отец Яков только что окончил свою молитву стоя посреди полумрака часовни. Свет свечей, стоящих на четырехугольном кануне и подле икон, выхватывал из полумрака маленькую сгорбленную фигуру старика. Тот стоял ещё какое-то время в тишине, прислушиваясь к тихому потрескиванию свечей и прижимая правую руку к сердцу: «Плохо совсем мне что-то, Господи. Чувствую я приближение чего-то недоброго. Прости нам грехи наши.»

***

Человек, лежащий на нарах, открыл глаза и уставился в потолок широко открытыми глазами. За маленьким оконцем была ночь, но свет в камере не выключался круглые сутки. Ему только что приснился кошмар и он, напрягаясь, силился вспомнить о чем именно, но так и не мог. Все его тело покрывал холодный липкий пот, его тошнило, а в ушах стоял звон, разрывающий барабанные перепонки. Он закрыл ладонями уши и сжался в клубок, беззвучно открывая искривленный от боли рот. Когда казалось, что его мозг вот уже сейчас разорвется на части, не выдержав этого ультразвука, звон начал пропадать и он услышал где-то высоко вдалеке, монотонный гул, напоминающий чем-то падение с неба десятка сбитых истребителей. Весь мир показался ему каким-то пластилиновым и маленьким, как его поделки в детском саду. Он почувствовал, что сейчас расплачется и закрыл глаза, тотчас же увидев, как над его пластилиновым миром поднимается огромный черный кованый башмак, готовый в одно мгновение растоптать ВСЁ.

***

— Нет, Михалыч, ну ты только глянь, что в мире творится! Бардак, мать его! — здоровенный бритый детина сидел за столом и гонял по тарелке макаронины, не отрываясь при этом от телевизора.

— Лёнь, ты бы поменьше всякой херни смотрел по ящику, — недовольно скосился на него Михалыч. — Нам ведь завтра вставать рано.

В этой комнате они проживали вдвоём. Утром им нужно было заступать на дежурство.

— Америкосы опять там в Ираке чё то мутят. Война. В Японии землетрясения. В Европе какой-то осколок метеорита в реку упал. Вода, говорят, отравилась — травятся там все, как мухи, — не унимался Лёня, почесывая волосатой пятерней свою блестящую лысину.

— Да и хуй с ним, — философски изрёк Михалыч, доставая из холодильника початую бутылку водки и надкусанный огурец. — Башка у меня разболелась что-то. Гудит, сука, как трансформатор, — он закинул в рот пару таблеток аспирина, опрокинул залпом полстакана и закусил огурцом, убирая всю свою нехитрую снедь обратно в холодильник. — Я спать.

***

Тем холодным утром он сидел на деревянной скамье во дворе прогулочного бокса и прижимался спиной к бетонной стене, кутаясь в телогрейку. Взгляд его был бесцельно устремлен сквозь решетки потолка, в низкое мартовское свинцовое небо. Он слышал, как шелестя, будто осенние листья, падает откуда то сверху снег. Гудение пикирующих истребителей пропало под утро, но сейчас он различал какой-то иной, доносящийся из самых глубин небесной атмосферы, звук. Этот звук чем-то напоминал собой треск. Да-да, именно треск. Так, наверное, трещит по швам рвущаяся ткань, расползающаяся в стороны неровными краями лоскутов. Или так трещит лопающееся пространство…

Внезапная вспышка озарила небеса, ослепляя человеческие глаза и заливая всё вокруг сине-красным пульсирующим светом. Заключенный упал с лавки на колени, ощупывая своими ладонями тающий на бетонном полу снег. Он не видел перед собой ничего, чувствуя только, как тело безудержно колотит от панического ужаса. Через несколько секунд откуда-то сверху раздался настолько сильный раскат грома, что казалось, под ним зашаталась земля.

— Заключенный, быстро на выход. Руки в проём! Быстро, сука, мать твою! — охрана, наконец придя в себя, кричала ему из-за двери и колотила по решеткам резиновыми дубинками. Он подскочил на месте и побежал к выходу, перед самой дверью разворачиваясь к ней спиной и просовывая в окошко руки для того, чтобы на кистях смогли защелкнуться наручники. Перед тем, как на глаза надели черную повязку, он успел ещё раз оглянуться на небо. Синее солнце затягивало черным затмением, а ему в лицо падал кровавый снег.

***

Неведомо откуда взявшаяся посреди марта буря ещё пару часов бушевала в непроглядной мгле, ежеминутно озаряя иссиня-черное полотно неба яркими вспышками копьевидных молний. А потом вдруг наступило затишье, пугающее людей ещё больше. Часовые на вышках, расставленных по периметру тюрьмы, разрезали толстыми лучами прожекторов гуталиновый мрак вокруг охраняемой территории. На сотни метров вперед, по голой перепаханной земле до низких зарослей лесного кустарника. И не было никого и ничего, даже птиц. А пугающая тишина начинала давить на психику уже и свободному человеку, находящемуся тут, казалось бы на воле, за пределами тюремных застенок.

Наконец, очень медленно, как будто с трудом вырываясь из липкого нефтяного болота, на небосводе начало появляться солнце, неуверенно рассеивая сгустки темноты вокруг себя. Возрождение долгожданного света из глубин этой ужасающей своей неизвестностью темноты, должно было стать маленьким чудом, так необходимым столь же маленьким людям, испугавшимся, словно несмышленые дети, природных явлений. Измученное небо не успело ещё окончательно очистится и от половины той грязи, что растеклась высоко над землей, когда взору человеческому предстала картина, от которой вновь начинала леденеть в жилах кровь.

Над облаками, которые начинали показываться из рассеивающихся сумерек, будто парило, зависнув в воздухе на одном месте, с десяток непонятных объектов. Настолько гигантских по своим размерам, что невооруженным взглядом, глядя с земли в небеса, было просто невозможно определить, сколько километров составляла их длина и высота. Циклопические пирамиды неправильной формы, вершины которых стремились не вверх, как это было привычно видеть на фотографиях из учебников истории, а куда-то в бок, параллельно горизонту, величественно замерли в воздухе над уральскими лесами.

— Это что, блять, такое!? — высоко задрав голову спрашивал у своих товарищей один из охранников, придерживая рукой спадающую с головы шапку.

— Американский воздушный флот? — предположил другой, чувствуя как ноги под ним становятся какими-то ватными и с трудом держат его тело на плацу.

— А ну-ка разбежались все! Вам что тут, курва, заняться нечем?! Живо по своим местам и работаем! — поджарый молодой лейтенант, сумевший взять себя в руки, летел стрелой по плацу навстречу собирающейся толпе зевак и орал насколько хватало сил. Начальник тюрьмы, старый полковник с уже поседевшими волосами, минуту назад в своем кабинете пообещал «оторвать голову любому, кого застигнет покинувшим свой пост или разлагающим дисциплину в тюрьме».

Лейтенант был ещё молод, но он был далеко не дурак (дурак бы до лейтенанта не дослужился), а потому понимал, что подчиненных было необходимо срочно прессовать и приводить в чувства. Потому что уж лучше сейчас они почувствуют себя зажатыми в железном кулаке армейской диктатуры, чем чуть позднее их накроет волной неуправляемой паники. И уж тогда-то будет уже точно поздно пытаться разобраться во всеобщем хаосе, а тем более, боже упаси, бороться с постыдным для всякого военнослужащего дезертирством.

Сам же старый полковник, или как его ещё с нескрываемым уважением называли в этой тюрьме подчиненные, Хозяин, уже не видел происходившее на плацу под окнами его кабинета. Он упал тяжело в кресло за длинным дубовым столом, с минуту молча глядел на дверь с отрешенным взглядом, а затем кинулся звонить со всех телефонов, какие только имелись на его столешнице, по всем известным ему номерам вышестоящих чинов и инстанций, обреченно понимая, что НИКТО НЕ ОТВЕЧАЕТ. Спустя десять минут начальник тюрьмы уже осознал всю тщетность своих попыток услышать хоть чей-нибудь голос на другом конце провода и взбешенно швырнул бесполезный телефонный аппарат на пол. Что, чёрт подери, происходило? Это война? Никто на всей этой огромной территории не только данного исправительного учреждения, но даже близлежащих деревень и городов, а также всей страны и всего материка в целом не смог бы тогда ответить ему на этот вопрос.

***

После окончания своей смены Михалыч вышел из корпуса с заключенными в тюремный двор и посмотрел наверх, как будто надеясь, что проклятые непонятно откуда появившиеся чертовы пирамиды, исчезнут с неба как дурной сон. Но этого конечно же не произошло. Огромные каменные массивы висели примерно в десятке километров над поверхностью земли, молчаливо наблюдая за копошащимися где-то внизу в своих каменных муравейниках муравьями-людьми.

И это было самое тягостное и сводящее с ума ощущение для человека, никогда не ведавшего в своей жизни, что значит самому быть заключенным. А наверное, как раз таки самим заключенным в этой самой сложившейся ситуации и было теперь проще. Ведь каждый зек уже несколько лет как знал, впереди его ждет только бесконечный срок, за которым смерть как свобода. Люди же, находящиеся от них по другую сторону решетки, не знали чего им теперь ожидать. В небе над ними застыла неопределенность, которая могла в любой момент начать бомбардировку или же просто рухнуть свысока, сминая под собой тонны построек и живой плоти. Никто не знал, что за сумасшедший сценарий разворачивает на сцене этого мира какой-то больной и безумный театральный постановщик.

— Анна Петровна, с вами всё в порядке? — озадаченно спросил Михалыч, завидев стройную фигурку женщины лет сорока, шагающей по снегу отчего-то нетвердой походкой. Единственная во всей тюрьме женщина, за что по понятным причинам была тепло и приветливо встречаемая всем коллективом, работала здесь врачом, и они с ней были хорошо знакомы. Он поймал её испуганный робкий взгляд и спросил вновь. — С вами всё в порядке? Может проводить?

— Нет, нет, Алексей Михайлович! Просто тут сами понимаете… — врач как будто виновато указала ему раскрытой худенькой ладошкой куда-то вверх, в сторону пирамид. Затем она виновато и вымученно улыбнулась и произнесла чуть слышно, уже отворачиваясь: — Не стоит, я сама дойду.

— Ну смотри, Аня, — уже подумал про себя Алексей Михайлович, качая головой и отворачиваясь в сторону. Ещё он подумал, что в сложившейся дурацкой обстановке от него, как от охранника, вряд ли будет много пользы, и поспешно направился по отчищенной от снега дорожке в сторону часовни отца Якова.

Старик находился всё так же внутри, в окружении свеч и ликов святых, ведя свою бессловесную беседу с Богом, и казалось не замечал его. Алексей Михайлович тихо прикрыл за собой дверь, снял с головы шапку, перекрестился и, потупив вниз голову, так и продолжал молча стоять, не решаясь нарушить царившую тишину. Спустя несколько долгих минут, отец Яков сам повернулся к нему, вроде бы только приметив гостя в своей скромной маленькой обители.

— Здравствуй, Алексей Михайлович.

— Здравствуйте, отец Яков.

— Я понимаю зачем ты пришел вновь ко мне и что ты хочешь узнать у меня. Но прошу, поверь мне, я и сам не смогу сейчас объяснить тебе всего, — старик посмотрел ему в лицо уставшим, но поразительно мудрым взглядом. Казалось, что он то как раз единственный на всем белом свете, кто сейчас прекрасно понимал всё, что происходит. Но отчего то не хотел никому раскрывать этой тайны.

— В этом мире было слишком много злобы. Слишком много людского горя и страданий. Слишком много. Настолько, что чаша сия переполнилась и выплеснулась через край. И теперь падение волны этой, вмещающей в себе всю обиду и злость человеческую, будет подобно цунами, сметающему всё на своем пути.

Он тихо замолчал, осунувшись и как будто бы став ещё меньше и ниже ростом. А потом подошел к деревянному столику, стоявшему подле стены, подняв с него одну из книг и протянув её в руки Алексею Михайловичу. На обложке книги витиеватым позолоченным шрифтом было написано крупными буквами «Новый завет», а внутри лежал шнурок, пришитый к корешку переплета.

— Ступай, сын мой, — отец Яков взял Михалыча за плечо и повел не спеша к выходу. Возле самого порога он вдруг остановился и произнес: — Дождись меня. Завтра я возможно и скажу тебе больше, если смогу что узнать.

***

В это время Анна Петровна вошла в свою маленькую комнатку, разулась и повесила на вешалку свой легкий плащ. Оставшись в белом халате врача, она присела возле трюмо, обхватила голову руками и зарыдала. Ей давно уже опостылел весь этот проклятый мир, его вечная серость и одиночество, с постоянной зимой снаружи помещений и внутри людей. Но сегодня вечером она поняла особенно четко — уходить из этого мира следовало сейчас. Потому что потом будет намного хуже и больнее. Флюиды человеческой боли витали в воздухе и только глупец не мог понимать, что смерть стоит на пороге этого мира, широко распахивая дверь в небесах.

Анна Петровна включила на стареньком магнитофоне свою любимую ностальгическую мелодию, которую она так любила слушать вечерами после смерти мужа, и, взяв в руки свою сумочку, подошла к окну. За окном было уже привычно темно. Иногда правда лучи прожекторов облизывали стекла, как огни проносящегося мимо поезда, для того, чтобы снова исчезнуть где-то во мраке соседних построек. «Это невыносимо, — сказала она сама себе. — Здесь ничего никогда не меняется. Эти люди кажется даже не догадываются, что мы все скоро умрём!»

Женщина прилегла на койку, а затем вытащила из своей сумочки тонкий хирургический скальпель и, слегка поморщив губы, сделала два широких надреза на левой руке, от запястья вверх, вдоль по венам. Её любимая музыка звучала в ушах всё тише и тише, а красивые длинные ресницы трепетали всё медленнее на её глазах, наблюдающих за тем, как жизнь красно-бурыми толчками выталкиваются из её тела на белоснежную простыню и впитывается в старый изодранный тюремный матрац.

***

Человек в одиночной камере услышал, как где-то снаружи, за холодными стенами его жилища, зарыдала женщина. Он закрыл руками уши и зажмурил глаза. На миг ему даже показалось, что это плакала за тысячи километров отсюда его старая больная мать. А потом камера наполнилась вдруг звучанием какой-то старой, по всей видимости французской мелодии, в мотив которой тихонько подпевал приятный женский голосок.

***

Алексей Михайлович полулежал на своей койке в углу комнаты и с задумчивым видом долго вертел в руках книгу, которую не так давно получил в часовне от священнослужителя. Он хоть и ходил иногда в часовню, чтобы послушать как молится отец Яков, но сам не знал наизусть ни одной молитвы и отродясь не читал ни одной религиозной книги. Так стоило ли начинать теперь? Затем он всё же решился и открыл книгу на том самом месте, где уже лежала закладка, оставленная там, по всей видимости, старым служителем Господа.

«Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была — так, как и ночи.

И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!

Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны.

Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя.

И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы.

И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих.

И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека.

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них.»

— Ну-ну, — хмыкнул про себя Михалыч. — Не видал я что-то на этом свете ни одного, кто убежал бы от смерти…

***

… — Анна Петровна! Анна Петровна, постойте! Что с вами? Вы поранились? — молодой охранник лет тридцати бежал с фонарем по сугробу вслед бредущей непонятно куда женщине. Луч света, которым он пытался осветить путь прямо перед собой, то и дело подпрыгивал у него в руках в такт его бегу. Четко разглядеть что-либо происходящее впереди было затруднительно, но и того, что ему удалось увидеть, насторожило его еще издалека и заставило кинуться на помощь женщине, пребывавшей явно не в себе.

Она шла босиком в мороз, не разбирая дороги перед собой, спотыкаясь о бордюры, прямо в снег, с растрепанными волосами и в медицинском халате, сверху донизу испачканном кровью. Это было жуткое зрелище. Особенно при свете фонаря, выхватывающего ее стройный беззащитный силуэт из ночных сумерек.

— Анна Петровна, да постойте же вы наконец! Ну куда же вы? Ночь ведь уже и холодно! — кричал парень ей вслед, пока не увидел, что она услышала и остановилась, странно подергивая, будто при нервном тике, наклоненной к правому плечу головой.

Охранник поравнялся с ней, уже начиная было обдумывать, как же надлежит поступить с раненным человеком, находящимся к тому же в состоянии жесточайшего стресса. Его взгляд скользнул по окровавленному одеянию, задубевшему на морозе, и остановился на безжизненно бледном лице. Сердце оборвалось и полетело в бездонную пропасть… Потому что в свои тридцать лет ему ещё ни разу не доводилось видеть, как умирают люди. А видеть перед собой ожившего мертвеца не доводилось в этой тюрьме никому.

Он стоял и завороженно смотрел в глаза смерти, как кролик на удава. То существо, которое ещё каких-то полчаса назад было женщиной, подняло руки на уровне лица и кинулось вперед, на свою человеческую жертву. В свете фонаря успело мелькнуть только лицо трупа с хищно раскрытым ртом. Он почувствовал холод ледяных пальцев, вцепившихся в его подбородок, и резкую боль в шее, но не смог даже закричать. Из раздираемого на части горла послышался какой-то невнятный хлюпающий звук.

Луч света на мгновение ударил куда-то в небо, а потом и вовсе пропал, когда фонарь выскользнул из ослабевших рук в мартовский снег. Но даже этого мгновения оказалось достаточно, чтобы часовой на вышке заметил что-то неладное...

…Когда на улице начали стрелять, Алексей Михайлович отбросил в сторону книгу и выхватил из кобуры свой ПМ. Что там могло происходить? Попытка побега? Но на его памяти этого не удавалось еще никому из заключенных. На ходу накидывая куртку на голое тело, он кинулся в коридор. Вслед за ним уже спешил, тяжело сопя, его здоровенный напарник Леня.

Они выбежали на тюремный двор и понеслись в сторону вышки, с которой доносились редкие одиночные выстрелы. Пробежав добрых две сотни метров, они увидели перед собой жуткую картину, которую запомнили в последующем на всю свою оставшуюся жизнь. Грязный весенний снег освещался прожектором, как сцена театральным софитом. В центре бесформенного темно бурого пятна лежало тело молодого паренька. Из его разорванного горла на распахнувшийся воротник сочились остатки крови. А над ним, в какой-то искаженно изломанной позе, стояло, нечеловечески изогнувшись, тело Анны Петровны. Вертухай, как на тюремном жаргоне называют обычно зеки часовых, надзирающих за территорией зоны со сторожевой вышки, методично всаживал в это тело одну пулю за другой с высоты своей огневой позиции. И самым пугающим было то, что стрелок попадал раз за разом. Тело, начиненное свинцом, отбрасывало назад, оно падало на колени в снег, но тут же вновь молча и упрямо продолжало подниматься на ноги и брести в сторону трупа молодого парня.

Алексею Михайловичу стало не по себе. Тело мгновенно покрылось потом, внутри все похолодело и обмерло, сердце ожесточенно забилось, разгоняя ядовитый ужас по венам. Он не видел ничего подобного никогда. Даже в горячих точках. Человек не может себя так вести, даже находясь в состоянии аффекта! Но надо было что-то предпринимать.А потому, он машинально вскинул пистолет и произвел один прицельный выстрел. В голову. Из затылка Анны Петровны на мгновение вылетели темно-бурые брызги, а потом изрядно потрепанное стрельбой женское тело рухнуло в сугроб, широко раскинув руки, чтобы теперь уже больше никогда не подняться.

— Михалыч, ты ж её это, блин… Того… — недоуменно бубнил за плечом у только что стрелявшего потрясенный Леня.

— Да ну, на хуй! А я то не заметил! — озлобленно прохрипел Алексей Михайлович, до слуха которого только сейчас стали доноситься звуки воющей сирены и топот десятка ног, бежавших на место убийства.

Он поднял глаза в сторону вышки и едва различил вдалеке фигуру стрелка, напряженно застывшего на высоте и наблюдающего за ними в прицел винтовки. Ослабевшие руки устало опустились, он присел на корточки, переведя свой взгляд на труп женщины, в очередной раз за сегодняшний день ни черта не понимая, что вообще вокруг происходит.

Чуть позднее все его тело начнет предательски трясти от пережитого, а пока он сидел на мартовском зябком ветру в распахнутой тонкой армейской куртке и не отрываясь смотрел на запястья женского трупа, порезанные хирургическим скальпелем. В двух метрах от него застыл, понурив хмуро голову, ещё один очевидец произошедшего, Леонид, а в ухо ему с пеной у рта кричал надрываясь седой полковник, начальник Безмолвного монаха, описывая во всех красках им двоим, какие эротические прелести ожидают их волосатые задницы после того, как начальство разберется во всех подробностях произошедшего.

В это время два тела, безмятежно лежащие на снегу, погрузили на носилки и унесли в морозильную камеру, помещение, которое в этой тюрьме, замещало морг. Там трупы и должны были пролежать до проверки, обещанной товарищем полковником. Осматривать же покойных пока было некому, так как единственная врач во всей тюрьме сама оказалась среди них.

***

Эту ночь всех без исключения обитателей «Безмолвного монаха» терзали кошмары. К атмосфере полной обреченности, царящей в камерах, прибавился желтый запах паники. Люди вздрагивали во сне и просыпались, вскакивая на нарах с обезумевшими глазами. Ощущение постоянного присутствия чего-то пугающего и непонятного испытывали все. И все пытались вновь заснуть, надеясь окунуться в блаженный мрак и забыть реальность, но снова и снова просыпались, увидев один и тот же сон. Про то, как огромное неизведанное Зло обволакивает небо. От его мощи вибрируют даже молекулы в воздухе. И, не выдержав этого колоссального напряжения, небо разверзается громом, поливая землю крупными каплями черного дождя. И гнилые зерна, засеянные в почву могил, дают ростки, стремясь пробиться на поверхность и вкусить людской боли.

На утро, когда горизонт на востоке начал озаряться лучами восходящего солнца, часовые на вышках заметили столбы черного дыма, тянущиеся к небу со стороны близ лежащего города. Тогда старый полковник, который итак уже намеревался отправить так называемую «экспедицию» в ближайший населенный пункт, не задумываясь отдал приказ лейтенанту быстро формировать отряд из пяти человек и выдвигаться. Как раз сейчас он стоял в своем кабинете возле окна и курил, наблюдая за тем, как выезжает в раскрытые ворота КПП автозак с сидящими внутри него бойцами. А в небе над КПП все так же, как и вчера, парили, зависнув словно приклеенные, неопознанные летающие объекты в форме пирамид. Сказать, что начальника тюрьмы невероятно бесила и нервировала эта обстановка нахождения под постоянным «колпаком» у непонятно КОГО и ЧЕГО, а также с беспорядками, которые по каким-то необъяснимым причинам начали в одночасье происходить на вверенной ему в управление территории — это значило не сказать вообще ничего.

И уж разумеется совершенно не вовремя угораздило постучать и войти сейчас в его кабинет со словами «здравствуйте, товарищ полковник, разрешите…» вчерашнему незадачливому стрелку. Невыспавшийся Михалыч с опухшим лицом долго выслушивал утренние пожелания бодрствования от разъяренного начальника, а когда тот, наконец, взял паузу, чтобы отдышаться и глотнуть водички из граненого графина, стоящего на его столе, выпалил:

— Товарищ полковник, я считаю, что нужно войти в морг и проверить, как ведет себя второй труп. Того вчерашнего салаги…

Товарищ полковник подавился водой и выпучив глаза посмотрел на Михалыча так, как смотрели вчерашние зеваки на каменные пирамиды, неизвестно откуда вдруг материализовавшиеся в небесах над Уралом.

— Лёш, ты скажи мне честно, кто у нас из персонала на территории водкой паленой торгует?

А затем, увидев такое же недоуменное лицо собеседника, произнес уже с нарастающей раздражительностью и злостью в голосе:

— Хватит страдать всякой херней! Ну поехала у бабы крыша от увиденного — с кем не бывает?! Мне теперь это дерьмо за вами расхлёбывать, ковбои хреновы! Но ты мне объясни, какого рожна тебе теперь в морг лезть, трупы осматривать? Ты у нас что, патологоанатом?

Алексей Михайлович попытался сделать взгляд своих глаз как можно более мягким и спокойным, а затем, глубоко вздохнув, принялся медленно, но четко, и как мог более кратко, объяснять начальнику тюрьмы свою теорию о том, что покойная Анна Петровна была покойной уже тогда, в момент своего нападения на охранника во дворе тюрьмы. Дескать, видел он её резаные раны на венах. А следовательно, не стоит исключать и того варианта, что сей парадокс невероятного воскресения из мертвых может не обойти и труп её жертвы. А потом добавил ещё цитаты из книги, которые вчера прочитал, потом правда, мысленно упрекнув себя за это, подумав, что вот это уже, наверное, было лишним.

Не понятно, однако, что больше всего произвело впечатление на пожилого полковника — собственные умозаключения его подчиненного или цитирование Завета. Он помолчал некоторое время, глотнул ещё воды, а потом хрипло бросил ему: «Пошли», — и направился к двери.

… — Здравия желаю, тарищ полковник! Дежурный Зуенко…

— Отставить. Ключи от «морозилки» бери и за мной, — отмахнувшись, бросил Хозяин, направляясь быстрым шагом в подвал лазарета. Вслед за ним спешили Михалыч и дежурный, на ходу теребивший в руках связку ключей, пытаясь вспомнить, какой именно из них нужный.

Когда они подошли к нужной двери, начальник тюрьмы остановился и с выжидательным видом сомкнул руки за спиной: — Открывай.

— Можно лучше я? — скорее утвердительно сказал, чем спросил Алексей Михайлович, заглянув в глаза полковника, смотрящего на него с показной иронией. «Храбрится, старик — успела мелькнуть мысль в его голове, — Наверняка же знает, что я прав. Просто до последнего не хочет в себе в этом признаваться».

Выдернув ключи из рук дневального, Михалыч повернулся к двери и положил на нее ладони, прислушиваясь. Пальцы рук обжигало холодом, а из щелей дверного проема несло каким-то могильным сквозняком. Алексей Михайлович закрыл глаза и, поднеся ухо почти вплотную к ледяному железу, прислушался ещё сильнее. Откуда то издалека глухо раздавались еле слышные звуки, которые все же различал его напрягшийся до предела слух. Тук-тук, тук-тук.

Ключ медленно провернулся на два оборота внутри дверного замка, а затем, также медленно, стараясь не скрипеть, Михалыч принялся тянуть на себя тяжелую железную дверь. Тусклый свет из коридора сумел осветить только часть морозильной камеры, посреди которой располагался длинный железный стол, на котором… Лежало только одно тело, накрытое больничной простыней с расплывчатыми красными пятнами. Вторая простыня валялась на полу кровавым комком. Все трое почувствовали, как по коже пробежали мурашки, а затем обеспокоенно посмотрели в тот темный угол, из сумрака которого вновь донесся непонятный стук, как будто бы кто-то чуть слышно стучал маленьким молоточком по шляпке гвоздя. Тук-тук, тук-тук.

Одна рука Михалыча потянулась к кобуре на поясе, уже привычно вынимая из кожаного чехла пистолет, вселяющий пусть небольшую, но уверенность в себе, а другая уже доставала из нагрудного кармана зажигалку. Он медленно вытянул левую руку вперед и, неуверенно сделав несколько шагов в темноту, навстречу раздающемуся стуку, чиркнул колесиком. Крохотный огонек пламени вспыхнул над его кулаком, блекло освещая пространство на пару метров вокруг. И тут они увидели его.

Оживший труп парня, который ещё вчера лежал в багровом тающем снегу, сейчас стоял в этом помещении к ним спиной, отвернувшись к стене, и чуть слышно бился лбом об угол. Будто укоряя себя за что-то, что он вчера сделал не так, а может, пытаясь пройти сквозь штукатурку этих стен на волю.

— Э-э-эй, — чуть слышно, почти шепотом, позвал его из-за плеча полковник, чувствуя, как с каждой секундой прибавляется седых волос на его голове.

Оживший на какое-то мгновение замер, а затем медленно, так, что все трое успели рассмотреть мороженое человеческое мясо на краях его чудовищной рваной раны под подбородком, обернулся на зов, и беззвучно раскрыл рот, не в силах произвести ни звука разодранным горлом. Михалыч впервые увидел, что такое взгляд самой Смерти. Взгляд вроде бы человеческих глаз, в которых при этом не было абсолютно ничего живого. Глаз, внутри которых не было даже зрачков, а оболочка была темнее мрака в этом подвале.

Где-то сзади истошно завопил дневальный и, попятившись, растянулся в падении посреди дверного проема. Его крик словно вырвал Алексея Михайловича из гипнотического состояния, в которое он было погрузился, и он выстрелил прямо в раскрытую пасть трупу, кинувшемуся уже ему навстречу. Пуля, выпущенная со столь близкого расстояния, откинула тело мертвеца обратно в угол, спиной на пол, разукрасив при этом всю стену над ним ошмётками его же мозгов.

— Твою мать! — только и произнес полковник, не отводя взгляда от мерзкой картины. Он уже догадывался, с какими вестями к нему вернется «экспедиция» из города. А это значит, что уже сейчас требовалось начинать собираться, не позабыв о том, что просто так им уйти нельзя. Умирающая Родина даже в таком безвыходном положении не простит им полтысячи особо опасных рецидивистов, которые потенциально могли оказаться на свободе и нанести угрозу обреченному обществу.

***

… — Ни один из вас не должен испытывать никаких угрызений совести! Ни капли жалости или сострадания к этим отпетым уголовникам. Этому сброду, этому позору человечества, клейму на груди нашей нации! Вам всем хорошо известно, какой контингент отбывает свои пожизненные сроки в этих стенах. Это конченые звери, убийцы и негодяи, среди которых есть даже серийные маньяки, педофилы и людоеды. И я не позволю всей этой мрази обзавестись даже шансом вновь выйти на свободу и продолжить убивать и насиловать. Никто из нас не палачи… Но ситуация сложилась так, что мы обязаны это сделать. Сейчас в военной помощи нуждаются люди, живущие в соседних городах. Ваши семьи и ваши близкие, ожидающие вас дома. И мы не можем просто так уйти, оставляя в тылу страны столь неимоверную опасность. Каждый из вас должен об этом помнить, выполняя мой приказ. Действуем быстро и четко, без промедления и излишних сомнений. Выполнять!

Полковник окончил свою пламенную речь, стоя перед строем на плацу, продуваемым со всех сторон каким-то неприветливым и совсем не весенним ветром. А когда его небольшая армия отправилась выполнять только что поставленную перед ними задачу, недовольно покосился вверх, на внеземные пирамиды, являющиеся сейчас молчаливыми свидетелями надвигающейся казни.

Заключенных с завязанными глазами и с руками, скованными за спиной наручниками, выводили как будто бы всегда, на утреннюю прогулку. Вот только происходила она отчего-то позже обычного. И повязки с них теперь снимали уже только внутри прогулочных боксов, а не снаружи. Людей человек по десять-двенадцать ставили лицом к стене и молча расстреливали, целясь только в голову. После каждого нового подхода трупы оттаскивали к боковой стене, а когда их накопилось уже столько, что они начали мешать беспрепятственно подводить приговоренных к изрешеченными пулями месту расстрела, их начали выносить наружу.

***

Заключенный, обретший в камере дар необычайного слуха, сразу распознал, что означают новые звуки, доносящиеся до него с тюремного двора. «Значит вот она какая, амнистия по случаю конца света,» — на какой-то короткий миг он даже попробовал улыбнуться самому себе, подумав о том, что впрочем, это наверное даже лучше, чем гнить в этом сыром погребе целое тысячелетие, постепенно теряя остатки разума. В соседних камерах начали что-то возмущенно кричать и рваться наружу, пиная толстые несгибаемые железные прутья. Отборный мат озлобленной охраны раздавался уже совсем рядом с его камерой, а затем по коридору начало гулять оглушающее эхо ружейных выстрелов. Заключенный подошел к стене, в которой под самым потолком находилось маленькое окно, и в последний раз посмотрел на солнце. Когда за его спиной раскрылась дверь, он ещё раз улыбнулся и повернул голову навстречу летящей в лицо смерти.

***

Пока люди в пятнистой камуфляжной форме спешно распределялись по автозакам, под лай собак, закидывая туда же ящики с патронами, немногочисленные спортивные сумки с вещами и баулы с едой, Алексей Михайлович стоял возле старой деревянной часовни и дергал за ручку двери. Изнутри было закрыто на засов и никто не спешил ему открывать.

— Отец Яков, все уезжают! Выйдите, пожалуйста, — звал он его, стоя на пороге и не решаясь ломать дверь в маленький Божий храм. Мало что ли они сегодня прогневали Господа?

— Да ладно, Алексей, поехали. Старик наверное уже сам на небеса отправился, увидев такое, — окликнул Михалыча полковник, проходя мимо и удовлетворенно отмечая про себя, что погрузка людей и провианта уже подходит к концу.

— Я не поеду, — сам удивился своему голосу Алексей Михайлович. Он стоял и смотрел на обтесанные сосновые перила крыльца и неожиданно сам для себя начинал понимать, что ему действительно не хочется никуда ехать. Ему вдруг стало противно от одной мысли о том, что сейчас он будет ехать в автозаке, доверху набитом людьми, которые только что беспощадно и хладнокровно расстреливали перед лицом всевидящего неба безоружных людей. И плевать, что за эти двое суток он тоже убил уже двоих. Это были не живые люди, да и по другому было нельзя. А тут… Да и вообще, он обещал отцу Якову дождаться. Как он сможет бросить его тут одного, среди трупов?

— Точно? Ну как знаешь. Дело, как говорится твоё, — полковник как ни в чем не бывало пожал плечами, а потом подошел к одному из автозаков и, открыв дверь, сбросил на плац откуда-то изнутри ящик с патронами и два Ак-74М. — Пользуйся.

Уже садясь в кабину, он ещё раз обернулся к нему и крикнул:

— Ну бывай, Алексей Михайлович! Смотри, не пожалей…

Колонна из нескольких грузовиков, груженных под завязку людьми и оружием, медленно тронулась по дороге в сторону города, а Михалыч долго стоял и провожал её взглядом. До тех пор, пока её хвост не исчез за мохнатыми сосновыми лапами на повороте в лес. Оставшись здесь наверное уже один, сторож этого каменного могильника вошёл внутрь будки КПП и нажал одну из кнопок на панели. Ворота тюрьмы с характерным гудением сомкнулись, оставив его наедине со своими мыслями.