7. Письмо взрослому

В понедельник после каникул у нас был датский вторым уроком. Когда прозвенел звонок, и все с шумом повалили из класса, училка подошла ко мне:

— Джек, задержись, пожалуйста.

Я знал, о чем пойдет речь. О задолженности по сочинениям аж с августа. У нас уже состоялся один разговор на эту тему, еще до каникул. Я пообещал заниматься всю неделю и сдать написанное в понедельник. То есть сегодня. Вот только сдавать было нечего. Я не написал ни строчки. О чем и сообщил Элизабет: чего кота за хвост тянуть? Думал, она меня к директору потащит, или начнет спецклассом пугать — туда собирали всех школьных дебилов и отморозков. Но датчанка только покивала сочувственно и спрашивает:

— Джек, а как ты сам думаешь, что тебе нужно, чтобы все досдать?

«Чтобы отчим сдох», — подумал я, но промямлил только:

— Не знаю.

Элизабет помолчала немного, глядя на меня внимательно через стол, и вдруг выдала:

— Джек, у тебя все в порядке?

В горле у меня что-то сжалось. Не от самого вопроса, а от того, как она задала его. Будто ей и вправду было не наплевать.

— Да… Нет… У меня мама болеет, — зачем-то соврал я.

— Что-то серьезное? — Элизабет защелкала колпачком ручки, но тут же поймала себя на этом.

— Я… Мы еще не знаем, — несло меня дальше. — Ее обследуют.

Училка нервно сцепила пальцы:

— Ты думаешь, это… рак?

Я состроил печальную морду. Датчанка протянула руку через стол и взяла мою ладонь:

— Я тебя понимаю. Моя мать умера от рака в прошлом году. Будем надеяться, что это что-то другое, хорошо? — она через силу улыбнулась.

Мне стало погано. Хули я ей соврал? Мог бы просто промолчать! Что, если она теперь позвонит матери? Или Севе?

— Да, — я уставился в парту. — Наверняка это что-то другое.

— Тебе сейчас трудно сосредоточиться на учебе, — продолжала Элизабет. — Это естественно. Что, если мы договоримся так. Ты напишешь одно сочинение. Всего одно, но оно зачтется за все те, что ты не сдал.

Я взбодрился:

— А разве так можно?

— Конечно, можно, — датчанка улыбнулась и выпустила мою руку. — Только тема у тебя будет особая. Ты должен будешь написать письмо взрослому.

— Какому взрослому? — не понял я.

— Решай сам, — в ее глазах не было подвоха, и я расслабился. — Может, это твоя мама, отец или старший брат. У тебя есть братья или сестры?

Я покачал головой.

— Возможно, ты захочешь написать своему кумиру. Человеку, на которого ты хочешь быть похож. Ты понял задание?

Типа того.

— Как думаешь, справишься?

Я спросил осторожно:

— А сколько у меня времени?

Элизабет постучала пальцами по столу:

— Ну, скажем, месяц. Этого хватит?

На том мы и договорились. Я еще не знал, кому буду писать, но решил взяться за дело серьезно. Все-таки, Элизабет была единственным человеком, которого, по ходу, волновала моя судьба. И вроде как, я ей обещал. А я обычно держу обещания.

После уроков я отправился на охоту. Отловить соседского кота оказалось плевым делом. Финдус, как обычно, приволок свое жирное пузо в наш сад в надежде на мамину подачку. Приманил я котяру на колбасу: закинул шмат в спортивную сумку, которую заранее бросил на газон. Ну, зверюга заскочила туда и давай продукт хомячить — только за ушами трещит. Я молнию застегнул — и готово. Финдус спохватился, конечно, что дело не чисто. Давай выть. Ну, я тряхнул сумку пару раз, чтоб показать, кто тут хозяин, котэ и заткнулся.

Загрузил я его на багажник и нажал на педали. До Брэдструпа, где ветклиника находится, десять километров — только в одну сторону. Докатился за полчаса. В регистратуре назвался чужим именем, адрес дал реальный, из Брюрупа, но не мой. Вот, говорю, коту типа глистов прогнать надо. Не жрет ничего. Ну, меня в очередь. Котяра, гад, опять выть. Я ему еще колбасы скормил, вроде затих. Тогда я попер типа сортир искать. Иду, сам зыркаю налево-направо. Мне всего-то и надо — узнать, где они лекарства держат. И еще насчет сигнализации и камер.

Лэрке мне рассказала, что брать надо. Есть такая штука — домоседан. За две-пять минут лошадь валит. То есть сначала типа обездвиживает, а минут через десять — полная отключка. То, что доктор прописал. Я специально решил другую клинику обнести, не ту, где Лэркин отец работает. Чтобы не подумали потом чего.

По ходу, они тут совсем расслабились. Никаких тебе наклеек «Аларм[1]». Камер тоже нигде вроде нету. В сортире — удобное окошко. Не очень высоко и выходит на зады. Я поссал, раз уж все равно зашел. Потом вышел в коридор с вешалкой, убедился, что там никого нет, кроме курток, и открыл сумку.

— Финдус, кис-кис-кис.

Из молнии высунулась толстая недовольная морда, зашипела, встопорщив усы. Я кота за шкирку, подбросил в воздух и придал ускорение пенделем. Клиника дрогнула от бури кошачьих эмоций. По ходу, Финдус подрал прямо по стенам. Из приемной донеслись вопли сидевших в очереди клиентов, разноголосый лай, шипение. Что-то полосатое метнулось вдоль кабинетов и скрылось в конце коридора. Молодчага, Финдус! С меня колбаса.

Под шумок я проскочил приемную и попер дальше, толкаясь во все двери.

— Извините, у меня кот сбежал. Он случайно не тут?

— Ой, простите! Я кота своего ищу.

— Извините, я… — опа! Это то, что надо. Операционная. Внутри — никого. Я быстренько прикрыл за собой дверь, отсекая кошачьи вопли и прочие звуки из мира животных и нервных людей. Так, вот операционый стол для лошадей, как Лэрке рассказывала. Значит, наркоз должен быть где-то тут.

— Кис-кис-кис, — позвал я на всякий случай.

Ага, вот и столик со всякой всячиной. Пузырьки тоже присутствуют. Я оглянулся на дверь. Кто-то протопал по коридору, но мимо. Вообще-то, я не думал, что все будет так легко, но раз уж я все равно тут...

Не то, не то… Вот он! Домоседан! Я схватил бутылочку с резиновой крышкой и сунул в карман. Вовремя! Дверь распахнулась и внутрь стремительно зашла медсестра. Выпучилась на меня очками:

— Мальчик, что ты тут делаешь?!

— Кота ищу, — я наклонился и заглянул под столик на колесиках. — Финдус, кис-кис-кис!

— Так это твое животное? — тетка распахнула дверь. — Оно забилось на шкаф в приемной! За стойкой регистрации. Сними его оттуда НЕМЕДЛЕННО!

Я и рад. Дунул из операционной. Смотрю — путь на свободу открыт. На миг мелькнула у меня малодушная мысль — бросить Финдуса нафиг, пусть сам выпутывается. Но, во-первых, котэ теперь вроде как мой сообщник. А во-вторых, знаю я этих даков — они пока зверя хозяину не вернут, не успокоятся. Еще на меня через соседей выйдут.

Короче, свернул я в приемную. Там — жесть что такое. Часть клиентов с собаками уже на улицу вымелись, часть с живностью помельче по стенкам жмется. На полу лужа — обоссался кто-то с перепугу? Секретарша в кресле умирает, зажимает боевые раны. Со шкафа орет Финдус, топорща окровавленные когти. Мдя, навел ты тут шороху, бро!

— Кис, кис, кис, — приближаюсь к котяре с открытой сумкой в одной руке и колбасиной в другой.

Жиряй на колбасу ноль внимания. Уши прижал, глазищи зеленые прищурил на меня, а в них — убийство. Ладно, приятель. В общем-то, ты в праве мне отомстить. Вот только время совсем неподходящее! Вдруг та медсестра обнаружит, что пузырек со столика пропал?

— Кис-кис-кис, — я помахал сумкой перед Финдусом на манер тореодора.

Сработало! Кот кинулся на меня, целя когтищами в лицо. Я едва успел заслониться кошелкой. Зверюга ударился в нее и принялся с воплями драть плотную ткань когтями, так что треск пошел. Я это все как-то в охапку, чувствую — шкуру где-то захватил, значит, не сбежит.

— Всем, — говорю, — хорошего дня, — и к выходу.

— А как же глисты? — очнулась секретарша в кресле.

— В другой раз, — бормочу сквозь стиснутые зубы. Финдус всадил-таки мне в руку клыки. — У киски стресс.

Пережившие апокалипсис посетители издали коллективный вздох облегчения.

Я шпарил по лесу на велике. Финдус на багажнике додирал мою сумку. Ткань пока еще стойко держалась, но если уж котяра все-таки прорвется, пусть это будет как можно дальше от клиники. Мое правое предплечье напоминало английский флаг. Когти достали до кожи даже через куртку. С кисти стекала на руль кровь. Плевать! Зато теперь у меня был факинг наркоз.

Идея пришла мне в голову тем вечером, когда Себастиан насиловал меня в джакузи. Я смотрел в дергающееся пламя толстой свечи на краю ванны, и представлял себе, как набираю бесцветную жидкость в шприц, как проношу его на башню под одеждой, как прячу между подушек дивана. Как всаживаю в наваливающуюся на меня тушу иглу и наслаждаюсь недоумением в туманящихся глазах. И как потом кромсаю плоть отчима на куски. Кромсаю с той же темной радостью, с какой он рвал мои тело и душу.

Понимаете, во мне после того разговора за столом с ростбифом будто умерло что-то. Быть может, надежда? Сломался какой-то последний рубеж. Раньше мне казалось, что смогу убежать. В музыку, в мечты о Лэрке, в далекие счастливые воспоминания, в мысли о будущем — будущем без Себастиана, потому что все это обязательно кончится. Ведь все когда-нибудь кончается. Но той ночью, когда я плавал в горячей мыльной воде, сплетенный с чужим ненавистным телом, я понял: этому никогда не будет конца. Как бы далеко я не сбежал — на тысячу километров или тысячу лет. Какая-то часть меня навсегда останется здесь — в этой пахнущей болью, страхом и похотью ванне. Как Якоб, которого не было.

Я понял наконец смысл одной песни, которая мне всегда нравилась:

Гораздо проще бежать,

Когда боль сменяется онемением,

Проще напиться и спать,

Чем остаться с болью наедине.

У меня отобрали что-то,

Взломали глубину души.

Это секрет, который я храню,

Запертым внути.

Эти раны так глубоки,

Их не видно, но они не пройдут.

Эти картинки в моей голове,

Не выцветая, годами живут.

Всегда проще бежать...

Проще, чем попытаться все изменить.

И тогда мне захотелось, чтобы Себастиан испытал то же, что я. Беспомощность, унижение, стыд, ужас, ненависть к себе, отчаяние, желание умереть. Боль. Боль, которая длится долго. Целую вечность.

Может, я все равно ни на что бы не решился. Я был тогда, как каменная глыба на самом краю обрыва. Один маленький толчок — и она покатится вниз, вызвав обвал. Но без этого толчка, будет лежать годами. Пока на нее, скажем, не сядет птица. Может быть, соловей.

Разговор с Лэрке и стал тем толчком. Я понял, что должен сделать. Смешно. Я знал этого с самого начала. Джейкоб показал мне все во снах. Или почти все. Он всегда хотел этого. Только сам был на это не способен. Ну а я не ангел. Я смогу. И тогда, может, призраки прошлого оставят Лэрке в покое. И она поймет, что жить все-таки стоит. Она поверит, если он сам скажет это ей. Скажет из глубины зеркала, за котрое загнал его монстр.

Я выпустил Финдуса у озера. Оттуда он точно найдет дорогу домой.

Мать на мою руку внимания не обратила — валялась в полудреме на диване под какое-то музыкальное шоу. Зато Сева невовремя выполз из кабинета:

— Джек, что с тобой?!

— Э-э, — я ворочал мозгами в поисках правдоподобного вранья. — Соседского кота собака загнала на дерево, а он спуститься не смог. Разжирел слишком. Вот и пришлось за ним слазить. А он вот меня «отблагодарил», — я сунул исполосованную кисть отчиму под нос. — Ты бы видел, во что моя куртка превратилась.

— Ничего, — Сева улыбнулся и потрепал меня по голове. — Купим тебе новую. До завтра это подождет? Давай я тебе продизенфицирую...

— Не надо! — заторопился я. — Я сам.

И сбежал от него в ванную. Там сунул руку под кран, а сам думаю — куда бы пузырек спрятать. Он маленький, конечно, но ведь косяк, что мне от Мемета достался, тоже маленький был. И вообще, может это паранойя, но мне чем дальше, тем больше кажется, что Сева как-то следит за мной. Что там он сказал? «Знаю, чем ты живешь, чем дышишь». Ага, дымом, блин, по хорошим дням. И травой по очень хорошим. Нет, серьезно. Вот и Джейкоб передал через Лэрке: «Он все видит». Может, «он» — это вовсе не Бог? Бога я в Стеклянном Замке нигде не заметил. А вот монстр тут есть. И он все жиреет. Может, он и сейчас на меня смотрит?

Я наклонил голову, типа царапину рассматирваю, а сам зыркаю по сторонам. Проще всего было бы наблюдать за тем, что происходит в доме, через видеокамеры. Ну, думай, Джек! Где бы ты приткнул такую, если бы захотел?

Полез в шкафчик — типа перекись ищу. А сам поглядываю в зеркало. Нет, ничего. Ни на стенах, ни на потолке. Да я бы и заметил давно, если бы там что-то было. Разве что… Ветиляционная решетка. Она прямо напротив зеркала. Оттуда камера могла бы снимать все, что происходит в ванной. Даже слепых углов практически не будет. Кабинка душа — стеклянная, прозрачная. Даже плитка на потолке, блин, зеркальная.

Я плеснул перекисью на царапины и зашипел. Псих ты, Джек! Насмотрелся всяких ужастиков. Если бы у Севы стояли камеры — тут или в твоей комнате — значит, изображение должно идти куда-то и, возможно, записываться. В кабинете у Севы только рабочий ноут. Навряд ли он записи из душа сливал бы туда. Тогда на ай-пад? Так он его тоже на работу берет, как-то неосторожно. Нет, бред все это. Себастиан, конечно, маньяк, но не настолько же!

Ну, залепил я царапины пластырем и из дома — шасть. Сева орет мне вслед:

— Джек, ты куда?

Я говорю:

— Сгоняю быстро к Томасу. Мы с ним вместе домашку делали, я там тетрадь забыл.

Отчим вываливает в коридор:

— Так позвони ему. Пусть он ее в школу захватит.

— Не, — влезаю в кеды. — Я не все доделать успел. Думал, после ужина дорешаю, смотрю — а тетради нет.

Короче, еле от него отвязался. Причесал к Паровозику. Он на кухне жрал как раз. Я его высвистал. Спрашиваю:

— Конверт есть?

Ну, Томас не особо удивился. Привык, что я нему заваливаюсь без приглашения в самое неподходящее время.

— Пойдем, посмотрю, — и потащил меня в комнату.

Пока он по ящикам шарил, я стащил носок Тотте — все равно он дырявый и на полу валялся. Сунул в него незаметно пузырек, завернул.

— Сойдет? — Паровозик повернулся ко мне с мятым, но чистым конвертом.

Я сунул в него маленький сверток, лизнул клеевой край.

— Вот, — протянул Томасу. — Не можешь похранить это для меня? Недолго. Только положи в такое место, чтобы Тотте не добрался.

— Что это? — Паровозик недоуменно покрутил пакет в руках.

— Кое что, что я не могу хранить дома, — признался я.

— Джек, — парень выпучил на меня глаза, — это случайно не...

— Не наркотики, — успокоил я его. — И вообще ничего незаконного. Только поосторожней там — хрупкая вещь.

Томас смущенно почесал прыщи на подбородке:

— Извини, я просто подумал… Извини, — и засунул конверт в какую-то коробку, стоявшую высоко на шкафу. — Туда брат точно не залезет.

После ужина я и вправду засел за уроки. Достал чистую тетрадь, залез на подоконник и вывел кривоватый заголовок. «Сочинение. Письмо взрослому». Конечно, писать на компе было бы гораздо проще. Вот только что, если Сева снова в него залезет? А тетрадь я всегда смогу взять с собой в школу. Макбук, конечно, тоже, но вдруг его спорут? А кому нужна чья-то тетрадь? Тем более такого недоумка, как я.

Долго думал, кому же писать. Мать отпала сразу. Как подумаю, что я там изложить собрался, и что ма это прочитает — сразу блокада. Отец… Я его и не знал никогда. Нафига ему читать мои откровения? Да и по-датски хули он что поймет. Мой кумир? Да нет у меня вроде таких. И опять же — то, о чем я хотел написать, должен прочесть человек близкий, тот, кто меня знает… или думает, что знает. Потом я подумал, что мог бы написать самому себе. Ну, себе взрослому. Представил, что прячу тетрадь в бутылку, закапываю на берегу озера, а потом прихожу туда через десять лет, открываю… Типа такое письмо в будущее. А вот дальше ничего представить себе не смог. Потому что с отчетливой ясностью понял — будущего у меня нет. Я тоже навсегда останусь четырнадцатилетним, как Джейкоб. Даже если мое тело умудрится вырасти, а голос огрубеет.

Я перечеркнул первую строчку и подумал вот о чем. А что, если написать письмо Лэрке? Ее я мог представить себе взрослой. Красивой, уверенной в себе. Кланяющейся со сцены бесконечным рядам апплодирующей публики. Приходящей домой, счастливо улыбающейся в объятиях молодого мужчины. Спускающей с плечей длинное концертное платье, так что становится видна старая татуировка с истекшей датой: 15.04.2016.

И я стал писать.

Ночью мне приснился Джейкоб. Он смотрел в телескоп — такой, который обычно продают для домашних наблюдений. Окно было открыто, и его волосы шевелил ночной ветерок. Внезапно пацан оторвался от окуляра и отошел в сторону, будто уступал место мне. Я понял, что могу двигаться, и шагнул вперед. Прильнул глазом к поблескивающему линзой отверстию.

В этот телескоп действительно не было видно звезд. Передо мной были огни Брюрупа на другом берегу озера. Фонари вокруг ночного пляжа. Две фигуры на пустынном песке. Темная вода разошлась серебристыми всплесками. Она зашли в воду — девчонка и пацан. Решили искупаться голяком под луной — как романтично.

И тут я понял, где нахожусь. Понял, почему мне открылся такой отличный вид на город. Я был на башне. Под самой ее крышей. В той комнате, где никогда раньше не бывал. А там внизу, в воде плескалась Лэрке. Лэрке и факинг раздвоившийся Джей!

Я обернулся — но белобрысый паренек исчез. Кругом мягко светились экраны. Качественное инфракрасное изображение. Ванная с джакузи. Душ внизу. Гостиная. Кухня. Коридор второго этажа. Моя комната. Я сплю, разметавшись по кровати, одеяло скомкано в ногах. Я вижу себя сразу в двух ракурсах — сверху и в отражении панели шкафа. Фак! Фак! Фак!

Проснулся я весь в поту. Черт, одеяло и правда валяется почти на полу. Подобрал его, замотался чуть не с головой. Уставился в потолок. В темноте, конечно, не фига не разглядишь, но я был весь на измене. Казалось, красноватый глаз камеры целится в меня из какой-то неприметной дырки. А за ней — другой глаз, живой и серый. Севин. Спать я больше не мог. Оставаться в кровати — тоже. В итоге — выбрался из постели и пошлепал вниз, замотанный в одеяло. Заполз в какой-то закуток в коридоре, которого на камерах вроде не было. Скрючился на полу. Так Себастиан меня и нашел — уже утром. Я наплел что-то про кошмар — даже врать не пришлось. Это и был кошмар — наяву. И я в роли факинг жертвы.

[1] Alarm — сигнализация (датск.). Обычно, если здание защищено сигнализацей, наклейки «Аларм» лепятся на двери и окна.