Глава 19.

Глава 19.

Храмы, построенные людьми во имя богов, вне зависимости от религии, страны или народа, чем-то похожи друг на друга. Они обычно величественны, поражают размерами, убранством. Попадая под их своды, простой человек не один, а великое множество раз ощущает себя крохотным и ничтожным. А если при этом он станет свидетелем религиозного праздника, подвергнется воздействию молитвы, которой предаются тысячи людей, обогреется теплом свечей, в сиянии которых роскошь храма кажется просто неземной, то почти непременно испытает экстаз. Вернуться после этого к себе с осознанием, что человек велик сам по себе, простой, обычный человек, — невозможно. Тщетно убеждать уверовавшего в том, что великие пирамиды построены руками простых крестьян, что блестящие архитектурные проекты церквей и мечетей сделаны выдающимися, часто забытыми строителями. Неважно, что стены храмов расписаны художниками, скульптуры рождены гением ваятелей, родом из своих же городов, сёл, деревень. Или привезённых, — насильно ли, добровольно ли, — иноземцев… Они тоже рождены людьми, иноземцы, их талант — того же корня. Все это уже неважно для уверовавшего. Порабощенный мозг человека не в силах отринуть величие, недоступность, могущество божества.

Ормус был воспитан великой религией, одной из первых, глубинных, восходящих к детству человечества. Его религии с её тысячелетним опытом предстояло стать основой для множества других, пришедших много позже. Он знал силу воздействия на человека храмов, религиозных церемоний, таинств. Он постиг самую суть людей, бывших слугами богов, неважно при этом, как их называли — жрецами, левитами, священниками… Он был убеждён, что неизбежны в храмах, помимо их размеров, другие особенности. Подземелья, переходы, потайные комнаты и прочие секреты. Они предназначены для сокрытия сокровищ, собранных на протяжении столетий, порой тысячелетий, для укрытия от врагов, пытающихся этими сокровищами овладеть, для спасения жизней, чаще слуг господних, но, справедливости ради, надо сказать, иногда и других, не менее ценных жизней. Для тайных встреч, не предназначенных для посторонних ушей переговоров. Наконец, для самого важного, необходимого дела, без которого религия не может возрождаться в душах и продлеваться — для производства чудес. Они не были нужны самому Ормусу для ощущения присутствия Бога — его религиозное чувство зиждилось на другом, более высоком принципе. Но он признавал полезность чудес для убеждения иных, проще устроенных человеческих особей. Огонь, вспыхивающий сам по себе, без очевидного вмешательства человеческих рук, заплакавшая статуя бога, ладья Амона, повернувшая вспять, от одного претендента на престол к другому…

Сегодня у Ормуса была назначена важная встреча, встреча лицом к лицу с Хананом. Впрочем, сам первосвященник об этом ещё не догадывался.

Более двух лет назад, сразу после покушения на него людей Ханана, Ормус стал искать входы в лабиринты, расположенные под Храмом. Долина царей и цариц всё ещё жила в его памяти, больше того — в его крови. Её наука не пропала даром, и Ормус нашёл довольно просто сначала один из нескольких входов в подземелья Храма, затем — другие. Он не зажигал факелов, не делал пометок на стенах или на полу. Он счёл это ниже своего достоинства. Ормус наслаждался игрой, в которой равных ему не было. Он брал с собой моток веревки, и, двигаясь по лабиринту, связывал её в узлы. Человеку посвященному сотканная им странная пряжа без слов рассказала бы, куда следует идти, на какое расстояние, где необходимо свернуть. Так был составлен план лабиринта. Вскоре без особого напряжения Ормус мог передвигаться по подземной части города и Храма.

Ему доставляло удовольствие пугать жрецов и левитов зловещими звуками из-за угла. Возникать на пути призраком. Не один верный слуга Господа в ужасе бросался от него по коридорам. Он знал, что положил начало легенде, позорящей учение саддукеев, не признававших загробного мира и жизни после смерти. Легенде о призраке Ирода Великого, вложившего в строительство Храма всю душу и немало денег. При жизни царь не мог побродить по выстроенному им великолепному зданию. Теперь он мстил потомкам верных господних слуг. Ормус похихикивал над громким, но лицемерным возмущением Ханана подобными выдумками. Он готовился предстать перед Хананом сам. Он мечтал встретиться лицом к лицу с ужасом Ханана.

Хотя последнее обстоятельство вызывало некоторое сомнение. Ещё в Александрии Ормуса предупреждали — его ждёт достойный соперник. Ханан — человек, обладающий смертельной хваткой зухоса, его напугать сложно. Ормус же предполагал — как многие жестокие люди, первосвященник очень суеверен, этим стоит воспользоваться. Он более суеверен, нежели верит в Бога. Услужливый рассудок жестокого всегда найдёт оправдание для истребления врага или причинения зла. А это означает — найдёт повод для вызова Сатаны. И будет защищаться от того же Сатаны — заговорами, амулетами, магией. Суеверие, пришедшее к нам из глубины веков, из времени, когда ещё не было даже зачатков религии, когда первобытная магия заменяла веру, осталось с нами навсегда. Там, где вера неглубока, пышным цветом расцветает суеверие.

Накануне отъезда из Иерусалима Ормус не выдержал — он заглянул в Храм. Насладиться ужасом Ханана.

Он застал первосвященника в Святом Святых Храма. Забавно, что старик без конца нарушает запреты, столь обязательные для остальных. Пожалуй, он уже вряд ли откажется до самой смерти от привычки возвышаться надо всеми, пусть даже таким неправедным образом, это — источник молодости и здоровья для него. Не будь у него этой возможности, он умер бы от осознания своего ничтожества. Здесь, в запретном месте, первосвященник обретает покой, а также проникается несуществующей значимостью.

Некоторое время Ормус наблюдал за Хананом. Первосвященник устроился на пороге потайной комнаты, в кресле. Лицо его было устремлено на место, где когда-то стоял ковчег. Ормус нашёл в этом лице признаки былой величавости. Но и признаки стремительно наступающей старости он нашёл тоже, разглядел сомнения, и боль с усталостью. После распятия Иисуса старик как-то сдал, менялся к худшему на глазах. Ждать от Ханана угрызений совести не приходилось, но сомнение в правильности, в единственности содеянного он испытывал, и это не могло не отразиться. Ложилось морщинами, и не только на лице. Сердце старика тоже покрывалось морщинами. Но, помимо Ормуса, никто этого не замечал…

Ормус уже знал, что длительный взгляд на первосвященника не проходит незамеченным. Старик начинает беспокоиться, озираться по сторонам, словно кожей воспринимая присутствие Ормуса. Такая чувствительность показалась бы Ормусу смешной, если бы он не знал, что, к примеру, Каиафа — истинный слон. Ничего не почувствует Каиафа, смотри — не смотри. Толстокож нынешний первосвященник. Как глупо со стороны Ханана руководствоваться в деле выбора священников лишь законами родства. Это подрывает могущество священства. Это роняет его. Лишает авторитета и почитания народом, и, самое главное, лишает жрецов особых возможностей.

Но, так или иначе, стоило отвести взгляд, чтобы снять напряжение Ханана.

Ормус опустил с ноющего плеча кожаный мешок. Нечто живое извивалось внутри него кольцами. Он развязал верёвку, запустил руку в мешок. Мстительный гад тут же сомкнул зубы, укусив жреца. Сердце забилось сильней, ладонь с ранкой на возвышенности большого пальца заныла. Но Ормус усмехнулся презрительно, справившись с неуместным страхом. Пусть его кусается, он теперь столь же опасен, как и Ханан. Ормус не боится тех, чей яд он тщательно выцедил. Теперь этот яд послужит ему в собственных целях…

Божественная тварь извивалась в его руках, вызывая ощущение неприятной скользкости и прохлады своим змеящимся, свивающимся в кольца телом.

Жрец поднёс голову кобры к своим глазам. Уставился мертвыми зрачками в такие же бездонные и безжизненные зрачки змеи. Через несколько мгновений тварь перестала сопротивляться, кольца хватки ослабли. Она перестала ощущать живое тепло, исходящее от жреца. Змея была в руках себе подобного…

Тогда Ормус отпустил её. Нежно коснулся головы, как бы указав направление движения. И животное поползло — туда, куда направили. Туда, где в этом тёмном и мрачноватом помещении был единственный источник тепла. Тело первосвященника манило змею, хотя оно было телом немолодого уже человека, и не излучало много тепла. Оно не могло служить добычей для змеи, но могло стать жертвой её мести, а ненависть и месть вот уже много дней обуревали если не душу, — какая же может быть у неё душа? — то тело змеи, побеждённой Ормусом.

Ханан все же не был жрецом в истинном смысле слова, и приближение опасности не пробуждало его от грёз. Сидя в высоком кресле, откинувшись назад, с закрытыми глазами, священник и не помышлял о каких-либо угрозах. Ормус улыбнулся. Улыбка была озорной, лучистой, и если бы только её мог видеть кто-то из тех, кто помнил всесильного жреца в детстве, непременно вспомнил бы Ормуса маленьким. По крайней мере, Херихор, увидев эту улыбку, перенёсся бы на берег моря, в далёкие дни, услышал бы вновь дерзкий голосок ничего не боящегося мальчишки:

— Потому что я всегда купался здесь, когда не было господина, и вода с песком всё равно уже грязные, ничего!

Но никого из далёкого детства рядом с Ормусом не было. Был Иерусалим, Храм и Святое Святых. И первосвященник, рискнувший стать врагом Ормуса.

Оставалось совсем немного мгновений до последнего броска. Всё ещё улыбающийся Ормус совсем негромко хлопнул в ладоши.

Ханан открыл глаза. Раздувая свой капюшон, ища его зрачки, выросла перед первосвященником кобра.

Леденящее дыхание смерти коснулось лица первосвященника. Первобытный ужас затопил душу, и змея почувствовала всей своей гладкой, скользкой кожей сладостные волны страха перед ней, пронизывавшие тело врага. Лишь воля человека, стоявшего в полумраке позади, удерживала змею от броска.

В тишине комнаты, которая должна была бы оставаться тишиной, раздался тихий голос. Ханан был бы готов поклясться, что слышал его. В самых страшных своих снах, снах наяву, когда в подземных лабиринтах под Храмом он чувствовал чей-то неотступный взгляд. Тогда же он слышал этот тихий, неотступный голос внутри себя. Сейчас он раздавался снаружи.

— Ты слишком боишься. Хочешь быть добычей? Если нет, отринь страх. Покажи твари, что ты сильнее и страшнее, что в сердце твоём нет колебаний. Змея не тронет тебя, если я не захочу…

Ханан нашёл в себе силы отвести взгляд от кобры. Ормус не вышел из мрака, предпочитая оставаться для Ханана просто Тенью.

— Ты неплохо подготовился ко встрече со мной. Будь я обычным человеком, я попался бы не на первой или третьей, так на двадцатой ловушке. Но ты ведь знал, что я — другой? Так к чему все твои старания меня поймать?!

— Ты позволил пойматься ученику. Ты обрёк его тело на страшную смерть, хуже того — опустошил душу, не дав ей надежды и не придя спасти. Почему я должен думать, что ты — особенный? Так поступают все, все обычные люди, и ты, знаток множества фокусов, не исключение!

В голосе приободрившегося Ханана были превосходство и торжество. Ормус отвечал ему грустью:

— Я не знаю, зачем пришёл к тебе. Ты не замечал, алабарх, что мы часто делаем то, чего делать не должны? Мы же люди, даже если владеем тайным знанием, превышающим всё известное другим… Скажи, неужели и в твоём возрасте, когда всё ушло, всё в прошлом, страх живёт в сердце?

— В сердце живёт любовь к жизни, — отвечал первосвященник. Страх — дитя этой любви.

Они помолчали.

— Наверное, я пришёл попрощаться. Мы несколько лет подряд много думали друг о друге. Может, стали всё же ближе друг другу, не совсем уж чужие…

Ормус не вышел из тени, но Ханан знал, что жрец улыбается. Он ощущал это, как за несколько мгновений до того змея почувствовала его собственный страх. Жрец был прав — чужими друг другу они не были. Рядом с Ормусом все люди становились другими. Они обретали нечто, что не выразишь словами. Первосвященник понимал, что «нечто» уже изменило его. Он видел улыбки людей в темноте. На никогда прежде не виданных им лицах.

— Извини. Не обращай внимания на эту тварь. Я выцедил яд, и она пока безвредна. Не стоит обижаться на меня, если я скажу правду, священник. Ты сейчас — как эта змея. Ты тоже безвреден, и это я выцедил твой яд.

Ханан позволил себе злорадную усмешку.

— Я пришёл попрощаться, и раздать долги. Когда-то моя страна была под властью слабых фараонов, и стояла на краю гибели. Вы, бывшие рабами, возжаждали свободы. Но одной свободы было мало. Пылая местью, вы ушли, захватив всё, что считали своим, и этого «своего» было много больше, чем стоили вы сами. Золото и серебро уносили вы, не знавшие до того не только богатства, но и самого корня своего в чужой стране. Вас принёс злой ветер с пустыни, и вы размножились, как её песок… Сейчас ваша страна — под пятой чужеземцев, и на краю гибели, как и моя. Вы разобщены, вы воруете друг у друга власть, походя умерщвляете своих пророков и провидцев…

Ханан попытался перебить его, но Ормус сделал отстраняющий жест рукой, который первосвященник разглядел, и невольно подчинился. Ормус продолжал говорить:

— Я заберу у вас самое ценное, по вашему примеру. Я заберу у вас величайшего из ваших пророков. Вы потеряете его навсегда. Со мной уходит Иисус из Назарета.

Ханан рассмеялся было, но смех его резко прервался на середине. Он знал, он уже понял неизвестно откуда возникшим шестым чувством, что не солгал его враг…

Он не увидел, как исчез Ормус. Он это почувствовал. Тень растворилась в полумраке и ушла из его жизни. Ханан мечтал об одном — чтобы уж навсегда, но не верил в это. Исчезла где-то в углу и кобра. Хорошо бы, если навсегда…