Глава 12.

Глава 12.

Всё, что мы называем небывалым, на самом деле уже случалось. В другом месте, в другом времени, в других жизнях. Ещё одна старая, как мир, мысль.

В Кесарии Приморской Ормус пытался создать нового Бога, и вёл неспешную беседу об этом с римским прокуратором Иудеи, Иисусом Галилеянином, Марией из Мигдалы Галилейской и Иосифом из Аримафеи.

— Итак, небывалое, — сказал Ормус. — Но ничего нового выдумывать не придётся. Самым большим чудом богов всегда бывало воскрешение. Сознание человека никогда не примирится со смертью. Вечно будет умирать человек, и вечно стремиться к продлению жизни. Тот, кто умеет вернуть людей из-за последнего порога, будет признан ими самым большим, самым последним Богом. Я хочу, чтобы им стал Иисус.

— Я не умею возвращать из-за порога. Никто не умеет, и ты знаешь это лучше всех, — почти спокойно произнес побледневший Иисус в ответ. — Ты, который помог развить мне мой дар, и довёл его до совершенства, ты учил меня, что нет, и не может быть лекарства против смерти.

— Я, Ормус, говорил тебе это, — с насмешкой отвечал ему жрец, — помимо многого другого, и я не отказываюсь. Но не говорил ли я тебе, что нет и лекарства против глупости? Умный человек всегда сумеет обмануть глупца, и заставить увидеть то, чего никогда не случалось на самом деле.

Пилат хмыкнул, услышав слова жреца. Мириам тяжело вздохнула, и поникла головой, уразумев всё, что будет предложено далее. Не всё, она ошибалась, и ей ещё предстояло узнать больше. Иосиф качал головой, не одобряя. Ормус видел всё это, но не смущался.

Пилат потянул краешек одеяла на себя, поскольку, на его взгляд, жреца в этом разговоре становилось неоправданно много. Он даже вырос, что ли, возвышаясь над всеми ними, подавляя всех своим ростом и внутренней силой. Допускать этого не приходилось. Не жрец, а он, прокуратор, будет решать за всех этих людей, не сомневайтесь!

— Я счёл, что мысль жреца не лишена смысла. — Взгляд Понтия Пилата сосредоточился на Иисусе. — Пусть я не великий знаток верований. В таких случаях у нас в Риме призывают понтифика[1]. Итак, я призвал понтифика, и он дал мне совет. Мы оживим кого-либо твоими руками, Иисус. Сделано это будет безупречно. Ормус это обещает. Мне нужно получить твоё согласие.

Иисус не размышлял. Он ответил решительно:

— Нет. Я не способен на обман. Отцу моему Небесному я не солгу, как не солгу и моему народу. Это — грех, нет. Никогда.

Пилат перевёл взор на Марию. Женщина не выглядела напуганной. Смотрела она лишь на мужа, и светилась гордостью за него. И без того красива, несомненно, но сейчас просто завидно хороша, согреваемая своей любовью. Пилат почувствовал сожаление. Ему сказали, что она беременна. А ведь придётся на её глазах усмирять столь любимого ею мужа, и значит, использовать её. Она здесь именно для этого, а для чего же? Если это любовь, а это любовь очевидная, то чем ещё можно сломить упрямца, дающего столь быстрые и глупые ответы всесильному посланцу Рима в Иудее. Иосиф недоволен, но на сей раз помочь ему Пилат не в силах. Дело должно быть сделано. Но поневоле, увлечённый её чувственной, проникающей в сердце красотой, — он всегда был поклонником женщин! — Пилат привнёс в свой голос сочувствие и ласку.

— В Риме говорят так: «Везде мужи управляют мужами, а мы, которые управляем всеми мужами, находимся под управлением наших жён». — Пилат произнёс всю тираду по-латыни, и подождал, пока переведёт Иосиф. Она была бы трудна для него на их языке, и он предпочёл помощь. Зато потом сказал сам, сбиваясь, глядя на неё, свою гостью, с интересом:

— Что скажешь ты, женщина? Не говори мне «нет». Это слово в устах женщины звучит так горько…

Вместо «жестоко» он употребил «горько», тем самым намекнув на горечь в её собственном имени. Может, просто ошибся, но не похоже!

Мириам вздрогнула, почувствовав пусть лёгкую, но насмешку. Гордый взмах головы, освободившиеся от пут, рассыпавшиеся по плечам роскошные волосы — столь излюбленный в давнюю пору жест, многих мужчин бросавший к её ногам, царственный взор впридачу! Взгляд в его зрачки, блеск в собственных, широко раскрытых… Что ещё можно было противопоставить римлянину, говорившему с ней так, словно здесь и не было её мужа? Прошлое имело власть над нею, и даже Иисус не мог его стереть.

— Я отвечу всё то же «нет», ведь мы не в Риме. И я не должна решать за мужа.

— Если не решать за мужа, то он, конечно, решит всё сам. Но только ответ придётся держать обоим.

Встреча со свекровью несколько выбила меня из колеи, но вовсе не потому, что я увидела её неудовольствие или гнев. Напротив, она казалась довольной, и даже — весьма обрадованной происходящим. Придя в мою комнату однажды, когда я оставалась одна, а это теперь случалось нечасто, она подошла ко мне близко. Обхватила мое лицо ладонями — странно, совсем как когда-то Главная Жрица! Рассматривала меня, не говоря ничего. Отпустив, отошла в дальний угол комнаты, повернулась ко мне спиной. Мне казалось, она плачет, но я не смела её утешать. Так мы и стояли по разным углам комнаты, и молчали. Только уходя, покидая свой угол, она повернулась ко мне лицом. Странно, что глаза её при этом были сухими, я же была совершенно уверена в том, что она плачет! Она сказала поразившие меня слова:

— Ты такая красивая! И он тебя любит… Может, тебе и удастся уберечь Его от собственной судьбы? Я не умела этого.

С тем и ушла.

И вот настал вечер, когда сквозь звуки флейты Марфы, и барабанов девушек, мы расслышали на дальнем конце улицы крики:

— Смотрите, смотрите, жених идёт!

Крики эти приближались, становились слышнее. И я встала, чтобы встретить Его. Ибо Он был женихом, и когда бы Он ни захотел прийти, надо было быть готовой выйти к Нему навстречу…

Шествие наше по улицам города я, право, плохо помню. В народе говорят: «Каждый человек, от шести до шестидесяти, пойдёт за свадебным барабаном». Так это и было — весело, шумно, пёстро. Мы с Иисусом не были обычной парой, это правда, но свадьба наша была просто свадьбой, с соблюдением обычаев и традиций. Так странно было видеть — обращенные ко мне! — радостные лица, слушать благословения, произносимые для меня.

Я волновалась, мне мешала моя одежда, столь непохожая на всё, что когда-либо я носила. Я была завернута в какой-то кокон из ткани, похожий, по-моему, более всего на кокон шелковичного червя. Он мешал мне свободно двигаться, и путался не только в ногах, но, казалось, по всему телу. Однако не приходилось сопротивляться этой, вдруг обрушившейся на меня, для кого-то обыденной и нормальной, для меня — весьма странной жизни.

Помню почему-то очень чётко чашу с вином, поднесённую нам под пологом[2]. Мы отпили по глотку, и выслушали семь благословений. И снова отпили по глотку. Мы разбили наши чаши[3]. И вошли в дом, и там получили возможность остаться вдвоём. Всего на несколько мгновений. Но в нашем собственном доме, с полным правом быть наедине, в подтверждение свершившегося брака.

Наверное, кокон пострадал от первых наших объятий, и пострадал весьма. Но ни я, ни Иисус не сдержали порыва друг к другу. Сразу, как за нами захлопнулась дверь. Не так уж много нам дали времени. Как будто только что нас оставили одних, и вот уже слышен голос Марфы, а я не могу, не в силах оторваться от Его губ. Да и Он, впервые не ощущая на себе давления долга, Закона и чего-либо ещё, что так часто разверзало пропасть между нами, не хочет разомкнуть рук, не отпускает меня. И оба мы ощущаем боль, когда приходится всё же оторваться друг от друга в угоду зовущим нас голосам. Как предвестник той боли, что ещё придется пережить потом, в том мучительном времени, о котором я ещё ничего не знаю, да и не хочу знать.

Пилат задумался. Все хранили молчание. В это молчание уложилось время, пока на стол подавали бисквиты и фрукты. В белоснежный кратер[2] рабы налили искрящееся красным вино, и хозяин собственноручно разбавил его водой в нужном соотношении. Улыбаясь гостям, в беседку вошёл Ант. Что-то прошептал, склоняясь к уху хозяина. Пилат перевёл взгляд на жреца, кивнул головой. Тот поднялся, и вышел куда-то, сопровождаемый Антом. Прокуратор вновь улёгся на ложе, сосредоточился.

— Иосиф, придётся тебе поработать. Мне трудно думать на чужом языке, а сказать я хочу многое.

Иосиф напрягся, понимая, что прокуратор предложит своё решение вопроса, на который был дан двойной отрицательный ответ. Он знал римлянина достаточно хорошо, чтобы понимать — Понтия Пилата отказ не устроит. Успел мысленно поблагодарить Господа за выбор Иисусом женщины. Другая, живущая на женской половине дома, привыкшая к молчанию и покорности, уже сейчас была бы ни жива, ни мертва. Мариам справится, и она сохранит ребенка. Никто, кроме неё… Поистине, брак — дело лишь двоих, да Бога, и хорошо они сделали, не воспрепятствовав этой любви. Не каждая могла бы быть Его подругой.

Медленно, словно размышляя вслух, заговорил Пилат:

— Рим — загадка для вас не меньшая, чем для меня — ваша страна, иудеи. Мы с вами, а также Ормус, чья страна ещё более загадочна, пошли по безмерно трудному пути. Объединить страны можно завоеванием, но вот, мы завоевали вас, и властвуем, но что же, нас можно ли назвать единым целым? Что общего между мной и тобой, врачеватель, кроме того, что я волен обречь тебя на смерть?

— Мы — люди, префект, — отвечал Иисус. — И один Бог над нами.

— Вот оно, врачеватель, ты сказал истину, сам, без моей помощи! Мы хотим, все здесь присутствующие, обнародовать эту истину — да, Он один во всех своих лицах, и надо склониться перед Ним в едином порыве всем. Ты понимаешь это, и не хочешь помочь?

— Я возвещаю эту истину, но доказывать её путём обмана не хочу. Мне не нравится способ, который хочет навязать жрец. Неисповедимы пути Господа, но не обманом приходит он к людям. Рано или поздно Господь посылает прозрение. Я готов ждать. И делать всё, что от меня зависит.

— А я не желаю ждать. Я не привык к этому.

Иосиф шумно вздохнул, переведя эту фразу, и поднял на Иисуса умоляющие глаза. Тот понял, и остановил порыв к дерзкому ответу. Он помнил о той, что с волнением внимала их спору.

— Я готов тебя заставить. И даже знаю, как это можно сделать, — в голосе прокуратора был холод, была неясная угроза.

Впрочем, в неведении об этой угрозе он не хотел оставить своих гостей. И потому продолжил:

— Я говорил, что мы разные. Мы, римляне, любя своих родных, чаще более привязываемся к тем, кого обретаем вне родства. Друг, мыслящий так же, как и я, не раз протянувший мне руку помощи, тот, кто в отличие от родных, всегда был рядом со мною, может стать роднее отца или брата. Я заметил, что у вас по-другому. Вы живёте родством, пестуете родство, и без родства человек в вашем обществе — ничтожен. Мне это подходит, я готов воспользоваться тем, что вы столь привязаны друг к другу. Пусть меня и возмущает мысль, что для вас самый последний негодяй, но родственник, дороже любого самого благородного человека из чужих. Но это выгодно мне, и я готов избрать жертву среди ваших родных, дабы склонить вас к поспешности в нашем случае. Я слышал от жены, что любой из вас готов нарушить даже Моисеевы заветы, когда речь идет о спасении жизни…

Он посмотрел на Марию, готовясь нанести удар. Она всем сердцем ощутила в это мгновение, что не обо всём догадалась из того, что задумал Пилат, и затрепетала. Выражение лица прокуратора сделалось каким-то… беспощадным? слишком решительным? злым? Снисхождения к себе в нём она точно не увидела. И Понтий Пилат озвучил следующее:

— Мы не знали, на ком остановить свой выбор. Но жрец подсказал мне, что присутствующая здесь женщина более всех дорога тебе, Иисус. И что ты не склонен её огорчать, ведь она к тому же ждёт ребенка, не так ли?

За свадебным столом, что могло там быть? То же, что за любым свадебным столом. Потоком неслись благословения и пожелания. Реками изливалось вино. По обычаю, исполнялись любые наши желания[4]. Любые, кроме одного, пожалуй. Самого заветного желания: оставить нас вдвоём на нашей общей теперь постели. И надолго, очень надолго, может, даже навсегда…

Два человека, от которых зависела наша с Ним судьба, впервые предстали передо мной именно в дни свадебного торжества. Первый полюбился мне разу. Иосиф, дядя моей свекрови, тот самый родственник, что подарил Иисусу наш дом. Дом был небольшим, но чудесно устроенным. Всё, как хотелось — плоская кровля, где мы встречали рассвет, шесть светлых комнат, участок земли с виноградником под стенами. Не так уж много мы в нём и жили, скоро Иисуса позвала Его судьба. Но дом остался в памяти. Как первое место, что могли мы назвать своим, где мы впервые не спали до утра, сплетая тела в ласке. Это не забывается. Я бы могла позволить себе покупку такого дома. Но муж мой не принял бы подобного подарка по многим причинам. И мое уважение к Иосифу не зависело от количества потраченных им денег. Мне не раз приходилось сталкиваться с людьми, чьи доходы немало превышали то, с чем согласилось бы даже самое богатое воображение. Много ли среди них было тех, кто расщедрился бы оторвать от себя даже такую долю? А не попрекать одариваемого всю оставшуюся жизнь? Иосиф сделал то, что сделал, с редким душевным благородством. Создав впечатление, что остался ещё и должен нам с Иисусом.

Он был распорядителем на свадьбе. Это он, задолго до свадьбы, позаботился о чистоте и уюте в доме. Это он снабдил нашу комнату кроватью с пологом. Он побеспокоился об устройстве комнаты для Иоанны, которая не могла находиться долго в общем для всех помещении. Он накрывал столы с помощью нанятых им людей. Семь дней почти не прерывающегося праздника в доме, закрытом для свадебного пира[5] — это немало. И всего хватило, всего было с излишком.

Хотя, нет… Не совсем так. Об этом надо рассказать, ведь это так и осталось неразрешимой для меня загадкой. На третий день, вечером, нас с Иисусом отозвала моя свекровь. Мы вышли в сад, где рядом с бочонками с вином стояли озабоченный чем-то Иосиф и незнакомый мне человек. Впрочем, я видела его мельком в числе тех, кто шёл в свадебной процессии, и позже, в доме. Я не уверена, но что-то подсказывает мне, эти глаза уже мелькали не раз в толпе окружавших Иисуса людей. И высокая, нескладная фигура мне знакома. Только раньше он прикрывал лицо накидкой, и растворялся в море народа, как только мой взгляд останавливался на нём. И не только мой взгляд. Он, по-видимому, не выносит внимания к себе, и любопытные взоры не то чтобы смущают, нет, — смутить подобного человека трудно, и даже невозможно. Просто он хочет быть незаметным, и исчезает как тень при малейшем подозрении, что вызвал к себе интерес. А теперь я получила возможность рассмотреть его поближе. Высокий, с наголо обритой головой, с чертами лица и цветом кожи, напомнившими мне одну давнюю встречу.

Мне было лет пятнадцать, и я ещё только начинала свой путь жрицы, пройдя первую ступень посвящения. Именно тогда, во время одного из праздников, я видела у храмового алтаря пятерых жрецов, прибывших из Египта. Говорили, что они жрицы Исиды, египетской Матери. Великая Богиня-мать имеет много лиц, столько, сколько народов в её руке. Исида, Кибела-Рея, Астарта, Ашторет… Разные народы поклоняются Ей по-разному, но все чтят два Её лика: смерти и вечности, и потому, как бы ни отличались обряды, в них так много общего. Разве обряды наши, с оплакиванием прекрасного возлюбленного, назови его Адонисом, Таммузом, Осирисом, не схожи в главном? Великая Мать и её Возлюбленный — суть отражение природы, вечно живой и умирающей, умирающей для того, чтобы возродиться. О, об этом можно рассказать многое! Особенно после того, как все семь ступеней посвящения в храме Ашторет пройдены тобой.

Но, однако, лучше о жрецах. Если не считать того, что лица и тела у них были оплывшими, голоса — высокими, что роднит всех, пожертвовавших Матери мужским достоинством, я сочла бы этого незнакомца родным братом тех жрецов. И это сразу насторожило меня. Сказывались воспоминания. Египтяне, уезжая, увезли с собою нескольких наших жриц, бывших на разных ступенях посвящения. Помню леденящий душу страх, обуявший меня, когда один из них заинтересовался мной. Он заглядывал мне в рот, и ощупывал моё тело. Грубо тискал грудь своей жирной рукой. Он был мне отвратителен, но дело даже не в этом. К тому времени я привыкла ко многому, вызывавшему отвращение. Но я боялась, что попаду в число отобранных, я уже расставалась в душе окончательно с матерью и отцом. А мне их так не хватало в моей храмовой жизни! Здесь же была угроза потерять родных навсегда.

И вот, этот незнакомец в саду, в своих белых одеждах, со взглядом исподлобья, блеснувшим, как остро заточенный клинок при лунном свете, вызвал у меня то же чувство отвращения в смеси со страхом. В последующем прояснилось, что это — добрый знакомый Иосифа, даже друг. И я не посмела почему-то расспрашивать о нём. Мне это было неприятно. Осталось в памяти имя: Ормус. Имя это связано с понятием Света, не стану объяснять, откуда я это знаю, довольно того, что знаю. Но как же имя это не соответствует истинному лицу Ормуса!

Итак, в саду перед домом, подле пустых винных бочонков, мы нашли удручённого Иосифа, Ормуса, и вызвавшую нас свекровь. Всем своим видом выражая озабоченность, свекровь, с некоторым неодобрением в голосе, сказала, кивая головой на Иосифа:

— Вина нет у них!

Что же, плохо, конечно, но поправимо. Неприятно, что слова эти прозвучали как бы в укор Иосифу, так много сделавшему для нас. Как бы продолжая мою мысль, Иисус несколько грубо ответил ей, ведь своим упрёком она могла обидеть нашего распорядителя:

— Что мне и тебе, женщина? Ещё не пришел час мой.

Он давал понять своей матери, что не его забота сегодня, в часы праздника, думать о подобных вещах. До сих пор всё, сделанное Иосифом, было безупречным. И сам Иосиф найдёт, как помочь горю…

Между тем, лишившись вдруг жениха и невесты, несколько гостей вышли из-за стола, с целью найти и возвратить лучшее его украшение назад. Иосиф, человек достойный, постарался придать случившейся неприятности вид шутки.

— Поскольку Йэшуа известен в Галиле своими чудесами, не мог бы он сотворить маленькое чудо на собственной свадьбе? Не стоит волноваться, наш жених ещё не то может!

— Ладно, дядя, не смейся надо мной. Пошлём в город людей, через час будет вино, вот и все чудеса.

— А я говорю, тот, кто поднимает больных людей на ноги, сумеет и воду превратить в вино! Надо постараться, Йэшуа! Мариам ждёт, и это её свадьба. Желание невесты — закон для всех нас, и для жениха — тоже…

Иосиф подал знак, подбежали те, кто прислуживал нам за столом. Распорядитель указал им на внушительных размеров винную бочку.

— Вот, жених желает заполнить эту бочку родниковой водой из источника. Что он вам говорит, то и делайте.

На наших глазах стали её заполнять водой. Иисус взирал на это с искренним изумлением, как мне казалось.

— Ну, если тебе вздумалось помыть бочку, да родниковой водой, не стану спорить. За столом вина ещё много. Пошли всё жё людей в город…

— Закрывайте бочку, — последовал приказ Иосифа. — Дадим вину созреть.

Посмеиваясь, подшучивая, пьяная компания двинулась в дом. Кто-то оставался в саду, стараясь отдохнуть от винных паров, проветриться.

Но когда спустя небольшое время нас вновь настоятельно вызвали в сад, из той самой бочки стали черпать чудесное, много лучше прежнего вино… Оно переливалось на свету рубином, одевало солнечный свет в багрянец, и аромат у него был… Я бы сказала, что это был аромат чужих стран и дальних путешествий! Изумление Хузы бросилось мне в глаза. Он всё это время не отходил от бочки, вернее, от Иосифа. Конечно, из всех гостей на свадьбе Хузе, домоправителю тетрарха, ближе всего был Иосиф, что по возрасту, что по положению своему…

— Но как? Каким образом? — бормотал он. — Её же закрыли, и там была вода! А теперь вино, и со вкусом тех вин из Рима, что доводилось пробовать в подвалах Ирода! Здесь, в Галилее, и виноград другой! Ведь для будущего вина всё важно — и род винограда, и особенности земли, в которой растёт лоза, и солнце в той местности, в которой ягоды вызревают!

Ещё несколько человек не сдерживали переполнявших их чувств, главным из которых было ошеломление, удивление без границ. Хуза же продолжал размышлять вслух, никого не слушая:

— Да и не могло оно попасть в бочку, какое бы оно ни было!

Гости воззрились на Иисуса. Он же смотрел на Иосифа. В глазах моего мужа, тоже приложившегося сегодня не к одной чаше, искрилось самое настоящее веселье.

— Ах, дядя, дядя, — с ласковым упрёком сказал он. И покачал головой.

— Странный ты человек, племянник, — отвечал Ему Иосиф. Подают вначале лучшее вино к столу, а когда все напьются, после худшее, всё равно не заметят. А ты хорошее вино сберёг доселе…

Я же, хоть всё это и было загадкой, ни о чём не спрашивала. Там, где был мой любимый, воцарялись покой, избавление от болезней и горя, творились немыслимые чудеса. От Него исходили тепло и радость. Большего чуда, чем беременность Иоанны, могла ли я ждать от Него? Большим чудом была лишь наша с Ним встреча. А она уже состоялась. Что уж говорить о какой-то бочке с вином…

[1] Вифания — «Дом фиников».

[2] Полог или Хупа означает либо дом жениха, куда приводилась невеста, либо полог, символизирующий этот дом, под которым проводилась вторая часть брачной церемонии, Ниссу’ин. Символизирует шатры, в которых жили праотцы Израиля.

[3] Разбитие чаш — напоминание о бренности существования, хрупкости человеческого счастья в особый для жениха и невесты час. Творится в воспоминание о разрушении первого иерусалимского Храма в 587 году до н.э.

[4] Молодожёны оставались дома и в течение недели держали открытый дом. К ним относились как к княжеской паре и даже обращались к ним так, дабы эта неделя запомнилась им как самая счастливая в жизни.

[5] Дом, закрытый для свадебного пира — см. Евангелие от Матфея.25.1-13, притча о не приготовившихся.

Иосифу краска бросилась в лицо, он не переводил, медлил.

— Ну же, Иосиф, она не производит впечатления слабой. Я хочу видеть, как она это переживёт, друг мой. Я не зверь. Так складываются обстоятельства.

Иосиф перевёл. Брошенный в сторону Пилата негодующий и презрительный взгляд женщины, на месте которой другая бы испугалась, казалось, доставил прокуратору искреннее удовольствие.

— Итак, — продолжил он. — У Марии есть брат. А брата зовут Лазарь…

Вот теперь, ещё до перевода Иосифа, её зацепило. Всполох ужаса промелькнул в глазах. Но тут же исчез. Она продолжала ровно и прямо сидеть на краю ложа, в ногах у мужа, лицо её оставалось безмятежным. Пилат искренне сожалел о том, что придётся с ней сделать. Она была достойна сожаления, такая молодая, красивая и мужественная. Ну не любил он сражаться с женщинами без крайней на то необходимости, а такая необходимость была налицо. И это вдруг разозлило его, и он перестал её щадить и стал излагать свои мысли быстро, чётко, отсыпая слова горстями. Иосиф даже взмок от напряжения, пытаясь поспеть за ним.

— Именно Лазарь подходит для роли умершего и воскрешённого более всех. Он молод, и смерть его должна потрясти и вызвать сочувствие, а воскрешение — обрадовать. У него есть сёстры, по крайней мере одна из них будет посвящена в нашу общую тайну, это облегчит нам жизнь, не правда ли? У этой сестры есть опыт лицедейства, она бывшая жрица, ей не привыкать к тому, что надо порыдать на людях. Когда архигалл[3] ведёт процессию к храму, жрицы заливаются плачем, и рыдают, и рвут на себе одежду так, словно именно с ними, а не с их Богиней случилось горе — потеря любимого. Ормус говорил, что жрицы Ашторет рыдают над Таммузом. Мария удачно изобразит нам всё нужное, не так ли?

Иосиф закончил перевод этой сверкающей молниями речи, и Иисус подскочил, собираясь что-то сказать. Она удержала его, порывающегося говорить. Одна рука легла на его плечо, другая ласково прикрыла губы любимого, прося о молчании.

— Если мой муж скажет мне, что следует плакать — я заплачу, — словно про себя, негромко произнесла она. — Почему мужчинам доставляет удовольствие наше горе? В Храме Богини однажды я видела супругу тетрарха Галилеи, красавицу Иродиаду. Она плакала, и молила Великую Мать, прося вырвать из сердца ненужную ей любовь… Имя мужчины, которое она называла, не было именем её мужа. О, в стенах Храма чаще просят не о мужьях, там оплакивают возлюбленных. Это святая правда!

Ответа от Пилата она не дождалась, хотя перевод Иосифа был довольно точен.

— Вот видишь, Иосиф, — сказал он недоумевающему другу, испуганному выражением его лица, на своей грубой, резко звучащей в их ушах латыни. — Я говорил тебе, что она не кажется слабой, и был прав.

Почудилось ли Иосифу, что слова прокуратора отдавали горечью? И что он должен был понять из этой словесной перепалки, после которой и Мариам, его невестка, и Понтий Пилат, прокуратор и друг, пожирали друг друга глазами? Переводил Иосиф точно и честно, но причина их обоюдного волнения так и осталась непонятой им.

Иисус же смотрел на жену так, словно что-то действительно понял, и это наполняло его кроткую душу лишней грустью, сожалением…

— Идём со мной, — сказал Иисусу Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, Самарии и Идумеи.

И он повёл Иисуса туда, где в подвале под красивейшим дворцом была тёмная, страшная комната для пыток. Там орудовал Ормус, там лилась на холодный каменный пол человеческая кровь, выворачивались наружу суставы, терзалась нагретыми на огне щипцами плоть. Римлянин сделал Иисуса свидетелем пытки, но избавил от этого зрелища Марию, дерзкую Мариам, которая сумела поразить его в самое сердце. Зверем он всё-таки не был, но привык добиваться своего… Напрасно закрывал глаза Иисус, напрасно кричал, бился о стены, пытался открыть дверь каменного мешка и вырваться наружу из этого ада. Дверь закрылась за Пилатом раньше, чем Ормус начал своё страшное дело. Иисус не сумел бы разбить голову о камни, как пытался, чтобы не слышать криков, не видеть картины чужих страшных мук, не ощущать ноздрями запах палёного мяса. Его держали, и держали весьма крепко, двое подручных, отобранных жрецом из кентурии Пилата. Вся вина человека, подвергнутого истязанию на глазах Иисуса, была в том, что он был соглядатаем Ханана. То, что он сказал, не стоило и капли его мучений. Назвал имена учеников, рассказал, где бывает с ними Иисус, что говорит. Как будто он сам этого не знал, или не догадывался, что за ним следят! Плохо, что соглядатаю известен дом в Кане, что он видел Мариам… Плохо, но выданное им не оправдывает тот ужас, который содеяли с этим человеком на глазах Иисуса!

Потом, вконец измученного, плохо удерживающегося на ногах Иисуса вновь поставили перед Пилатом. Прокуратор ждал его в просторном зале в самом дальнем краю дворца. Окна зала выходили на море, прокуратор восседал в кресле. У ног его устроился огромный, устрашающего вида пёс. Понтий Пилат о чём-то задушевно и ласково разговаривал с собакой, рука его ласкала загривок пса. Прибытие новых лиц собаку встревожило, и Банга — так назвал пса Пилат — зарычал, низко, предупреждающе. Лёгкая ласка хозяина, с интересом исследователя обернувшегося к Иисусу, мгновенно успокоила пса. Иисус без сил упал на предложенную ему скамью. Потянувшемуся к нему Банге хватило окрика Пилата, чтобы вконец потерять интерес к гостю, и он устроился вновь у ног хозяина, удовлетворенно вздыхая время от времени под нежно треплющей его рукой.

Но когда к обществу присоединился переодевшийся, как всегда невозмутимый Ормус, успокоить Бангу не удалось. Пёс рычал со злобой и уверенностью в собственной правоте, рвался к Ормусу. Пилат с трудом удерживал его, кричал, повисал на шее. Ормус не трогался с избранного места, смотрел в глаза Банги, не отводя взора, скалился недобро, обнажая в усмешке зубы. Здоровые, крепкие зубы, не намного уступавшие зубам Банги. То ли почуял сродство в неистовстве — человек этот был таким же неукротимым животным, как и сам пёс. То ли очевидную угрозу, а возможно, от Ормуса пахло кровью и страхом, извечным ужасом мучимого существа перед палачом, и именно этот запах уловил Банга. Но успокоить его оказалось невозможным. На призывы Пилата в комнату вбежал Ант. Лишь с его помощью, криками, уговорами, даже пинками удалось выволочь собаку из зала. Но долго ещё в отдалении было слышно злобное ворчание, и жалобный вой. Банга рвался защитить хозяина. Ему не дали выполнить долг, и обида, и страх за хозяина терзали его собачью душу…

— Итак, Сын Божий, — начал прокуратор, обращаясь к Иисусу. — Теперь, когда ты видел, во что можно превратить твоё «нет», твои «никогда», «не могу», «не обману», попробуем начать сначала.

Ормус, не дожидаясь приказа, перевёл слова Пилата, и Иисус понял, что от этой части действа Иосифа отстранили намеренно. Они остались втроём. Пилат, задумавший нечто. Ормус, которому было дано поставить это нечто. И он, Иисус, которому досталась роль исполнителя. Пилат подтвердил эту его мысль словами, не оставив и места надежде. Почти теми же словами, в которых обо всём этом подумал Иисус.

— Я бы сказал так, сын Божий. Вряд ли ты знаком с творениями греков, да и я не большой любитель искусств. Но уж так получилось, что нам всем выпали роли в написанной Им трагедии, я не стану называть тебе автора, это лишнее. И в этой трагедии ты не только целитель, и не только оратор, имеющий круг своих поклонников, теперь тебе предстоит стать Богом. Исцеляли люди и до тебя, и ораторствовали тоже. Я слышал о гибели врачей, не справившихся с лечением высоко вознесённых судьбой больных. Да и с ораторами дела обстоят не лучше. По правде сказать, вряд ли ты лучше Цицерона как оратор, а ведь Цицерона обезглавили, и посмеялись посмертно, выставив голову его на трибуну, с которой он упивался собственным красноречием[4]. И ваш Окунатель кончил тем же, как же я забыл!

Прокуратор разразился смехом, в котором была изрядная доля злой насмешки — не над Окунателем, над самим собой. Но, чтобы это понять, надо было знать и префекта, и предысторию. Отсмеявшись, глотнул вина, стоявшего на столике перед ним в серебряной чаше. На сей раз остальным присутствующим вина никто не предлагал. Потом прокуратор продолжил:

— Неужели тебя, Царь Иудейский, как величают тебя на перекрёстках Иудеи, считая своим Мессией, привлекает такая судьба? Впрочем, я встречался с такими, как ты. Пожалуй, если бы ты побывал в руках Ормуса, то и тогда бы сказал «нет». Твоя кажущаяся слабость — она обманчива.

— Так ты знаешь, что ответ будет тем же? — тихо спросил Иисус.

— Ничего я не знаю, ничего, и ни в чём не уверен! — раздражённо ответил Пилат, на сей раз не по-латыни, и не ожидая перевода — всё понял сам.

— Мистерия должна быть отыграна, не ты — так кто-то другой займёт твоё место. Только что тебе-то от этого? Мы дошли до тойсцены, которую не изменить, не понимаешь? Что из того, что ты героически умрёшь, сказав «нет»!

Прокуратор уже кричал. И было странно слышать безжизненное бормотание Ормуса, переводившего взволнованную речь в свойственном ему безмятежном спокойствии. Пилат кричал, Ормус негромко переводил. Будь то в другое время, можно было бы улыбнуться. Контраст был ошеломляющим, и в общем — смешным.

— Если бы я думал, что ты захочешь уйти, пойдя против воли того, кого зовешь Господом… Но твоя смерть была бы величайшей глупостью. Членов твоей семьи она не спасёт. Не спасёт твоих учеников. Ты это-то хоть понимаешь? Уйдёшь — уйдут и остальные, уберечь их будет невозможно. Они погибнут из-за тебя. Дело твоё будет опорочено.

Иисус потрясённо молчал.

— У тебя красивая жена. Можешь мне поверить, я знаю толк в женщинах. Тебе повезло, повезло и потому, что она тебя любит. Это так очевидно для всех, так заметно. Хочешь умереть героем — у тебя будет такая возможность. Ты умрёшь ради неё и ребёнка. По крайней мере, не покорной овцой под ножом у Ормуса.

Брошенный мельком на Ормуса взгляд префекта был полон неприятия, почти презрения. Ормус улыбнулся в ответ. И продолжал переводить.

— Возвращайся в Галилею, Иисус. Делать тебе ничего не придётся. Всё будет сделано Ормусом. В Вифанию, кроме жреца, я пошлю Иосифа. Иосиф возьмёт с собою Марию, они помогут Ормусу. Лазарь подчинится воле сестры. В великий час, час воскрешения, тебя призовут. Ты поднимешь из гроба Лазаря, и тем самым спасешь и себя, и всех своих близких. Не забудь привести в Вифанию учеников, у тебя должны быть свидетели.

Прокуратор устало вздохнул. Не дав возразить себе, произнес:

— Ступайте. Я слишком устал.

[1] Понтифики (лат. pontifices) — в Древнем Риме члены одной из важнейших жреческих коллегий, ведавшие общегосударственными религиозными обрядами и другими вопросами сакрального характера, а также составлением и исправлением календаря, списков консулов с ежегодными записями важнейших событий. До конца 4 в. до н.э. понтификам принадлежало также право толкования гражданских законов.

[2] Кратер — широкая чаша для разбавления вина.

[3] Архигалл — высший жрец римского культа Кибелы и Аттиса.

[4] Цицерон Марк Туллий (03.01.106 — 07.12.43 гг. до н.э.) — древнеримский политический деятель, оратор, писатель. Из сословия всадников. В политическую жизнь вошёл как «новый человек», всем обязанный лишь себе, своему ораторскому дару. Впервые выступил в 81-80 гг. до н.э. с оппозицией диктатуре Суллы. Вершина успехов Цицерона — консульство в63 г. до н.э. (раскрытие им заговора Каталины, ведушая роль в сенате). В 43г. сенат потерпел поражение в борьбе со 2-ым триумвиратом (Марк Антоний, Октавиан Август, Лепид), имя Цицерона было занесено в проскрипционные списки; погиб в числе первых жертв репрессий Антония и Октавиана. Его голова и руки были доставлены Марку Антонию и выставлены на ораторской трибуне «к ужасу римлян, которым казалось, будто они видят не облик Цицерона, но образ души Антония».