Глава 17.

Глава 17.

«Не хлебом единым жив человек» — сказал Иисус[1]. Да, не одним только хлебом. Но как притягательна, как желанна была для Него самого трапеза с людьми, которые Ему были близки! Он любил пировать, есть, и пить вино, и слушать разговоры. Те особенные, откровенные разговоры, на которые настраивают и близость собеседника за столом, и выпитое, и тёплый, сытный запах хлеба и яств. Не само поедание пищи в необъятном количестве, не безмерное поглощение вина привлекали Его. Он был строг к себе. Но тот дух братства, общности, то праздничное настроение, которым облекается совместное пиршество, — всё это манило его.

В этом Он был обычным человеком. Каждый из нас на протяжении жизни множество раз присаживается к праздничному столу. Мы отмечаем рождение человека, его женитьбу, его смерть — и всякий раз за столом.

Коли завещано нам в поте лица добывать хлеб свой, и мы честно справляемся с этим, то наше неотъемлемое право — разделить этот хлеб с близкими людьми, порадоваться вместе тому, что нам послано. Отвлечься на время от забот, разглядеть друг друга в повседневной суете. Вспомнить, что мы любим и любимы…

В тот памятный четверг за общим столом собрались не только Иисус и его ученики. В Иродовой претории, во дворце, где так и не пришлось когда-то царствовать Мариамне, любимейшей жене Ирода, за общим столом возлежали: Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, член Синедриона Иосиф, родом из Аримафеи, и жрец по имени Ормус, присланный из Александрии Египетской в Иудею по просьбе круга заговорщиков в Риме. Этих троих судьба свела помимо их желания. За три последних года этих столь отличных друг от друга людей, представителей разных народов, вероисповеданий, она упорно сталкивала в тесном, в том числе и застольном общении.

Трудноватое это было общество для совместного застолья. Плохо сходились эти люди за столом, мало было между ними согласия и любви. Не способствовало полному пониманию и прекрасное италийское вино, и множество перемен блюд, предложенных прокуратору и его гостям заботами Прокулы, супруги Пилата. А уж тема для общения, избранная Ормусом по какому-то внутреннему его побуждению, и вовсе вывела из равновесия нынешнего хозяина дворца. Тот счёл своим долгом ознакомить Пилата с духовным наследием израильтян, которое изучал сам — дабы римлянин составил правильное представление о народе, которым правил. Жрец находил, что строить новое можно, лишь опираясь на старое, зная его в совершенстве.

Речь сегодня шла о книге Екклесиаста, или Проповедника[2].

— Что пользы человеку от всех трудов и забот, которые его терзают под солнцем?[3] — провозгласил Ормус в начале беседы, и первые же слова Проповедника задели Пилата за живое.

— От этого твоего древнего еврея, Ормус, пользы, по-видимому, действительно мало. Не знаю уж, над чем он так искренне трудился… Полагаю, от меня лично кое-какая польза есть. Вот, вкушаем во дворце у меня пищу, пьём чудесное вино. Кстати, ты немало перевел запасов его у меня. Я всё ещё не могу забыть, как ты опоил моим вином год назад толпу праздных иудеев в Кане. Уж не знаю, что сказал бы на это мой друг, Элий Сеян, узнав, что жрец вылил присланный им подарок, вино с собственных виноградников, в глотки свадебных гуляк.

Воспоминание Пилата относилось к свадьбе в Кане Иисуса Назареянина, их общего подопечного. Оно отразилось улыбкой на лице Иосифа. Он не любил Ормуса, это правда. Жреца вообще никто не любил. Однако человек он умный, а круг его знаний просто невероятен. Эта шутка с вином — тому лучшее подтверждение. Надо же было продумать систему сообщающихся между собой сосудов, и осуществить задуманное в пару дней! Гости не могли знать, что заполнившая бочку вода ушла под землю, в подвальное помещение, по одной трубе, когда её отпустили отвинчиванием особого крана. А заполнили её по другой трубе, идущей через стену из бочки, помещённой на крыше дома. И чистым вином, качество которого было выше всяких похвал, конечно, поскольку иного вина в погребе у прокуратора Иудеи и быть не могло. Изумлению гостей не было предела, весть о чуде была разнесена повсюду в мгновение ока. Перед Иосифом вновь возникло лицо Хузы, с выражением полнейшего недоумения, счастливое, удивлённое лицо Мариам, вдыхающей аромат диковинного вина… Он улыбнулся воспоминаниям.

— Суета сует…все — суета, — важно ответствовал Ормус на слова Пилата между тем.

Прокуратор ничего не сказал в ответ, но презрительно сморщил уголки губ, всем своим видом показывая, что вряд ли сокращение запасов его вина заботами Ормуса можно считать ничего не значащей суетой.

— Ничто не может осчастливить человека. Напрасно он стремится к мудрости, судьба его не отличается от судьбы глупца, обоих ждёт смерть. «И мудрого, и глупого долго не будут помнить. Со временем будут забыты оба. Как глупый, умник тоже умрет»[4], — вещал жрец.

— Ну вот, ещё одно дурацкое утверждение, Ормус! Глупец умирает навеки, это верно, но мудрого имя хранят века! Не знаю, так ли это в Египте или в Иудее, но Рим славится своими мужами. В правильно устроенных странах всё иначе.

— Может быть, в глазах твоих, римлянин, какая-то сотня лет, что Рим помнит своих мужей, и есть — вечность. Но для Египта и тысячелетия — одно мгновение. А что знаешь ты о великих мужах Египта? Да и я уже очень немногое. И потом, послушай этого проповедника, которого некоторые называют Й’хезкель[5]: «Возненавидел я труды, которыми трудился под солнцем, потому что придется оставить их человеку, который будет жить после меня. Кто знает, мудр будет он или глуп? А ведь именно он будет распоряжаться работой, в которую я вложил столько сил. Стало быть, и это пустое!»[6]

На эти слова Понтий Пилат ещё не нашелся ответить, собираясь с мыслями. Но в это время в трапезную ввалился Банга, как всегда бесцеремонно. Бросился к хозяину, облобызал его лицо, был обласкан. Лизнул руку Иосифу, зная, что большего дружба с этим солидным, преисполненным чувства собственного достоинства человеком просто не позволяет. Они привыкли друг к другу, и только, и не мешали друг другу жить в своё удовольствие. Иосиф перестал уже содрогаться от присущей иудеям брезгливости, и испытывал нечто сродни привязанности по отношению к Банге. Но это ещё не означало, что можно к нему приставать так, как к хозяину или Анту.

Ормус… К Ормусу успел попривыкнуть Банга. Но не до конца, конечно. Стоило тому заглянуть псу в глаза долгим, пристальным взглядом, как загривок у Банги приподнимался, пасть сама по себе скалилась, из груди вырывалось грозное рычание: зверь приветствовал таким образом зверя в лице Ормуса. Но когда жрец не обращал на него внимания, как сейчас, Банга выполнял ритуал недолгого ворчания, и устраивался у ног Пилата, всем своим видом показывая, что уж к хозяину-то жреца он не допустит. Время от времени пёс подсовывал свою большую голову под руку хозяину — чтоб не забывал о нём. Пилат трепал Бангу за ушами, почёсывал. Ормус располагался далеко, зла причинить не мог — ну и пусть себе сидит, разговаривает. Раз уж хозяин допускает подобные глупости…

— Напрасно предается человек веселью и наслаждениям, они не приносят удовлетворения и пользы: «О смехе сказал я: Какая глупость! И о веселье: Нелепость и вздор!». Что касается женщин, то лучше избегать их: «И узнал я, что женщина горше смерти. Её внешность — ловушка, сердце — капкан, западне ее руки подобны. Угодный Богу от нее ускользнет, но грешник станет ее добычей».[7]

В этом месте изложения взглядов древнего проповедника Пилат громко и возмущенно фыркнул. На Ормуса, лишь мельком взглянувшего на Пилата, большого впечатления это не произвело. Банга тревожно поднял голову, и предупреждающе зарычал на жреца. Ясно, что если кто и нарушил покой хозяина, то именно этот малоприятный человек. Иосиф сидит молча, пьёт потихоньку вино из чаши, задумался. Да он и не из тех, на кого хозяин фырчит. К Иосифу он относится очень уважительно. Но Ормус и не взглянул в сторону ворчащего Банги. Он его не боится, и пёс отлично это чувствует. Банга, пожалуй, сам немного побаивается жреца. Когда-нибудь пёс сомкнёт свои челюсти на горле этого человека, и уже не выпустит его из пасти. Когда-нибудь, если хозяин разрешит…

— «А ещё оглянулся я и увидел, сколько несправедливостей творится под солнцем. Угнетенные плачут, а утешить их некому. Притесняют их, и нет им поддержки. Покойник, который уже в могиле, счастливей тех, кто остался жить»[8]

— Да он бунтовщик, твой проповедник, Ормус! Жаль, что не в мои времена он проповедовал, не миновать бы ему распятия!

Пилат был уже взведён. Он не понимал, к чему все эти погружения в глубины творческого наследия некоего Экклесиаста, проповедника.

Ормус лишь пожал плечами в ответ, подчеркнув своё неприятие подобного способа расправы с собратом, проповедь которого вошла в канон у евреев.

— «…участь людей и участь животных — одна. Как те умирают, так умирают и эти. Одна душа у тех и других. И человек не лучше бессловесной твари. Поистине, все ничтожно. Все идет к одному концу» [9]

— Ну, хватит уже! — кулак прокуратора тяжело встретился с поверхностью стола. Пилат даже поморщился от боли.

— С какой стати я должен выслушивать эти иудейские бредни! Я не желаю, чтоб меня равняли со скотом!

Вскочил и залаял на Ормуса, всегдашнего возмутителя спокойствия в их маленькой компании, Банга. Неодобрительно взирал на жреца и Иосиф. Последний, впрочем, как всегда, попытался исправить положение.

— Потише, Банга. Успокойся. — Он переждал, пока руки Пилата не заглушат лаской последний рык в горле у пса.

— И ты, друг мой, прокуратор, и ты, любезный жрец, призадумайтесь. Проповедник, конечно, тяжёл со своим взглядом на мир, послушаешь — так и захочется умереть. Многие из книжников считают, что книга Проповедника отражает мудрость самого царя Соломона. Трудно представить, чтобы светлый царь, влюбленный в жизнь, мог высказывать подобные мысли, очень уж все мрачно и безысходно в книге Проповедника… Мне представляется, что в канон его внесли по одной только причине — у него отказ от суетности земной жизни звучит довольно убедительно. Коли так плохо всё на земле — не следует ли возвести свои глаза к Небесам, не так ли? Это мудро со стороны жрецов… такие мысли, не правда ли? Не это ли ты хотел сказать, Ормус?

Жрец не отрывал взгляда от прокуратора. И ответил ему, хотя вопрос был задан Иосифом:

— И это — тоже, конечно. Но главное ты, римлянин, не дал мне договорить. Я не дошёл до главных слов сегодняшнего дня, ты не дал мне это сделать. И с чувством, по-прежнему не отрывая глаз от лица прокуратора, произнёс:

Всему свое время, и своя пора

Назначена каждому делу под небом:

Время рождаться и время умирать,

Время насаждать и время искоренять,

Время убивать и время лечить;

Время ломать и время строить,

Время плакать и время смеяться,

Время горевать, и время плясать,

Время разбрасывать камни и время собирать камни,

Время обнимать и время избегать объятий,

Время приобретать и время терять,

Время хранить, и время выбрасывать,

Время рвать и время сшивать,

Время молчать и время говорить,

Время любить и время ненавидеть.

Время войне и время миру[10]

Прокуратор напрягся, как перед прыжком. С вечера вчерашнего дня, ещё до приезда префекта в преторию, томился в подземелье один из числа учеников Иисуса. Был взят под стражу тайно Иуда Фома, или Дидим, как называли его друзья. Близнец — вот что значит его имя, что у иудеев, что у греков. Греком Дидим не был. Это Филипп, житель Вифсаиды языческой, в шутку перевёл прозвище друга на греческий, и оно пристало к нему накрепко. Дидим походил на Иисуса, и был взят под стражу.

«Означает ли это, что всё, задуманное нами, начинается? Вернее, завершается», — думал Пилат в смятении. «Не сегодня-завтра должна родиться легенда о новом Боге?»

Ответ Ормуса не заставил себя ждать.

— Всё готово к тому, чтобы свершиться, — так начал жрец. Прибытие Иисуса в Иерусалим прошло в полном соответствии с древними предсказаниями. Мы не упустили ничего из предначертанного пророками. Народ оказался подготовлен. Он видит в Иисусе пророка, а многие кланяются ему, как царю Израиля. Есть и те, кто видит в нём живого Бога. Это те, кому довелось увидеть воскрешение Лазаря. Всё, что было задумано, близится к завершению.

— Правильно ли я понял тебя, жрец? Всё должно свершиться в ближайшие дни?

— Даже часы, римлянин. Время не ждёт.

— Казнь ждёт Фому-Дидима, а воскреснет Иисус, — задумчиво проговорил Пилат. И сегодняшняя ночь живо припомнилась ему. «Вот к чему был мой сон», — думал он. «В сущности, Ормус со своим Экклезиастом прав. Нет на свете справедливости. Как правильно он сказал: «Праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живёт долго в нечестии своём». Из всех учеников Иисуса Фома — самый интересный. Он — человек учёный, и недавно ещё женат, и очень молод для смерти. Но именно ему выпал жребий умереть, а Иуда будет, кажется, жить вечно. И что я должен делать? Я, прокуратор Иудеи, приехал управлять этой страной именно для того, чтобы осуществился сей замысел. Фома заменит Иисуса на кресте, чтобы последний мог предстать перед всеми после своей мнимой гибели. И стать Богом. В назначенный срок уйдёт из жизни Иисус, замолчат и его ученики, но только после того, как скажут и сделают всё, что предопределено для них Ормусом. Я, наконец, вздохну спокойно, и смогу избавиться от жреца. И даже уехать домой. С чувством хорошо выполненного долга. И теперь, когда всё уже готово, всё предопределено и расписано, мне начинают сниться сны. И, кажется, ко мне приходят угрызения совести вследствие этих снов. Это смешно. Возможно, я старею. Ормус не зря читал мне Экклезиаста, ох, не зря…»

— Я хотел бы сказать, — очень решительно, явно волнуясь, заговорил Иосиф. — Неужели нельзя избежать смерти этого молодого человека? Он — единственная опора своего старого отца. Я хорошо знаком с Шаммаи. Они долго не понимали с сыном друг друга, и мать едва пережила их раздор… Не так давно всё у них как будто уладилось. Словно сам Господь заглянул в их дом. Шаммаи дождался внука. Мать не нарадуется на невестку. Сестра Дидима собралась замуж, свадьба объявлена в следующем месяце… Его исчезновение убьёт всякую радость в воспрянувших душах. Я бы не хотел участвовать в подобном, я просто не могу!

— «Не могу» вряд ли уместно в нашем случае, любезный Иосиф, — прошипел змеёй Ормус. — Другого, похожего на Иисуса, я вряд ли найду в ближайшее время. А на этого есть надежда, что промолчит по дороге — будет спасать Учителя. Шепнём, что прокуратор отменит казнь своей волей, пойдёт добровольно до самого конца. А там, на месте казни, мы позаботимся и об отсутствии вблизи кого бы то ни было, и о том, чтобы он замолчал. У меня есть на то средства…

Отвращение одновременно отразилось на лицах прокуратора и Иосифа. Многие «средства» Ормуса были знакомы им не понаслышке.

Долго, очень долго, за полночь продолжались споры в претории Ирода, за трапезой у прокуратора Иудеи. Тайная вечеря у римлянина в доме…

[1] Второзак. 8:3.

[2] Екклесиаст (ивр. Kohelet) — название ветхозаветной библейской книги, которая в русской Библии помещается среди Соломоновых книг, а в еврейской — между «Плачем Иеремии» и книгой Есфирь. Название книги — греч. перевод еврейского слова «когелет» (происходит от «кагал»), что означает проповедника в собрании. Поэтому и в русской Библии книга называется Екклесиаст или Проповедник. Автором книги с глубокой древности признается царь Соломон. Это древнее предание было поколеблено в XVIII веке Гроцием, сомнение было подхвачено и «обосновано» целым рядом исследователей.

[3] Экклесиаст 2:22.Перевод Э.Г. Юнца. «Книга Экклесиаста»

[4] Экклесиаст 2:16.

[5] Традиция гласит: «Й’хезкель и собратья его написали Й’шайаху, Мишлей, Шир хашширим и Кохэлет» Вавилонский Талмуд, баба Батра.15а.

[6] Экклесиаст 2:18-21.

[7] Экклесиаст. 7:26.

[8] Экклесиаст. 4:1-2.

[9] Экклесиаст 3:18-19.

[10] Экклесиаст 3:1:8.