Глава 21. Походы.

Глава 21. Походы.

Любовь Калигулы к бревенчатым срубам, с непременной смолой, стекавшей по круглым обтесанным стволам, к грубым деревянным скамьям, тянувшимся вдоль стен, на которых император даже спал, и высыпался, по собственному утверждению, лучше, чем во дворце на Палатине, была общеизвестна. К треску смоляных факелов, к запаху сосны и ели, к тому, что беспрестанно пачкаются одежды в липком, привыкли. Вольно или невольно; все, кто был с ним в походе.

Клавдий же, помимо привычки, еще и умилялся, хотя бы через раз, тому, как сильна в племяннике память сердца. Наследство Германика, наследство отцовское влекло, несомненно, Калигулу к этой суровой простоте. А Клавдий, помимо брата, которого любил, вспоминал, здесь пребывая, и незабвенного друга, Гая Понтия Пилата, которого обожал. Связь существовала: когда-то Клавдий отправлял друга в расположение восставших легионов в Германии, в помощь брату, Германику. Вот эта двойная память, то общее, что было протянуто незримой нитью между их судьбами: собственной Клавдия и племянника его, Гая Юлия Цезаря, было основой отношения Клавдия к пребыванию в этих стенах.

Он ждал вызова Калигулы, к которому напросился в поздний час по очень важному делу, в окружении преторианцев и нескольких легионеров. Эти коротали часы службы в деревянной небольшой приемной, связанной с комнатой Калигулы единственной дверью, забавляясь игрой в кости. Впрочем, осмотрены на предмет ношения оружия и дядя императора, и его спутник были весьма тщательно.

Сегодня он действительно был не один. Диковатого вида молодой человек, чьи руки, лицо, шея были вымазаны синей краской, одетый в какие-то шкуры, впрочем, отличной выделки, и даже с украшениями в виде цепей и браслетов. Правда, необычно для Рима смотрелись ракушки, оправленные в серебро и бронзу.

Спутник Клавдия вызвал крайнее неодобрение охраны императора. Когда бы ни дядя императора был с ним! Когда бы ни согласие императора на встречу! Выволокли бы длинноволосого дикаря за дверь, прибили бы к дереву гвоздями, так оно спокойнее. И безопаснее во сто крат. Он, правда, синий какой-то, в отличие от привычных германцев, да не в цвете дело! а может, и в нем. Может, синие — они еще хуже!

Было очевидно, что, несмотря на все разрешения и дозволения, доверия спутник Клавдия у охраны не вызывал. И те, кто кости бросал, и те, кто сидели по углам, держа оружие наготове, бросали недобрые взгляды на непрошеного гостя.

Сам молодой человек не смущался неодобрением римлян. Глядел дерзко, отвечал взглядом на взгляд. Распахнутая грудь вздымалась ровно, дыхание не частило. Во взоре светилось любопытство, когда он падал на оружие легионеров.

Кентурион, сидевший у стены под слюдяным окошком, заметив интерес дикаря, вынул свой меч, свой гладиус, и затеял игру. Замелькало в воздухе тяжелое шарообразное навершие, засверкал клинок с широкой режущей кромкой.

— Эй, Руфус[1], — сказал преторианец легионеру, чья голова действительно была огненно-рыжей, — прекрати. Того и гляди, поранишь кого. Тут не место. Самим некуда деваться, а тут ты еще ученья затеял, не в лагере…

Руфус прекратил рубить мечом воздух. Но возмутился.

— В Риме покомандуй… на полу мраморном, с мозаикой. Не знаешь, с кем дело имеешь, гистрион[2]дворцовый, а туда же, командуешь!

Преторианец не обиделся. В этой глухомани на старого доброго бойца обижаться не приходилось. Тут легионеры у себя дома, и всегда могут быть полезны, а вот претория… она и впрямь по мрамору дворцов скучает…

— Ты по поводу этого, синий который? Так ты скажи, Руфус, что зря махаться? Что мечом, что словами махаться; Руфус, лучше уж скажи…

Всеобщее внимание оказалось приковано к Руфусу, и тот приготовился к рассказу.

— Синий, говоришь, важно сказал он. — Синяя раскраска у них боевая, они ею врага пугают! Он врага в тебе видит, преторианец, а ты мечом помаши тоже, как я, может, он и поймет, что ты не испугался, и тоже врага видишь!

Клавдий дернулся было, разглядев на устах своего раскрашенного спутника вызывающую улыбку, подтверждающую правильность сказанного. Но ничего так и не сказал. Потому что не дали. Посыпались расспросы, поднялся шум. Руфус отвечал, важно раздувая щеки:

— Вайдой[3] они мажутся; друиды[4], жрецы, из травы ее добывают, синими дикари не рождаются. Бритый он весь, по всему телу, коли охота есть раздеть — раздевай, увидишь. А вот усы этот малец, может, и отпустил бы, усов они не бреют. Да волос у него еще на лице маловат, не отрастил еще парень усов. Бриттами их зовут, синих этих. А если бы ты служил, плясун, с цезарями ходил бы в походы… X Equestris[5], что тебе это говорит? Ничего, конечно. А аквилифер их, он был знаменит, и если бы ты не был актером и бездельником, так знал бы это…

Преторианец вежливо заметил, что и Руфусу не приходилось служить во времена походов в Британию. Руфус сплюнул на пол, усыпанный опилками.

— Мне-то отец рассказывал, я-то знаю! И потом, я вместо отца тут, вроде, его же делом и занят. Вот если б ты, да такие, как ты, не мешали!..

Возможно, преторианец на сей раз возразил бы, утомленный раздачей нелестных отзывов. На его лице написалось уже неудовольствие. И неприязнь к Руфусу, невоздержанному на язык. Но дверь в комнату императора распахнулась. Словно сама по себе, поскольку на пороге не оказалось никого, кто мог бы привести в действие петли и дверь…

Издали послышался голос императора, в котором явно был отзвук недовольства:

— Дядя! Я жду. Ночь на дворе, поторопись.

Клавдий пошел к двери, подав знак и своему спутнику.

Дверь за ними закрылась, об этом позаботился Клавдий. Достаточно плотно закрылась. И это послужило причиной тому, что в приемной умолкли все. Как-то тревожно было в приемной. Дикарь в доме — не причина ли тревог?

Калигула стоял спиной к двери, руки заложены назад, за ту же спину. Весь — холодность сама, весь — намек: давай закончим быстрее.

Подобная холодность племянника задевала. Но Клавдий знал причину, знал и то, что холодность показная…

В тот самый год, когда Калигула пришел к власти, многое стало иным в их отношениях. Не были они никогда теплыми чрезмерно, отсутствовали в них явное признание родства или привязанности. Но! Калигула сделал все, чтобы это изменилось.

Это был год консульства Гнея Ацерония Прокула и Гая Петрония Понтия Негрина. А консулом-суффектом стал сам Калигула, теперь именовавшийся Гаем Цезарем Августом Германиком. И в пару себе он взял вторым консулом-суффектом дядю своего, Тиберия Клавдия Нерона Германика. Для тех, кто стремился быть рядом с императором, кто рвался быть замеченным, это стало своего рода откровением. Это говорило о многом.

И впрямь положение Клавдия изменилось сразу. Он несколько раз заменял императора на публичных празднованиях, его приветствовал народ. Теперь уж, когда он появлялся в сенате, его чтили вставанием не только те, кто издавна знал и ценил, теперь вставали все. Ему выплатили два миллиона сестерциев по завещанию Тиберия. В том же году стараниями племянника он женился…

Хлопотами племянника связал себя супружескими узами в третий раз. Женился на юной Мессалине, дочери Марка Валерия Мессалы Барбата, происходившего из патрицианского рода Валериев. Матерью жены была Домиция Лепида Младшая, дочь Луция Домиция Агенобарба, консула в прошлом, и Антонии Старшей.

Если говорить о чистоте крови, о знатности, то брак довольно удачный. Отец Мессалины, которого уже не было в живых, не вызывал у Клавдия никаких нареканий. Он и сам был из Клавдиев, усыновленных в род Валериев Мессал; человек почтенный. Вот с матерью жены он предпочел бы не знаться. Род ее был древним, пусть и плебейским, патрицианским стал недавно. Это Клавдия не смущало. Достоинства и величия собственной фамилии вполне хватило бы на двоих, он поделился бы с женой при необходимости. Но! Домиция Лепида была родною сестрой Гнея Домиция Агенобарба, мужа Агриппины Младшей. Домиции известны своим упрямством, в котором они доходят до глупости. Приступами черного гнева тоже. А о Домиции Лепиде Младшей говорили еще, что сожительствовала она с братом своим, Гнеем. И Рим не ошибался, наверно, в этом. Клавдий по этому поводу многое мог сказать. Он вообще многое знал, и это многое ему не всегда нравилось…

Но дело в том, что он еще и привязан к Мессалине. Вот сейчас, например, более всего на свете хочется ему оказаться в ее постели. Она неистощима на выдумки. Она неутомима. Она прекрасна, наконец…

Когда он ласкает ее, то чувствует, что прикасается к чудесной статуе, и ему приятно ощущать себя Пигмалионом[6]. Она — словно эхо прекрасного искусства греков. Такая мраморно-белая, такая нежная и гладкая кожа у девушки. Она ведь юная совсем, его жена. Ей было всего тринадцать, когда она стала женщиной, в его, Клавдия, руках. Ему было сладко учить ее любви, и он готов каждое мгновение продолжать. Глаза цвета морской волны, грива рыжих непослушных волос, голос нежнее тех, что издают струны арфы. Он очарован и очаровывается ею все больше…

Вместо любования безупречной линией ее плеч, белизной ее великолепной, гибкой спины, он стоит безмолвной тенью здесь! И вынужден любоваться спиной племянника, смотрящего куда-то в ночь, словно там, в чаще лесной, где сосредоточен его взгляд, есть ответ хоть на один из вопросов. Нет его, нет, но и прервать это молчание невозможно.

Как будто Клавдий виноват в хитросплетениях жизни! Как будто он виновен в том, что предали Калигулу сестры. И родные. И друзья…

Все, что сделал Клавдий, так это спас племянника от роли жертвы. Да, это он сообщил о заговоре, в котором участвовали сестры императора. Да, это он рассказал о том, что неверен Риму и императору Птолемей Мавританский. Пока родственник носил по праву подаренную сенатом «toga picta»[7] со скипетром из слоновой кости, гордясь и пыжась, пока богател, поддерживаемый Римом, никто о Птолемее и не вспоминал. Но Птолемей не желал довольствоваться ролью подчиненного Риму царя, он мечтал вернуть себе территории, включая личную вотчину императора — Египет. Он принял участие в заговоре Гетулика. Их отцы, Птолемея и Гетулика, были друзьями и союзниками, Птолемей решил продолжить традиции. И продолжил. Клавдий представил доказательства измены Калигуле. Птолемей был казнен, поскольку был не так дорог императору, как сестры, и потому, что был мужчиной.

Вся вина Клавдия в том, что он много знает. Пожалуй, это действительно недостаток в глазах тех, кто понимает. Но этот «недостаток» — его любимый, взращенный и взлелеянный им, это его гордость. Это наследство ушедшего в небытие друга, Элия Сеяна.

— Дядя, слушаю тебя, — как-то неожиданно мягко сказал Калигула.

И повернулся лицом к Клавдию, с улыбкой.

Но улыбка мгновенно сменилась удивлением, смешанным со страхом!

Дикарей император повидал немало за свою жизнь. Но этот, синий, а при свете факелов смотревшийся почти черным!

— Ох, дядя, — сказал Калигула, слегка опомнившись от первого впечатления, — умеешь ты удивить. — Зачем, скажи мне, ты приволок ко мне этого… людоеда?[8] Ведь, полагаю, это бритт? И что мне с ним делать прикажешь? Съесть его на ужин, вместо кабана, которого я нам приготовил? В отместку за все проделки друидов, за неудачи Цезаря?

Теперь уж живое лицо дикаря выразило обиду и возмущение. Клавдий поторопился вмешаться.

— Прежде всего, это друг. Съесть друга на ужин… это неприемлемо для государя великого Рима. Разреши представить тебе моего спутника. Он из народа триновантов[9]. И это сын их вождя, Кунобелина[10], Админий! Синий цвет его лица свидетельствует о том, что Админий готовится к битве с врагами, в первую очередь — с врагами великого Рима…

Калигула только вздохнул в ответ. Как прикажете приветствовать в своем доме сына предводителя триновантов? Клавдий мог бы предупредить и наставить, но не сделал этого, предпочтя интриговать. Поражать и удивлять. Вполне в дядином духе, только что Калигуле-то делать? Протянуть руку или ногу для поцелуя? Языка триновантов он все равно не знает, да и не его это, в конце концов, задача — искать слова приветствия. Пусть ищет бритт, это он вошел к императору римлян, и явно с какою-то целью.

— Ave, Caesar![11] — раздался голос бритта.

И синее лицо потянулось к руке императора за поцелуем! Бритт коснулся губами руки, протянутой навстречу.

Калигула не успел еще опомниться от изумления, вызванного учтивостью тринованта, как произошло нечто вовсе невообразимое. Прямо из положения с согнутой спиной, не разгибаясь, бритт совершил прыжок в сторону. Одним огромным прыжком преодолел расстояние, что отделяло его от императорского ложа у стены. Камчатое одеяло полетело в сторону. Бритт вырвал короткий меч из руки лежащего под одеялом, и приставил к горлу со словами: «Убью, падаль!».

Изумленному взору Клавдия предстала Тень. Впервые, вероятно, со времени своего лагерного детства, этот всемогущий человек оказался в подобном положении. Оказался беспомощным, зависящим от воли какого-то дикаря с лицом убийцы…

— Нет! — вырвалось у Клавдия, пораженного происходящим на его глазах.

— Нет! — властно сказал император. — Оставь его, бритт!

Триновант ощерился, как это сделал бы волк, почуяв опасность.

— Он слушал! Он слушал нас! Такие, как он, подсматривающие и подслушивающие, рассорили меня с отцом. Сделали из меня второго Мандубракия![12] И теперь я в бегах. А Каратак[13] и Тогодумн[14]среди народа моего, рвут клочьями, — как рвут мясо собаки, — власть и землю мою!

Клавдий поспешил вмешаться. Спутник его, за которого он нес ответственность, становился источником неприятностей. Спасибо, ловок, спасибо, бесшумен почти. Иначе здесь была бы уж стража Калигулы, и кто знает, как бы все завершилось. Счастье, что все участники события — люди хладнокровные. Особенно Тень. Не дернулся под рукой дикаря. А на лице расцвела улыбка, не поверишь, что у шеи кинжал вражеский.

— Бритт, этот человек — часть жизни императора, его охрана. Она может быть разной, и такой тоже. Он не враг. Убери меч!

Триновант не мог расстаться с добычей. Звук, который он издал, был настоящим шипением, на зависть любой змее. Меч дикарь отвел, но пальцы бритта легли на шею Тени. Что уж там он сделал, куда надавил? Только Тень вдруг закрыл глаза. Через мгновение послышалось тихое сопение. Глава тайной службы империи спал, тихонько посапывая, совсем безмятежно.

Бритт поднял голову от спящего. И сказал:

— Пусть спит, подслушивающий и подглядывающий. Сегодня он отдохнет. Я ученик друидов, они делились со мной знанием, проклятые ведуны. До того дня, как обрекли на изгнание…

Он улыбнулся ошеломленному Калигуле.

— Ave Caesar! — сказал. — Я Админий, сын Кунобелина. Я сын вождя; я вождь триновантов и катувеллаунов. С того мгновения, как ты это признаешь. Нет в мире большей силы, чем Рим. Перед Римом отступят и друиды, а я буду править и среди своих, и среди чужих племен. Я буду предводителем бриттов, а бритты будут твоими поданными. Скажи «да».

— Дядя, — сказал Калигула, глядя только на Клавдия, не удостаивая вниманием дикаря. — Дядя, если прямо сейчас ты не объяснишь мне все: присутствие здесь этого… бритта, его полномочия, знание им языка, того, что он способен ввергнуть в спячку даже Тень… а он, кажется, и спать-то не умел никогда…Словом, объясни мне все и сейчас. Я легко расстаюсь со своими родными и близкими в последнее время. Ты не станешь исключением. Я уж привык!

Теперь уж завздыхал Клавдий. Оглянулся на бритта, оказавшегося лишним здесь, с его-то знанием языка. То, что следовало говорить, говорить следовало без посторонних. От Тени секретов не бывает, уж кто-то, а Клавдий это знал. Тем не менее, даже этот, с его дотошностью, спал беспробудно, и лучшего времени для разговора уже не будет…

Он взял легонько за плечо Админия, потянул за собой. Дикарь подчинился, пусть неохотно.

— Админий, цезарь устал. Все, что было тобой сказано, он услышал. Подожди меня, друг, — ласково, но твердо сказал Клавдий.

Распахнул дверь и подтолкнул бритта вперед. Пожалуй, дикарь не предполагал, что рука у этого спокойного, доброжелательного человека столь крепка. Попытка вывернуться Клавдием не была принята всерьез: так, заминка небольшая досадная. Дверь захлопнулась, бритт был выброшен на растерзание Руфусу и прочим…

Калигула помнил эту хватку. Он невольно улыбнулся: он и сам, по правде говоря, когда-то был удивлен силой, что скрывалась в как будто невзрачном теле дяди. Пожалуй, в этом они с дикарем схожи, в том, что недооценивали Клавдия. Цезарь и некий Админий, бритт…

Клавдий неподражаем, никогда не знаешь, что тебя ждет, когда ты с ним. Интересный разговор, например, о том, какова истинная ценность омелы в лечении судорожных припадков. Встреча с бриттом. Или известие о заговоре и грядущих неприятностях! И все-то у него не просто так говорится. Еще дней пять назад упомянул об омеле и обычаях друидов. Сегодня привел с собою бритта. Что дальше?

Принцепс двинулся было к ложу: слушать, так слушать, но хотя бы при некотором удобстве. Он устал, и ночь уж давно, в лагере не спят только дозорные да его личная стража. И вот еще сам принцепс. А ему нет и места, прилечь негде. Его ложе занято Тенью. Калигула даже руками всплеснул, крякнул:

— Ну, дядя! Что такое!

Пришлось устроиться возле окна, на чем-то вроде полки, бывшей продолжением бревенчатой стены. Клавдия племянник сесть не пригласил: злился…

Да и не нужно было это Клавдию. Волнуясь, стал расхаживать туда-сюда, готовясь к разговору. Не об омеле же, в самом деле, снова, не о снадобьях жрецов-друидов говорить! Не о болезни племянника, раздражая его снова и снова. О большом, о главном надо сегодня. О Риме.

— Не мне бы говорить об этом, тебя волнуя, цезарь. И впрямь отличилась твоя и моя родня, устраивая заговоры, соревнуясь в изменах. Здесь, в Германии, дело встало, застопорилось. Головы ты у заговора срубил, это так. Без Гетулика, без Лепида, без обеих сестер твоих нет у заговорщиков надежды на что-то большее. Но и нам трудно: все еще неспокойно в легионах. Те, кто и впрямь смог бы поднять на тебя руку, устранены, остальные напуганы и рассеяны, все так…. Но ведь так, да не так, цезарь. Всегда есть недовольные существующей властью. Всегда есть те, кто хочет большего в жизни, и непременно за твой счет. Есть и те, кто блюдет твои интересы. Поверь, я привел в движение такую баллисту[15]… любая оборона, самая глухая, падет. Нужно время, месяц, другой, и легионы будут очищены от предателей. Тот, кто спит сейчас в твоей постели, он знает.

Цезарь махнул рукой. Сморщился как от зубной боли.

— Мне бы в Риме справиться с врагами. Тут, в лагере, я в безопасности. Я снял сливки с этого молока, думаю.

Клавдий отметил, что Калигула прикрыл рот рукою. «Не верит и сам тому, что говорит», — мелькнула мысль у Клавдия. Принцепс продолжил:

— Мне кажется, я мог бы жить без опаски в любом из моих городов, среди плебса и пролетариев. Лишь в Риме сенат, лишь патриции среди людей… те, кто всех мне ближе…восстают против меня. А ведь я еще не успел ничего сделать! Не могу же я уехать на Капри, было бы совсем глупо…

Калигула, обхватив лицо руками, тер его что было сил. Клавдий знал, что это признак головной боли у племянника.

— Я так рвался в Рим! — вырвалось у принцепса признание…

«Все мы рвемся в Рим. Даже Тиберий рвался, сам того не понимая. Иначе не вступил бы на римскую дорогу. И на дороге той умер», — думал Клавдий. «Я, отсиживаясь в Кампании от нелюбви Тиберия, тоже рвался. И все мы можем на этой дороге умереть. Почему-то нас это не останавливает»…

— В Рим сейчас — это не выход, — сказал он через силу, зная, что цезаря не обрадует. И делая вид, что не понял фразы племянника, относящейся вовсе не к данному отрезку времени. — В Рим нужно идти с победой. Нужно иметь в запасе то, что закроет рты сенаторам. Нужен триумф, нужно обожание народное, выраженное явно. Победителем нужно в Рим.

Калигула сорвался со своего сидения, стал мерять шагами небольшое пространство комнаты. Клавдия он оттеснил к стене.

— Значит, зиму в лагерях, потом новый поход. Не в том дело, что в лагерях: не привыкать. Тут свои радости: меньше льстивых негодяев с наточенными мечами. Больше покоя, и охота, и учения, и еда на костре…

Тут принцепс осекся. И растерянно взглянул на своего родственника.

— Дядя, ты невыносим. Почему я все еще голоден? Мне жарили кабана на костре, и повар приготовил его печень… я люблю… и сижу здесь с тобой и твоим синим спутником. Зачем ты привел мне его, этого бритта? Дикарей нам хватает. На что мне бритт, дядя?

— Он же не просто бритт. Он сын предводителя триновантов. А тринованты — давние союзники римлян на острове…

— Погоди, ты хочешь сказать… я знаю!.. Я понял: и бритт, и разговоры о друидах, и эта их омела… И о морской славе Цезаря, и его записки! Всю неделю ты морочишь мне голову разговорами, к которым я менее всего расположен сейчас, после всего случившего!

Клавдий утвердительно закачал головой. Калигула в ответ, уже без слов, — отрицая, из стороны в сторону.

— Бритт не один здесь, будь он один, это было бы бегством, а он собрал целое посольство. По всему видно, что правление отца вызывает недовольство. Лишь друиды поддержат старика, и то не потому, что довольны им. Просто Админий их устроит еще меньше: молод, горяч. Хочет перемен, ищет покровительства Рима. Это удобный случай…

Калигула еще раз покачал головой, не соглашаясь.

— Подумай, — сказал Клавдий. — Сам Юлий Цезарь ушел, не оставив ни легиона на острове, знал, что не удержит. Трижды Август собирал силы для борьбы с бриттами, не сумел, помешали. Галлы, да иберы в Испании, сил не хватало со всеми сразу. У тебя — есть легионы… какая честь, справиться с тем, с чем не справились отцы и деды. Сочти за долг, за исполнение их воли…

Племянник не отвечал. Клавдий стал перечислять, быстро, с напором.

— Соляные шахты. Железные рудники, на юге их много. Серебряные… Есть и золото. Олово и свинец… Рабы: выносливые, сильные. Кожи, кость огромных морских животных, которых бритты добывают. Янтарь… Собаки, породистые, сильные, ими славится остров, хороши для охоты…

Калигула стоял напротив дяди, напряженно заглядывая ему в лицо. Быстрые, короткие, повторяющиеся взгляды: это говорило о многом. Сигнал к установлению внутренней связи. Кто-кто, а Клавдий это знал. И голова племянника склонилась набок, свидетельствуя о заинтересованности предметом разговора.

— Ты спрашивал меня, откуда бритт со знанием языка, цезарь. Отвечу тебе: Рим велик. Он притягивает. Со времен первого Юлия торговля наша с бриттами расширилась. Они узнали Рим, а с Римом и мир. Есть среди бриттов те, кто хотел бы жить в мире, не запертом водной гладью. Админий среди них. Он нашел учителя.

Калигула поглаживал подбородок: раздумывал. Жест говорил и о желании принять решение.

— Тринованты, верно, предпочтительнее, — говорил Клавдий, внимательно присматриваясь к племяннику. — Давний союзник. Но ведь и племя атребатов[16] представлено в посольстве Админия. А предводитель регниев[17], Верика, знаком тебе самому. Через него нашел меня Админий. Верика здесь, жаждет встречи с тобой. Он пострадал от притеснений катувеллаунов. Просил твоего заступничества еще год назад.

— Прекрати, дядя, — попросил племянник.

Он подошел к стене, прислонился к ней спиною, руки выбивали дробь по дереву. Признак нетерпения.

— У меня голова болит, живот подвело, а ты дикарей каждого по имени перечисляешь. Ни к чему это. Покажут себя друзьями, увижу, что преданы мне, так сам и помогу, и награжу. Ты знаешь, я к друзьям ласков…

Клавдий знал: Калигула не лжет. Что бы ни говорили о нем, он умеет быть благодарным. Не менее чем мстительным. Для многих своих друзей он создал эфемерные государства на Востоке. Ирод Агриппа, внук Ирода Великого, получил титул царя, свою Иудею и Самарию, еще две старые иудейские тетрархии из кармана тетрарха Филиппа. Это в придачу к деньгам. И к той золотой цепи, что Калигула подарил иудейскому князьку взамен железной тюремной, которою Агриппа был когда-то прикован. Три сына Котиса[18] получили Фракию, Малую Армению и Понт. Антиох Коммагенский[19] трон на своей родине. И милый пустяк в качестве дополнения: миллион полагающихся Антиоху сестерциев тоже выплатил ему Калигула.

Клавдий молчал, не мешая племяннику думать. Он мог бы добавить. Например, сказать, что тайны жрецов-друидов не дают ему спать по ночам. Он хотел бы владеть ими! Он хотел бы сказать, что нетерпение исследователя гонит его в закрытые прежде для мира земли…

Он не мешал, понимая, что это нужно. Цезарь должен думать сам. Он в ответе за всех, решения, принятые им, обязательны для Рима. Это нелегко. Это страшно, пожалуй. Недаром у племянника болит голова, есть на то причина.

И тут он подумал: «Может, поэтому я и не рвусь. Готов помочь этому, молодому, но такому больному и измученному. Многие ждут от меня иного. Я и сам к этому «другому» шел всю жизнь. И не спешу. Мне бы к Мессалине. Меня ждет труд, который я затеял, я люблю мои письмена, и я снова буду их выводить, не торопясь и обдумывая. Я бы сходил в термы, дал бы размять себя опытным, сильным рукам. Может, заснул бы после в прохладе. У меня есть все, чего по-настоящему хочется. Я наделен лишь толикой власти, но и она уже отравила мне жизнь. Что же будет, если придет «другое», что мне с ним делать?».

Замолчавший на время Калигула вдруг оживился.

— Дядя, Цезарь, когда он захотел перейти через Рейн, он через него и перешел, не правда ли? А ведь дикари полагали, что Рейн — преграда. Наплавной мост, вот что придумал первый цезарь…

Клавдий кивал головой, внимая племяннику. И жесты, и мимика говорили о том, что Калигула воодушевлен, захвачен. Император держит руки открытыми ладонями к собеседнику, голова вздернута на выпрямленной шее, губы растянуты в улыбке, глаза сияют…

— Я читал записки Цезаря. Помнишь, что помешало высадиться на берег? Вначале его крутизна, когда переправились через залив. Когда нашли пологий берег и все же пристали, то мелководье да меткая стрельба бриттов из лука. Колесницы, вражеская конница; а с нашей стороны — тяжесть снаряжения. Невозможность сойти на берег! Цезарь ввел в бой метательные машины, бритты смешались. А все равно, когда бы ни орлоносец десятого легиона…Я ценю мужество человека, бросившегося в атаку — в воду, прямо со снаряжением! Если глубоко, так утонешь, того гляди; если мелко, так ноги переломаешь себе! С ним, аквилифером, этого не случилось, боги любят героев… но я не могу рисковать жизнью людей. Мой ХХ легион, да я же каждого в нем, кажется, поименно знаю, некоторых — с детства! Я не могу обречь их погибели! Да еще попусту!

Клавдий улыбнулся почти незаметно, едва дрогнули губы. Двадцатый легион предпочитал Тиберий. Двадцатый легион любил Калигула. Такие разные властители! Приглядеться к двадцатому: что там такого, что привлекает сердца?

Принцепс улыбки не заметил. Он вообще не придавал значения выражению лиц и жестам.

— Мой мост в Байях, он прообраз будущего похода, залог успеха. Если твои дикари знают дороги, то мы начнем свой поход не в заливе. А с реки, с большой реки.

— Tamesis[20], — заметил Клавдий. Есть такая на юге острова. Верика плавал. Он покажет…

— Вот! И мне нужны, кроме кораблей, осадные орудия, как можно больше. Литоболы, баллисты, камнеметы…

Калигула расхаживал по комнате. Вот уже несколько минут следил за ним со своего ложа очнувшийся соглядатай, Тень. Клавдий провожал глазами мечущегося племянника, успевая следить краем глаза за третьим участником разговора…

Калигула же ничего не видел. Он рассуждал.

— С такого моста без препятствий сойдет любая пехота, конница понесется ветром. Реку перекрыть кораблями несложно, я закрывал и залив. По широким сходням я всех спущу почти безопасно, если наши осадные орудия закроют атаку бриттов…Решено, дядя, мы пойдем весною на бриттов, решено! Я устрою им триумф, этим наглецам в Риме! Ты знаешь, я ведь подспудно, когда примерял мой мост к Рейну, вспоминал и бриттов, и даже мечтал… но ты вывел меня из спячки, сам бы я не решился. После всего, что было этой осенью, я, кажется, перестал сам себе верить!

До сих пор безгласный участник этого разговора, Тень, вдруг бодро соскочил с постели и двинулся к двери. Император не мог этого не заметить. Он отвлекся от рассуждений.

— Куда ты, вечно бодрствующий?

Бесплотный, бесшумный и всесильный человек как будто предпочел не заметить насмешку цезаря. Впрочем, все же сказал, подойдя к двери:

— Подготовить твой триумф в Риме. Сдается мне, нелегко это будет! А тут-то мне делать нечего, тут у тебя всего довольно: и дядя, и легионы, и синие эти — ведуны, колдуны…

И, пустив эту парфянскую стрелу[21], закрыл за собою двери.

— Дядя, — сказал Калигула, — перед тем, как уехать, повидайся с Цезоннией. Женщина моя носит ребенка под сердцем… и так уж вышло, что теперь нет у нее попутчиц, кроме рабынь. Да уж лучше рабыни, чем мои сестры. Я говорил с Агриппиной, ты знаешь, после всего этого… Мне кажется, она способна на многое; выгрызла бы моего ребенка из чрева ненавидимой ею женщины… если б знать, что ее Луций, ее мальчик, выиграет заезд! Я, бывало, мог хлестнуть плеткой чужого возницу у самой меты, это правда. Кто не борется до последнего в состязании колесниц, не ты, так другой сплутовал! Это борьба! Только ведь Агриппина сестра мне, и мы не в цирке…

Клавдий кивнул головой. Что можно было сказать? Такое страдание было в голосе принцепса, мука такая...

— Я не каждый день выбираюсь к ней из лагеря. Что ей в лесу со мною? Ей грустно, хоть она и не признается никогда. А ты все же навестишь, поговоришь. Ты умеешь успокоить женщину. Вот уж она обрадуется, что зиму придется провести в здешних лесах! В снегу! Сплетутся в одну тоскливую песню волчий вой и ветер…

Помолчали оба. Шумели за окном еловые ветви, качались на ветру. И впрямь тоскливо.

— Я приму при свете дня твоего синего вместе с другими бриттами. Так, чтоб было ясно: я и Рим в моем лице приняли предложение помочь обиженным. Весенний поход неминуем. Мы возьмем остров. Приказ о сборе судов на берегу залива будет дан. Возвести Риму, что пока он веселится, обжирается, пьет, спит, ласкает женщин, император лишен всего этого! Он в трудах и в заботах!

Злоба в голосе, ненависть, гнев. То же самое в лице: челюсти сжаты, верхняя губа приподнята, ноздри расширены, взгляд уничтожающий…

Император и впрямь перезимовал в рейнских и галльских землях. Здесь, в лесах, принял консульское звание в третий и последний раз.

Принимал в лагерях посланников сената, моливших его о возвращении. Они звали его «отцом отечества», «благочестивым». Они призывали его осчастливить Рим своим правлением, а не правлением приближенных к нему, в частности, Клавдия, например…

Цезарь отмахивался от особо назойливых. Он ждал весны. Весною ждал и дядю к себе, а не этих, с раздвоенными жалами вместо языков. У них было общее дело. Калигула знал, что Клавдий желает того же, что и сам принцепс. Во всяком случае, во всем, что касалось таинственного острова бриттов.

Когда сошли снежные завалы, когда прекратились ледяные ветры, когда солнце стало греть, а не пригревать слегка пригорки, когда по-настоящему громко запели птицы, когда проснулись деревья, началось движение соков по их стройным стволам…

Когда зацвели и зазеленели луга, когда небо стало постоянно радовать синью, в чересполосицу с редкими, полотняно-белыми, кружевными стайками облаков… Когда прошли первые дожди, отгремели первые грозы… когда задышали полной грудью повеселевшие люди…

Словом, когда началась настоящая весна, легионы Калигулы, легионы Рима двинулись в путь.

И дошли, дошли они до рукава, до узкого водного перешейка, который именовали еще древние греки «океанус британникус»[22]. До места, что знаменито своими туманами, ураганными ветрами, высокими приливами и коварными течениями…

И было у них все, что требовалось: множество судов и суденышек, множество воинов в покрывших себя славою легионах, конница и пехота, осадные орудия, пилумы и мечи…

И были у них проводники, что могли провести их вначале по коварной воде, а потом и по ощетинившейся стрелами и топорами земле до самого Камулодуна[23]. Проводники с синей, выкрашенной вайдой кожей на открытых частях тела…

И дождался цезарь прибытия своего дяди, с которым хотел разделить честь завоевания острова бриттов.

И вот здесь, на берегу, получил Калигула еще один удар. Из тех, что пережить можно, конечно. Только остаться прежним нельзя. Остаться цельным, остаться добрым, остаться человеком!

Дядя привез недобрые вести. Нити трех заговоров держал он в руках. Трех заговоров, целью которых было убийство императора!

Смешная молодежь, последователи стоиков, уравнивали перед лицом мирового закона всех людей: свободных и рабов, римлян и дикарей, мужчин и женщин. По их мнению, существование императорской власти — препятствие мировому закону, безнравственно. Для самосохранения и самоутверждения необходимо эту власть уничтожить в лице ее носителя…

Этих Калигула мог, кажется, не бояться. Или следовало? Молодость безрассудна. И часто жестока сверх всякой меры. Некая философия может стать руководством к действию у молодого человека, необремененного еще жизненным опытом и душевною болью…

Более серьезным было подозрение в подготовке покушения, павшее на префекта преторианцев, Марка Аррецина Клемента, и его подчиненных…

Часть перепуганных Гаем сенаторов тоже что-то там замышляла…

Солнечным днем прогуливались принцепс и его дядя по берегу залива, за которым скрывался вожделенный туманный остров. С тревогой посматривал дядя на племянника. Очень не нравилось ему то, что он видел. Калигула явственно исхудал со времени последней их встречи, был бледен. Он сжимал челюсти, по временам скрежетал зубами, сам того не замечая. Уголки рта оттянуты книзу, и продолжением их две глубокие морщины на подбородке, складка горечи. Да, все это признаки накопившейся усталости вследствие долгого труда и размышлений. Стремительно нарастающего разочарования. А вот то, что веко императора беспрестанно дергается, подергивается нога, раздражая необходимостью переждать подергивания, чтобы продолжить путь… Это — признаки обострившейся болезни.

Клавдий уже имел беседу с лекарем, Ксенофонтом. Знал о том, что вновь настигли племянника судорожные припадки. За месяц их было уже два. Головные боли и бессонница стали постоянными спутниками цезаря. Он уж себя без них и не помнил, облегчение приносили лишь дни, когда выраженность боли была чуть меньше, когда удавалось проспать ночь несколько часов кряду. Долгая зима в лесах явно не пошла на пользу Калигуле. Тревога и боль разочарования довершили разрушительное влияние климата. Клавдий видел перед собой человека отнюдь не молодого, уставшего и больного, разочарованного и подавленного. И этот человек стоял во главе Рима! И всего известного обитаемого мира…

Гряда скал, обрамляющих берег позади идущих, такая же гряда, уходящая вдаль до бесконечности. А между скалами и обрывами благословенный берег, усыпанный галькой. Безбрежный морской простор. Синь неба и моря. В небе синь разбавлена белым цветом облаков, а в море белизной спущенных парусов. Много тут римских кораблей, больших и малых. Ждут приказа. Которого уже, видимо, не последует.

Легионеры на берегу, кто прилег у костра, кто присел. Пахнет дымом и поджаренным на костре хлебом.

Порциус, дурачок императора, прижимает к груди чашку с полбенной кашей. Порциуса любят и балуют: кто куском ароматного, еще дымящегося мяса, кто рыбой, до хруста поджаренной на огне костра. Но дурачок более всего любит свою кашу. Ее он ни на что не променяет.

Порциуса любят и балуют. Но и посмеиваются, пошучивают над ним тоже. Он мало понимает насмешки. Зато донельзя любит полбу. Любимая шутка легионеров: попытка отнять полбу у Порциуса. Рыжий Руфус, любимец императора, именно этим и занят в это мгновение.

— Порциус, у меня есть приказ цезаря для тебя, а приказы цезаря не обсуждают, ты понимаешь. Кашу отдаешь мне. У тебя дело важное: кентурион тебя ждет. Обрядят тебя, милый, в калиги, получишь балтеус — и вперед! Нам каждый важен, ты бриттов видел, видел, какие важные они да синие. Нам бриттов воевать, Порциус, готовься, а кашу отдай!

Порциус в страшной растерянности. Он бы и хотел получить балтеус. И калиги! Только как же каша? Дурачок бормочет, вызывая улыбки и смех легионеров:

— Не дам полбу! Порциус голодный! Руфус плохой!

Боясь того, что кашу все-таки отнимут, он начинает ее есть, хватая пальцами, роняя. Глаза его вытаращены, руки дрожат. Он весь вымазан кашей, давится, глотая через силу. Взрывы хохота легионеров, выкрики: «отдай», «дай я доем, Порциус, оставь хоть глоточек!» пугают его еще больше. И он отворачивается от них, убегает…

На ходу он видит свое спасение, надежду свою. По берегу моря, сверкая белизной одежд, идет цезарь в окружении своих телохранителей-германцев. Порциус плачет от облегчения, Порциус бежит к морю, прижимая к груди полбу. И кричит громко, навзрыд:

— Калигула! Калигула!

Никто не зовет так цезаря; очень давно никто не зовет. В официальной титулатуре разве принято называть властителя мира «сапожком»? Или, может, сенаторы, льстиво кланяясь, назовут так своего государя? Или легионеры осмелятся сказать: «привет тебе, Сапожок»?

Так звали его в детстве. Так могла пошутить Агриппина. Так могла назвать его Друзилла в минуту нежности. Так звал его отец, среди многих других забот не забывавший о маленьких ножках сына, для которых нужно изготовить обувь солдатского образца…

Руки цезаря ложится на голову дурачка. Он прижимает Порциуса к себе, утешая.

— Полно, глупый, не плачь. Опять, наверное, полбу отнимали? Вот я им задам!

— Руфус, рыжий, полбу отнимает. Ты самый важный, Калигула? Ты самый главный? — с надеждой засматривает Порциус в лицо императора.

— Наверное, да, дурачок, — с грустью отвечает цезарь.

— Полбу не дам! — обратившись в сторону берега, где встали, приветствуя цезаря, легионеры, кричит Порциус. Калигула сам даст мне балтеус. И калиги тоже. Он самый главный!

Цезарь с Клавдием, в окружении дюжих германцев, следуют дальше по берегу. Утешенный дурачок, присевши возле моря, жадно доедает кашу. Калигула главный. По его приказу дадут полбы еще…

Труден разговор, что продолжают вести племянник с дядей.

— Я должен передать тебе то, что было сказано Тенью: возвращайся! Только твое присутствие в Риме может успокоить и эти буйные головы, и опровергнуть эти старческие сетования на власть, якобы пошатнувшуюся в твое отсутствие… Яви им власть высшую, пусть увидят тебя, пусть убедятся, что ты жив. Все остальное — подождет…

— Я-то вернусь, дядя, — слышен ответ. — Я вернусь, коль скоро в этом мой долг. Но только я не знаю, чем это поможет. Я давал им денег. Я устраивал для них зрелища, раздавал хлеб. Я строил дворцы и храмы, я обустроил дороги. Я украшал улицы и здания статуями. Я вернул людям свободу встреч и рассуждений. Я возвратил им вычеркнутые из жизни имена. Я разрешил рабу принести в суд жалобу на хозяина, а судье быть независимым в своем решении. Я предложил им самим выбирать себе магистратов. Я даже ушел воевать ради них.

Клавдий молчит. Когда больной, усталый, вконец издерганный человек излагает горькие истины, жалуясь, что можно сказать в ответ? Прижать его к сердцу, как сам он прижимал дурачка, утешить простыми словами: «ничего, милый, все обойдется, я разрешу все твои незадачи!»? Может, так было бы лучше всего, но когда человек этот — государь обитаемого мира, попробуй, заключи его в объятия да утешь. Разве это возможно?

— Помнишь, мы с тобой растворяли в уксусе жемчужину? По примеру Клеопатры.[24] Интересно же, где правда, где ложь. Похоже, легенды растворяются в воображении слушателей скорее, чем жемчужина в уксусе. И что потом говорили, дядя, помнишь? Что я расточитель, поглощающий жемчужины горстями.

Был такой случай. И впрямь был. И впрямь сплетничают, до сей поры. Трудно не улыбнуться.

— Да, с уксусом и жемчужинами смешно. А вот когда ты собираешь корабли, судно за судном, готовясь к переправе, к сражению, к крови и смерти… А сенаторы болтают, что ты, безумец, собираешь раковины[25] на берегу как великую драгоценность! Дядя, это вовсе не смешно, поверь!

Клавдий действительно вновь позволил себе улыбку, о которой и пожалел тут же. Эту новую сплетню он сам же Калигуле и привез. В числе прочих, куда более важных новостей. Он не подозревал, что она так ранит душу племянника, пожалуй, промолчал бы тогда. Видно, так много у Калигулы обиды и горечи на душе, что и капля лишняя переполняет чашу…

— Я, дядя, устал от всего этого, — сказал цезарь. — Я так устал, ты и предположить не можешь. Я бы тоже улыбался. Когда бы ни так болела голова. Когда бы нога перестала дергаться. Когда бы я спал ночами и не мучала меня бессонница. Если бы ты знал, как тяжко беспокоят меня призраки и странные видения! Бывает, я заклинаю рассвет, призывая его приход, сидя на ложе. А уж если бы у меня не было судорог, может, я и вовсе бы стал счастлив. А когда бы Рим ценил то, что я пытаюсь ему дать, и не поливал меня грязью!

Да разве Клавдий этого не видел или не знал! Все он видел: и устремленные вверх брови, приближающиеся друг к другу, и натянутые уголки верхних век, и опущенные уголки губ, и то, как подрагивают губы, когда племянник перечисляет свои обиды! Все он знал: Ксенофонт не забывал отчитываться былому хозяину, а уж лекарь-то о больном чего уж не знал. Того и не было, чего не знал лекарь о здоровье цезаря…

— Что бы я ни делал, все бессмысленно, — сказал Калигула. Все тщетно. Только умножил число желающих моей смерти. А знаешь, я даже не против. Не против этой самой смерти. Может, она будет добрее ко мне, чем мой Рим…

[1] Руфус — от лат. rufus — красный.

[2] Гистрио́н (от лат. histrio — актёр, трагик) — в Древнем Риме так называли профессиональных актёров. Гистрионы обычно вербовались из низов общества, профессия их считалась малопочтенной, они не имели гражданских прав и могли подвергаться телесным наказаниям.

[3] Ва́йда краси́льная (лат. Ísatis tinctória) — растение издревле широко культивировалось в Европе ради получения синей краски.

[4] Друи́ды (галльское druidae, древнеирландское druí, мн.ч. druid) — жрецы и поэты у древних кельтских народов, организованные в виде замкнутой касты и тесно связанные с властью вождя.

[5] Легион X «Гемина» (Legio X Gemina) — один из старейших римских легионов, сформированный Юлием Цезарем в 58 г. до н.э. для вторжения в Галлию. При формировании получил наименование Equestris («Всадник»), поскольку солдат легиона Цезарь планировал использовать в качестве кавалерии. Просуществовал до начала V века. Символ легиона — бык.

[6] Пигмалион (др. — греч. Πυγμαλίων) — царь острова Кипр, сын Бела и Анхинои. В греческой мифологии царь-скульптор, создал прекрасную статую из слоновой кости и влюбился в своё творение. Дарил ей подарки, одевал в дорогие одежды, но статуя продолжала оставаться статуей, а любовь безответной. Во время праздника, посвящённого Афродите, Пигмалион обратился к богине с мольбой дать ему жену столь же прекрасную, как и выполненная им скульптура. Осмелиться попросить оживить холодное изваяние Пигмалион не решился. Тронутая такой любовью, Афродита оживила статую, которая стала женой Пигмалиона.

[7]Toga picta (лат.) — пурпурная тога с золотым шитьем, её могли носить только императоры итриумфаторы.

[8] Гай Юлий Цезарь. «Записки о Галльской войне» (VII) — упоминание о каннибализме у бриттов.

[9] Тринованты (Trinobantes) — кельтское племя, занимавшее территорию нынешнего Эссекса. Город Камулодум (нынешний Колчестер) был столицей земли триновантов. По преданию, тринованты были древнейшими обитателями Эссекса до вторжения туда римлян во главе с Юлием Цезарем.

[10] Кунобелин (лат.Cunobelinus) — вождь племён катувеллаунов и триновантов, наиболее могущественных племен Британии. Римляне называли Кунобелина «царем всех британцев». Начал военную карьеру, будучи наследником Таскиована — верховного вождя племени катувеллаунов. В последние годы правления своего отца он возглавил сильное войско и вторгся на территорию проримского племени триновантов, полностью подчинив их. Этот поход был вызван известием о разгроме в Тевтобургском лесу трех легионов Вара в Германии. Поэтому Кунобелин был уверен, что останется безнаказанным за свои действия. Кунобелин имел сыновей Каратака, Админия, Тогодумна.

[11] Ave, Caesar (лат.) — Славься, Цезарь. Латинская фраза, которую использовали римляне в качестве приветствия императора.

[12]В 55 г. до н.э. противоречия между триновантами и их соседями были использованы римлянами как повод для вторжения. Кассивелаун убил вождя триновантов и отца Мандубракия, а молодойМандубракий спасся от гибели бегством. Ища покровительства Цезаря, прибыл к нему на материк. Цезарь двинулся на катувеллаунов и после упорного сопротивления Кассивелаун сдался. Ему пришлось предоставить заложников и заплатить дань. Также на трон триновантов был возвращен Мандубракий, и Кассивелаун поклялся не воевать против него. Заключив мир, Цезарь вернулся в Галлию.

[13] Каратак ( лат. Caractacus; г.р.неизвестен — 54 г. н.э.) — вождь британского племени катувеллаунов, по преданию, сын короля Кунобелина из Камулодума. Каратак был наиболее известным вождем кельтов в период римского завоевания Британии при императоре Клавдии.

[14] Тогодумн (лат. Togodumnus; г.р. неизвестен — ум. 43 г.н.э.) — вождь британского племени катувеллаунов в период римского завоевания, брат Каратака.

[15] Балли́ста (лат. balistarum, от греч. βαλλιστης, от βαλλειν — «бросать») — античная машина торсионного действия для метания камней. О применении баллист достоверно известно со времени Александра Македонского.

[16] Атребаты (лат. Atrebatus) — кельтские племена в Британии, мигрировавшие из Галлии, жили по обеим сторонам Темзы. Их территория включала современный Гэмпшир, Западный Суссекс и Суррей. Их территории граничили на севере с добуннами и катувеллаунами. На востоке — с регниями, и на юге — с белгами. Враждовали с племенем катувеллаунов. Их главный город назывался Каллева (англ. Calleva Atrebatum), ныне Силчестер (англ. Silchester— Ивовая крепость).

[17] Регнии (лат. Regnus) — племена древних бриттов, проживавших на территории Южной Британии. Это современные Суррей и Суссекс. Их столицей был Noviomagus Reginorum, известный сегодня как Чичестер в современном Западном Суссексе.

[18] Котис (греч. Κότυς) — один из фракийских царей, конца I века до н.э. Был в раздоре со своим двоюродным братом Рескупорисом, который хотел единолично управлять государством, разделенным Августом между двумя братьями. Котис попал в руки Рескупориса; несмотря на угрозы и предупреждения Тиберия, был убит им.

[19] Антиох IV (др. — греч. Ἀντίοχος — Противостоящий;.г.р. неизвестен — 72 г. н.э.) — царь Коммагена, правил в период 38-72 гг. н.э.

[20] Те́мза (лат. Tamesis) — река на юге Великобритании.

[21] Римляне столкнулись с парфянами — жителями Передней Азии, кочевниками, скотоводами и великолепными конниками, — в одном из походов на Восток. Легкая кавалерия парфян несколько раз разбивала римское войско. По рассказам спасшихся, парфяне вели себя коварно: они притворялись, что разбиты, убегали и вдруг, на скаку обернувшись, осыпали римлян дождем нежданных парфянских стрел. С этих пор многое в Риме стало называться парфянским. Неожиданный и неотразимый выпад хитрого противника, казалось бы уже побежденного в споре, — это парфянская стрела, и т.д.

[22]В Древнем Риме словом Oceanus обозначались воды, омывавшие известный мир с запада, то есть открытый Атлантический океан. При этом выражения Oceanus Germanicus («Германский Океан») или Oceanus Septentrionalis («Северный Океан») обозначали Северное море, а Oceanus Britannicus(«Британский Океан») — пролив Ла-Манш.

[23] Камулодун (лат. Camulodunum) — главный город триновантов на территории современного Эссекса, Англия, ныне Колчестер. Камулодун является древнейшим городским поселением Британии. По мнению исследователей, Аддедомар (вождь триновантов) перенес столицу из Брэфинга в Камулодун.

[24] Клеопа́тра VII Филопа́тор (др. — греч. Κλεοπάτρα Φιλοπάτωρ; 69 — 30 гг. до н.э.) — последняя царица эллинистического Египта из македонской династии Птолемеев (Лагидов). Существует легенда о Клеопатре и жемчужине, и множество ее вариантов; вот один из них. Однажды египетская царица заключила пари с со своим возлюбленным Антонием, римским политиком и полководцем, что превзойдет его в роскоши пиршеств, потратив на один пир огромную сумму — 10 000 000 сестерциев. В назначенный день по приказу царицы были накрыты столы, однако Антоний не обнаружил каких либо особенных угощений и изысков. Когда пришло время подавать вторые блюда, перед Клеопатрой поставили только чашу с таким крепким уксусом, в котором растворяется жемчуг (по другой версии — с вином). Владычица Египта носила серьги с двумя самыми крупными в мире жемчужинами, добытыми некогда в Индийском океане. Одну из них она сняла и бросила в чашу. Жемчуг растворился, и Клеопатра выпила драгоценный напиток. Она хотела также поступить и с другой жемчужиной, однако, третейский судья остановил состязание в роскоши, признав её победительницей.

[25]В феврале-марте 40 года Калигула стал готовиться к походу в Британию. По различным оценкам, было собрано от 200 до 250 тыс. солдат. Однако войска, по трактовке Светония, достигнув побережья Ла-Манша, встали. Осадные и метательные машины были установлены вдоль берега, а Калигула почему-то приказал легионерам собирать в свои шлемы и туники раковины и ракушки как «дар океана». Эта версия не выдерживает серьезной критики, т. к. слово concha, которое Калигула якобы использовал в приказе собирать ракушки, обозначало на самом деле «судно» — следовало собирать небольшие лёгкие судна, из чего предполагается, что войска должны были приготовиться к переправе. А осадные и метательные машины, расставленные вдоль берега, были на самом деле корабельными; на начальном этапе военной кампании предназначались для отражения нападения морских судов бриттов. Косвенно версию укрепляют утверждением Светония (Cal., 47).