Глава 10. Бой у Большой Клоаки.

Глава 10. Бой у Большой Клоаки.

Молодость не всегда безрассудна. Инстинкт самосохранения, свойственный любому живому существу, присущ молодому, как и старому. Только менее силен, не взращен еще опытом и страхом, извечными спутниками живущего. А потом, молодую кровь воспламеняет самолюбие, стремление помериться силой с самой жизнью, измерить собой все существующее. В дороге познаешь себя самого, свои силы; это необходимо для роста…

Учителю свойственно поддразнивать ученика, познающего жизнь, побуждать к действию иронией и насмешкой. Без этого, пожалуй, не обойтись хорошему учителю. Главное — не перегибать палку. Ну как отбросит ученик всякую осторожность, доказывая состоятельность свою? Преодолеет инстинкт самосохранения, ринется в бой — и погибнет…

Дважды повинен окажется учитель в подобном случае. Как человек, убивший другого, и как Учитель, не уберегший ученика. Быть может, хотя бы поэтому следует быть осторожным, поучая молодость, и не всякому дано право на это. Но как же порой хочется поучать и быть выслушанным, не так ли?..

Ирод Агриппа, иудейский князь, не составлял исключения из общего правила. Он взял на себя роль Учителя по отношению к мальчику еще Калигуле, играл эту роль с удовольствием, без всяких сомнений, до того самого дня, когда едва не погиб по его вине этот мальчик…

Место, где чуть было не произошла кровавая драма, заслуживает особого внимания. Ибо это Большая Клоака[7], достопримечательность римская, не менее важная, чем Форум. Да-да, не менее важная. В конце концов, первый римский Форум был ничем иным, как болотистой равниной, волнистой, покрытой травой; и в одном из шалашей, стоящих вокруг, горел общественный огонь. Большая Клоака тоже начинала свой путь служения Риму болотистой местностью, между Палатином, Капитолием и Целием. Только суждено было стать этому месту другим по сути, и никто не станет называть его символом Рима. Еще во времена царствования Тарквиния Древнего соорудили здесь громадный подземный канал, предназначенный для отвода воды в Тибр. От Форума к реке двинулась Клоака, собирая сточные воды, унося из города грязь, помои. Честно послужила она городу. И сегодня, в наше время, через двадцать шесть столетий, она работает. Каждый может увидеть в стене набережной полукруглую арку около пяти метров в диаметре; свод и стены сложены из больших глыб габийского[8]камня. И почему, скажите, вечный город не станет считать Клоаку своим символом никогда? Вечная несправедливость жизни, все из-за взятой на себя работы… Огонь-то на Форуме давно погас, а коллектор нужен Риму и поныне. Но нет! Плебейское твое происхождение, Клоака, и хотя верно служила ты Риму, но не та это работа, ох, не та, за которую ждут награды и почести…

Трудно сказать в нескольких словах, из чего возник спор между Калигулой и Агриппой, приведший их к Клоаке. Разговор начинался издалека, особыми неприятностями как будто не грозил. Накануне они вдвоем посетили лупанарий[9]. Теперь, лениво вкушая присланные Антонией сладости, возлежали у стола в триклинии. Калигула восхвалял Лелию, Агриппа стоял на том, что Эглея и стоила дороже, и по достоинствам своим неизмеримо выше. Верный своему учительскому долгу, Агриппа вещал:

— Право, мальчик мой, ты слишком молод, чтоб быть в этом деле знатоком. Не возражай! Во всяком деле нужен определенный опыт, в этом тем более. Не мог ты познать столько женщин, сколько довелось мне, а значит, не можешь быть лучшим судьей…

Калигула усмехнулся, ответ его был исполнен презрения к извечной мужской теме:

— Знаешь одну, и этого довольно. Устроены они одинаково, ты не можешь этого не признать. Две ноги, одна между ними дырка. Ну, разница в форме или длине ног, или величине груди, ладно, одна пищит, другая кричит низким, почти мужским голосом, когда ее имеешь. И обе лгут, не испытывая ничего, кроме желания избавиться от тебя, только обязательно получив денег, и лучше — больше… Что бы ни было обозначено на спинтриях[10], а попросит больше, и почему все они так мало честны? Работа стоит одно, просят другого…

— Вот, вот где сказывается отсутствие опыта, дружок! Хочешь, я докажу тебе, что ты мало знаешь? Та, что пищала во время возлежания, непременно была со светлыми волосами; та, что грудным, низким голосом отмечала твою победу, была с волосами воронова крыла. Догадываюсь, то была Таис. Ты знаешь, что и пахнут они по-разному? Попробуй вдохнуть запах у этих женщин между грудей, ты убедишься…

— Что пахнут они шафраном, корицей или цинамомой, — закончил Калигула, улыбаясь. — А если вдохнуть запах волос твоей златовласой, отравишься запахом масла и пепла земляного червяка. Так, кажется, белят они волосы? А черноволосая Таис будет пахнуть лебедой и чечевицей…

— Вот видишь, кроме запахов дешевых женщин, ты ничего не знаешь! А вот скажи, каково главное отличие женщины страстной от холодной и ленивой? Пробовал ли ты, поставив ее задом к себе, наклонив затем вперед, взглянуть на промежуток, тот, что между ногами? Это целая наука, мой друг…

Последовало поучение о форме промежутка, так много говорящей о темпераменте. Калигула дослушал Агриппу, но не преминул заметить в конце, начисто стерев впечатление от риторики князя:

— Допустим, все так и есть, Агриппа. Только если мне удалось поставить женщину подобным образом, есть способ узнать, как она горяча, не прибегая к оценке промежутка. Вставить ей, да глубже, там и поймешь…

И вновь горячился Агриппа-учитель….

Как-то дошли они в этом море споров до гладиаторских боев, до других ристалищ, что любит Рим. От равнодушия Калигулы не осталось и следа. Он не мог уступить в этом вопросе Агриппе ни пасса родной земли. И разом завелся, следа от холодной, слегка ленивой улыбки не осталось!

— Что можешь знать ты, житель Востока, об этом! Вы от рождения малодушны и слабы, что вам упоение боя, если можно провести всю жизнь между подушек и ковров, там ее и проведете! А мы! Весь мир у наших ног, потому что мы не боимся крови, ни своей, ни вражеской, и вся наша жизнь от рождения до смерти — вечный бой!

Агриппа, напротив, вдруг утратил пыл. Ристалища и впрямь волновали его гораздо менее, чем форма промежутка между женскими ножками…

Теперь уж улыбался он, лениво и расслабленно.

— Э, друг мой, стоит ли так горячиться? Да, мы разнимся в характерах, я не большой любитель крови. Я привык решать дело миром, это верно, это лучший способ, поверь мне. Стоит ли владеть всем миром в эту минуту, если в следующую обагришь своей кровью землю у ног и умрешь?! Быть императором на час не в моем вкусе, но вряд ли стоит на это сердиться…

Калигула все же сердился и выговаривал.

— А по правде, — ну не люблю я все это, — вдруг искренне сказал князек, выслушав Калигулу. — Не люблю, когда все отработано и заранее известно. Что такое этот ваш Большой Цирк? Заранее условленная игра, вот что! Ателлана, где роли известны, исход предрешен. Разве умрет сегодня прославленный гладиатор, даже если уступает в силе и искусстве новому бойцу? Владелец школы скорее перегрызет глотку зарвавшемуся новичку! В ход пойдет сломанное, порченое оружие, или просто цепь, обрушившаяся на голову, или что другое! Знаю я ваши способы борьбы! И колесницы, что несутся порой на бешеной скорости, будут придержаны! Все предрешено и заранее известно, мой друг!

Калигула просто онемел от наглости князя. Все, чем дорожила его душа, в мгновение ока было испачкано грязью, опошлено и осмеяно. Он силился сказать что-либо, но исчез голос. Юношу трясло от злости, но он молчал. Агриппа же, видя его состояние, на попятную все же не пошел. Обычная дипломатия была у него не в чести сегодня.

— А вот среди народа, в сердце Рима… Заметь, я говорю о народе, подразумевая весь народ, но не в цирке, а в жизни. И патриция, и плебея, и всадника! Только не в цирке, где все подчиняются правилам! Там, где правил не признают вообще! Там все настоящее, все по правде, туда и следует идти…

— И где же такое место в Риме, которого я не знаю? — буквально просипел синий от злости Калигула, едва обретя голос.

— А тебе кажется, что знаешь ты все? Молодость, друг мой, молодость и присущая ей необоснованная уверенность в собственном превосходстве! Что же, сходим поближе к вечеру к отходам… к отбросам… а, все равно, как называть место! Да и само сборище тоже…

Вот так и случился в жизни Калигулы эпизод, едва не стоивший юноше жизни…

Площадка, на которой проходили бои, столь расхваленные Агриппой, мало чем напоминала арену цирка, разве что была круглой, как и цирковая. Но площадь ее была существенно меньше, конечно. Ничем не огорожена, проста — круглое место, несколько в низине, вокруг утоптанная земля, толпа людей, стоящих вокруг площадки. Все…

— Заметь, зрители не ограждены рвом, не защищены, — бросил надменно Калигула своему спутнику, едва рассмотрев при свете факелов будущее место боя. — А если тут не блюдут правил, то брошенный небрежно нож или трезубец угодят зрителю в грудь. Мои предки лучше заботились о безопасности смотрящих. И об удобствах для них тоже! Здесь нет скамей, где же рассядутся зрители?

— Заметь, — язвительно отвечал Агриппа, — что здесь все по-настоящему, не только это! — Каждый зритель, пусть не в равной мере с гладиатором, но подвержен опасности. Нож или трезубец — неважно, если не сумел отклониться, значит, судьба. Здесь можно поучаствовать в бою, самому бросить вызов тому, кто кажется достойным противником. Здесь некому перебрасывать песок, скрывая кровь, или насыпать новый. А взгляни-ка, юный друг мой, на свод Клоаки. Видишь, прореха в камне?

Оглянувшись, Калигула невольно вздрогнул. То было первое проявление страха, но не последнее в этот вечер. Он дошел до этого места, ведомый Агриппой. Спор их продолжался всю дорогу, Калигула не обращал внимания на окружающее. Он всегда отдавался спору без остатка, не видя и не слыша ничего другого вокруг. Теперь же вниманием его полностью завладело место, где они находились…

Прореха в камне, это верно. Свет Луны, кажется, сосредоточился весь на этой дыре. Ясно, для чего эта прорезь. Не надо свозить трупы в мертвецкую, проверять наличие признаков жизни. Вода унесет раненого или мертвого в Тибр по Клоаке…

Голое, ничем не украшенное место. Ни деревца, ни куста. Спуск к арене, факелы, освещающие ее, воткнуты прямо в песок. С десяток факелов, чадящих, гаснущих на ветру. Ветер с реки, шумящей вдали, холодный, принизывающий…

Люди… О Юпитер, что за сброд человеческий!..

Кампанец, галл, сириец, моряк, римский легионер…

Большинство из них — полунагие или оборванные, в язвах, с множеством ран на лице и теле, не всегда заживших, железо и огонь оставили свои отметины, их не стереть, не залечить.

Где-то в толпе есть и иные лица. Отмеченные разумом. Их мало, но они есть. Их обладатели одеты скромно, скромнее некуда, что неудивительно в таком месте. Калигула с Агриппой и сами более похожи на клиентов какого-то неудачливого патрона.

Но если человекоубийство задумано и будет свершено здесь, к чему здесь люди, чей разум еще не угас? Неужели, чтобы участвовать в этом?

Калигула, поймавший себя на этой мысли, вздрогнул всем телом. Но уже некогда было додумывать, понимать. Действо разворачивалось на арене, и, подчиняясь стадному чувству, юноша стал пробиваться вперед, работая локтями. Поближе к арене, к игре, что начнется сейчас и завершится смертью одного из присутствующих…

— Кровавый Вепрь! Вепрь вызывает на бой любого, кто встанет напротив! Но охотнее всего он убьет римлянина! Кровавый Вепрь вызывает на бой! Истинного римлянина германец убивает без пощады!

Странно прозвучало это здесь, в сердце родного Рима и для безусловного римлянина Калигулы!

— Тут нет трусов, нет трусов, каждый готов на бой! Но кто же ответит на вызов Вепря первым?

Кровавый Вепрь производил неизгладимое впечатление на каждого, кто мог его рассмотреть. Германец, существо дикое по природе, по мнению Калигулы, немало насмотревшегося на представителей этого народа в детстве. Но этот! Он явно превысил все обычные мерки. Большой? Нет, он был огромен, просто великан. Его тело, словно отлитое из железа, казалось совокупностью невероятно разработанных, подвижных мышц. Не было промежутка между ними, они змеились, переливались одна в другую. Может, демонстративная игра, которую затеял гладиатор ими, была виной, только страшно было смотреть на эту груду вздымающихся мускулов, казалось, только коснись, и будешь захвачен, перемолот, переработан ими в пыль и труху… Вооружение же германца было весьма скромным. Короткий и прямой меч, гладиус, как у гладиатора-самнита[11], четырехугольный щит. Шлем, гладкий, без веера, закрывающий лицо, с отверстиями для глаз...

Он всегда сражался в шлеме, не снимал его и после своих побед. Никто из толпы не видел его лица, Калигула с Агриппой вынесли это убеждение из разговоров вокруг. Завсегдатаев разного рода зрелищ всегда хватает. Пристрастия у людей различные. Немало желающих и поделиться с новичками своим кажущимся превосходством в знании. То есть превосходство-то есть, да только что это за мелочное и минутное превосходство! Но нет для многих и многих людей преград в стремлении его доказывать, все учат и поучают, ну хоть в чем-нибудь, да быть им учителями!

Кстати, если вспоминать об учителях и поучениях, следовало называть гладиатора-самнита теперь секутором[12]! Секутор, преследователь, а не самнит. Италийское племя самнитов, когда-то небезуспешно воевавшее с Римом, теперь почти исчезло с лица земли, а потомки самнитов стали дружественны Риму, были поданными империи. Посчитали, что некрасиво оскорблять самнитов, приравнивая их к гладиаторам. Предлагалось проявлять дружелюбие. И повсеместно гладиатор-самнит стал называться секутором. Как будто это что-то меняло по существу!

Трижды объявил зазывала Вепря, невольно обратив на себя внимание Калигулы. Юноша думал, глядя на лицо зазывалы: «Этому нет нужды носить маску Харона[13] на лице, как делают прислужники смерти на большой арене. Само лицо его — уже маска. И не потому, что шрамы. Есть нечто такое в самом выражении лица, что говорит о присутствии смерти. Мрачное? Да. Но не это главное. Жесткость, нет, очевидная жестокость. Радость по поводу того, что должно здесь свершиться…».

Между тем, соперник Кровавого Вепря уже определился.

Тронулся с места и поплыл навстречу своей смерти крепкий моряк, стоявший невдалеке от Агриппы. Князек успел заметить и покрасневшее от частых возлияний лицо, и упрямство, свойственное пьяницам, этакое вздорное выражение собственного превосходства. Не сам человек идет, а несет его вино, разлитое в крови…

Встреченный громкими приветствиями, новоявленный герой в качестве вооружения выбрал себе железную цепь, не из обычных, в общем, защиту. Он, собственно, принес ее с собой. Агриппе приходилось слышать, что морячки часто выбирают себе в качестве оружия именно крепкий цеп, иногда с булавой на конце. И мастерски владеют им, выбивая из рук противника любое оружие. Князь приготовился к повороту событий, не ожидаемых всеми. Поставил он немного, побоялся, осторожничал. Вряд ли безопасно было в этой толпе находиться, тем более вынимать из кошеля деньги на виду у всех. Немного их и было взято с собой, да и эти-то казались теперь ненужной, дразнящей чужие аппетиты роскошью...

Но все же Агриппа поставил, поддавшись на уговоры своего соседа. Тот пританцовывал на месте от нетерпения, выкрикивал непонятные фразы на галльском языке. Толкал Агриппу в бок, тесня князя к Калигуле. Язык же жестов его был понятен: он вынул из рваных своих одеяний монету и указал пальцем на Вепря. Растопырил пальцы, всю пятерню. Агриппа понял: пять таких поставлено на Вепря. Не стал рисковать, поднял палец. Пять к одному, принято, дружище, кивнул в ответ галл. Улыбнулся насмешливо князю, мол, немногим ты и рискуешь, а, клиент! Поиздержался?

Калигула только головой покачал, увидев эту сценку. Сам он не ставил. Нельзя сказать, чтоб не знавал азарта, только сфера его приложения была другой, нежели у иудейского князя…

Был подан знак к началу боя: давешний зазывала вдруг громко, резко завизжал, вызвав внезапный испуг и телесную дрожь у Калигулы. На арену полетела красная тряпка, бой начался…

Он был недолгим, короче рассказа о нем. Груда мышц двинулась на морячка, неожиданно быстро и легко. Вепрь потрясал мечом и делал выпады, двигаясь, скользя, словно в неведомом танце. Морячок не подпускал противника, отклонялся. Сам раскручивал цепь, та кружила в воздухе колесом, свистела, рассекая воздух. В какое-то мгновение моряк выбросил руку вперед, цепь сорвалась, полетела вперед, обвилась вокруг мощной руки Вепря, выбила меч. Изумленный вздох вырвался из многих глоток, словно одно общее на всех дыхание. Изумление застыло и на лице Вепря, но ненадолго. С коротким рыком ухватил он цепь за тот конец, что обвился вокруг запястья. Движение, почти незаметное зрителю, и морячок полетел в объятия Вепря! Раздался негромкий, короткий хрустящий звук: Вепрь просто сломал шею моряку, загнув ему голову назад! Все очень недолго, просто молниеносно, и вот уже противник недвижно лежит на арене, а Вепрь потрясает поднятым с песка мечом и рычит — громко, устрашающе!

Зазывала с двумя прислужниками потащили труп к прорехе в спине Большой клоаки; раздался противный всплеск воды, поглотившей тело…

Зазывала вновь призывал толпу к бою. Калигула стоял молча. Увиденное его ошеломило. Никакой длинной игры, никакой славы, красивого падения на песок после мастерски исполненного удара! Ничего этого нет и в помине. Короткая драма жизни и смерти, и вот уж новая жертва вызывается к бою…

Вызывается, но не находится почему-то. Нет желающего — сойти сегодня вечером в царство мертвых! Никому не хочется уплыть на корм рыбам через вонючую Клоаку в Тибр. А встреча с Вепрем неминуемо закончится так. Так, а не иначе! Неужели стоит призывать собственную смерть, словно ты андабат[14] на арене цирка, и глаза твои не видят противника? Он, между прочим, весьма заметен, стоит, мышцами поигрывает, улыбкой расцветает. Видно, как уголки губ тянутся вверх, все остальное прикрыто шлемом, но ясно же, что улыбается. Улыбкой победительной, мерзкой…

Зазывала откровенно растерян. На лице написано: «Не самому же лезть на рожон? Чем больше будет боев сегодня, тем больше ассов в кармане. А деньги — это мясо, это вино, это, может быть, женщина, пусть дешевая, но я-то не гордый! Всего этого в жизни меньше становится с каждым днем, для меня, по крайней мере! Сдохли бы вы все в бою, а я б разбогател на день…».

Привычно выкрикивал зазывала соперника Вепрю, оскорблял народ.

— Неужели среди римлян и прочих из вас не найдется человека, что не труслив? Нет среди вас мужчин, горожане? Никто не хочет сразиться со смертью, нет того, у кого между ног болтается больше, чем огрызок?

Глаза его обегали толпу, он искал жертву. Наткнулся ищущими глазами на Агриппу, чем-то князь ему приглянулся. Зазывала крикнул ему:

— Уж не ты ли, маленький? Маленькие, они ведь храбрецы?!

Агриппа тут же сделал два осторожных шага назад, прикрылся спиной Калигулы. Постарался не встречаться взглядом с зазывалой. Прошипел сквозь зубы:

— Нашел безумца, с дикарем сражаться… Я не римлянин!

И зачем-то толкнул Калигулу в бок. И даже добавил:

— А ты-то юноша, ты как? Уж ты-то повидал на своем веку германцев!

Нет ни малейшего сомнения в том, что Агриппа не хотел ничего плохого. Уличенный в трусости, он хотел подчеркнуть равенство себе другого, не более того. Оправдать себя, почувствовав и в другом человеке слабость. Его ли вина в том, что вызов упал на почву весьма зрелую, благодатную? Впрочем, конечно, вина его. Поскольку не стоит брать на себя бремя Учителя, не имея на то никакого морального права! Не дав себе труда изучить и понять до мелочей натуру ученика, его внутреннюю сущность…

Вечным укором Калигуле была собственная трусость. Он проявлял немалое мужество, спасая себя самого, но не близких. И это мучило его. Настолько, что он пренебрегал опасностью, доказывая состоятельность свою. Не там, правда, где это было действительно необходимо. Но так уж устроен человек, все мы достаточно часто не там и не так доказываем себе и людям собственную правоту, которой и нет. Юноша вздохнул, выпрямился, расправил плечи…

Еще не поздно было развернуться, презрительно улыбнувшись Харону-зазывале, и уйти. Агриппа, почувствовав порыв Калигулы, дернул его к себе, тихонько ахнув, начал было тащить назад, в толпу, подальше от опасности…

Но зазывала уже унюхал запах крови. Он уже кричал:

— Вот он, истинный римлянин, вот он, достойный мужчина! Он молод годами, но не трус, смотрите же, смотрите! Я вижу, как горят его глаза, и это от радости! И впрямь, истинный римлянин виден по радости! накануне боя!

Был ли блеск у Калигулы в глазах? Если и был, то не радость предстоящего боя была причиной!

Он размышлял, охваченный тревогой, лихорадочно сменяли друг друга мысли в его голове.

«Ловкость и точность — мое оружие. Против этого зверя вся моя сила не больше, чем дуновение ветра. Не сила нужна, а изворотливость. Значит, скорость, изворотливость, точность, — в этом спасение мое. Тогда я сегодня — ретиарий[15]! Да, испокон веков против самнита выставлялся ретиарий, а то, что проверено предками на прочность, должно быть правильным, а если нет, я погиб!».

Толпа уже расступалась, растекалась, выпуская Калигулу из своих рядов, надо сказать, и точно, с радостью. Предстояло развлечение, кровавое к тому же, а сами зрители только что избежали нешуточной опасности быть вот также вытолкнутыми из рядов, оказаться в мгновение ока смертниками. Это вдохновляло!

«Никакого ближнего боя, в таком бою я бессилен, его мышцы железные, удар страшен. Увернуться, отбежать, бросок сетью, если попадется, успеть ударить. Пугио[16] предпочтительней, трезубец тяжеловат, и скорости не развить, а этот ведь, кроме того, что здоровый, еще и быстрый, даже если не быстрее меня. Шлем секутора гладкий, его сетью не удержать. Кажется, этому здоровяку и меч не нужен, он разорвет сеть руками…»

— Юноше предстоит выбор оружия, раз он не позаботился о собственном! Что же, таковы наши правила, и мы предоставляем каждому право выбора! От выбора зависит жизнь, никто не помешает смельчаку ее защитить!

«Впрочем, и трезубец хорош, живот-то у него открыт! Попасть бы в него еще, правда, и потом, у него же щит! Или попасть бы в этот щит ногой, они у меня свободны. А упадет, прижать его ногой, и все, победа! Нет, не упадет он от моего удара, хоть ногами, хоть руками, хоть головой! Кажется, выход один — средняя дистанция между мной и им, любимая дистанция ретиария…».

Калигула, сын великого полководца, склонился над оружием, сваленным в беспорядке на земле позади зазывалы. Ему ли было не знать, что от длины трезубца, от крепости сети зависит многое, нет, все! Он выбрал бронзовое оплечье, украшенное чеканкой. Голова Геркулеса; от удара мечом голова героя, быть может, спасет лучше, чем собственная. Собственная втянула его в эту беду…

«Тактика защиты — ждать, пока этот Вепрь выдохнется… Измотать его, пусть набегается. В Капуе, в школе Цезаря, где я пробовал себя не однажды, ланиста[17] хвалил меня. Он шутил, что ретиарий из меня был бы хорош! Шутки шутками, а глаза у него при этом были… готов поклясться, он сожалел, что сына Германика не принудишь к клятве гладиатора. Он был заворожен моей ловкостью и точностью движений! Вот этим и воспользуемся!».

Толпа волновалась, шумела. Калигула вдумчиво выбирал оружие. В стороне, грызя ногти, бледный и дрожащий, стоял иудейский князь Агриппа. Он проклинал день, когда родился, он негодовал и злился на безумца-деда, на судьбу, что связала его с Римом, со сборищем геройствующих безумцев. Он понимал, что отнять Калигулу у толпы, ожидающей крови и смерти, не может, не подвергая риску собственную жизнь. Да и разве мальчишка его послушает? Он теперь только и слышит, что зов собственной крови, да гул толпы. Его разве от этого оторвешь как-нибудь?

Калигула укрепил оплечье слева. В левой руке — сеть, правая перехватила трезубец. За ремнем укреплен пугио. Все, он готов. Готов ко всему, что бы это не означало…

Вот они встали друг напротив друга, соперники. Германец страшен, конечно. Мальчик перед ним кажется пушинкою против горы!

Тогда почему подобрался дикарь? Что-то вроде сомнения проснулось в нем, или, может быть, предчувствие боя, что будет ему дан? Боя, где противник если не сильнее, то есть таковой, а до того и не было его.

Есть нечто, внутри нас, называемое интуицией. Женщина, глядя в глаза мужчине, безошибочно поймет вдруг, что будет ему принадлежать. Боец угадает в сопернике истинного бойца. Толкнется в сердце знание, которого еще не может быть, оно лишь угадано.

Так оно и было. Не мог не увидеть германец, как отбирал мальчик оружие, как отбросил с презрением ненужное, как улыбнулся, ощупав гирьки по краям сети, осознав, что вот это-то настоящее, то самое! Как встал напротив, каким взглядом отмерил расстояние, потребное ему для боя. И дикарь угадал стоящего противника!

Звериный вопль испустил КровавыйВепрь из мощной глотки своей. Высоко поднял меч, вздернул и щит к небу! Толпа взволновалась, заахала, закричала тоже…

Германец содрал свой шлем и отбросил его далеко на песок арены!

И оказалось, что дикарь вовсе не муж в летах, умудренный опытом воин. Лицо-то мальчишеское, а ростом даже ниже Калигулы. Шлем его делал выше, да и мышцы, конечно, они самые! Они делали из него великана, зверя! Это был обман зрения, впечатление, и только!

Молча смотрел на дикаря Калигула. Он был отучен самою жизнью кричать. Он слишком давно замкнулся в броне из молчания. Правда, ему казалось, что стук выскакивающего из груди сердца слышен всем, и одно уже это нарушало молчание. Он ошибался. Никому не было слышно. Все вопили, кричали, топали, предвкушая битву, торопя ее приход. Красная тряпка вылетела из рук зазывалы, легла на песок. Бой начался! Не суждено было ему быть долгим. Здесь, у Клоаки, вообще редко случались долгие бои. Зрелищности хватало, правда, каждому бою. Но это была жизнь, как она есть. Бой, каким он бывает в жизни. А в жизни он всегда короче, чем в цирке…

Жизнь не нуждается в человеческой трактовке своих постановок!

Германец начал бой быстрым наскоком. Ринулся на Калигулу, размахивая мечом. Едва-едва вывернулся от него Калигула, диким каким-то прыжком в сторону. Как ни резв был германец, каким бы проворством не обладало его мощное тело, но сила инерции была не на его стороне. Все же был он тяжеловат. Потому потерял равновесие, не найдя в качестве опоры своему мечу грудь соперника, пошатнулся, упал на колено. Калигула же вышел из прыжка, не потеряв это самое равновесие. Два шага назад — и сеть вынырнула из руки, полетела к дикарю, легла, казалось, на голову. Но дикарь вынырнул из-под сетки, перекатившись по земле, и, вскочив, наступил, было, на нее ногой, да только Калигула чудом успел выдернуть ее в последнее мгновение. Бой с моряком остался в памяти Калигулы, пусть то не его был опыт. А все же остался. Ухвати дикарь сеть, подтянул бы Калигулу к себе. Дальше все ясно…

Отбежал Калигула на край арены, стал ждать противника. Чутье не подводило юношу: германец шел на него в атаку, размахивая мечом. И раз, и другой, изводя себя гневом, тратя силы. В качестве ответа дикарю Калигула выставил трезубец. Сетью воспользоваться не удавалось, расстояние между противниками сократилось, взмах был ограничен. Оставалось одно, по мнению Калигулы: изнурять Вепря мотанием по арене…

Меч пытался найти его тело. Калигула отклонялся в сторону, прыгал, трезубцем отгонял германца в сторону. Пару раз всего и ударялся трезубец о крепкий щит, а вот меч высек искру из трезубца не раз!

Юноша был неутомим в беге, но в силах ограничен. Удивительная способность сохранять равновесие и скорость противостояли напору тела, много более мощного. Удержать германца в прямом броске было трудно, на трезубец не поднимешь, как сено на вилы…

В какое-то из недолгих мгновений, потраченных на бой, что Калигуле показались вечными, германец, прикрываясь щитом, сделал бросок вперед всем телом. Упал на колени. Ухватил трезубец у основания и вырвал из рук опешившего Калигулы! Трезубец полетел куда-то в сторону, и отозвалось это диким криком несчастного, кому попало по ногам железом. Тот удар, что тут же получил юноша Калигула кулаком под дых, в верхнюю часть живота, вспоминался ему потом всю жизнь.

Согнувшись в три погибели, лишенный возможности вдохнуть или выдохнуть, он осознал приход смерти. Впрочем, не сожалел о себе вовсе: внутренности пронзала боль, да такая, что жить не хотелось. Он упал на колени, ожидая смерти, как избавления.

Германец вынырнул из песка прыжком. Теперь он возвышался над Калигулой, и меч в его руке был самой смертью, неодолимой и неминуемой…

В толпе, что взволнованно дышала, казалось, одной грудью, сочувствующих Калигуле не было. Кроме, пожалуй, Агриппы, ни живого, ни мертвого, превратившегося в мраморно-белое изваяние…

Если бы verna семейства Калигулы, Мемфий, разглядел бы иудейского князя сейчас, быть может, цвет его кожи показался бы рабу соответствующим славному имени Агриппа…

Обратив к песку pollicem verteres[18], в одну глотку орала толпа, окружавшая добровольных гладиаторов. Орала то, что кричат и в Большом Цирке, обрекая бойца на смерть.

— Iugula! Iugula!

Страшно Калигуле не было. Он только что сумел, наконец, вдохнуть немного спасительного воздуха в грудь. И облегчение, наступившее вслед за этим, было столь сладко! Еще вдох, еще!

Дикарь поднял свой гладиус. Меч должен был обрушиться в основание шеи Калигулы…

Но почему-то Вепрь медлил!

Юноши смотрели в глаза друг другу…

— Ты намного хуже владеешь оружием, чем управляешь колесницей, — сказал дикарь. — Я видел твою победу…

Калигула вспыхнул:

— Да кто ты такой, гладиатор, чей язык коверкает римскую речь? Ты, мясо для арены!

Одна непримиримая мужская гордость смотрела в лицо другой. Это дикарь глядел на Калигулу небесно-прозрачными глазами.

— Меня зовут Тумелик[19]… Я сын героя Арминия!

Прежде чем продолжить, Тумелик помолчал. Казалось, ему не хочется говорить, и все же он сделал усилие над собой, продолжил. Несколько тише, словно смущаясь:

— И я же внук предателя Сегестеса[20]…

Они смотрели в глаза друг другу. Никто не слышал, кроме них двоих, как зашумели вдруг воды Рейна, как лес под названием Тевтобургский вдруг сомкнул над ними свои зеленые своды! В самом сердце Рима. На берегу Тибра, к которому устремлялась Большая Клоака, вдруг случилось это, и уже никто не властен был изменить ничего, тем более они сами.

— Я убью тебя сегодня, — сказал тот юноша, что был родом из далекой дикой страны. — Хоть мы и похожи. Ты тоже сын героя, я узнал тебя. У вас одно лицо с ним…

— Я сын Германика, ты не ошибся, — отвечал римлянин. — И в роду у меня тоже есть предатель, Марк Антоний. Мой прадед. Здесь мы схожи с тобой, мясо… Но это ведь ничего не меняет?

— Я убью тебя. Сегодня я отомщу за отца, — услышал он в ответ.

И было бы так. Из тех двоих, кто сошелся сегодня лицом к лицу, ни один не склонен был уступить. Имей Калигула в руках оружие, он теперь сражался бы с удвоенной силой. И приведи судьба убить, убил бы. Говорят, молодости свойственно безрассудство. Но верно и то, что предельная жестокость тоже чаще удел молодости. Ей, чтобы научиться состраданию, надо состариться и много страдать. Но и тогда еще можно ничему не научиться!..

Просвистел в воздухе пугио. Нашел себе пристанище в плече у молодого дикаря-германца, пылающего жаждой крови. Германец вскрикнул и выронил меч…

Одним прыжком выскочил на арену тот, что метнул пугио. Одежда легионера, лицо, еще не тронутое морщинами, но уже и не молодое. Выражение удали, силы внутренней. Пожалуй, красивое лицо, мужественное.

Но разглядывать Калигуле было некогда. Спаситель дернул его за руку, потащил за собой. Крикнул на бегу уже:

— Убьют, шутки плохи! Их много!

Бежали туда, где круг не смыкался людьми. Гора оружия, валявшегося на земле, помешала сомкнуть кольцо возле арены. Лишь зазывала стоял тут. Он не был препятствием. Он не сделал ни одного движения, которое можно было бы посчитать опасным. Стоял, разинув рот, выпучив глаза от изумления. Но это не смутило легионера. Кулак его взлетел в воздух и наткнулся на подбородок служителя смерти. Раздавшийся звук свидетельствовал о переломе челюсти, а сам зазывала чуть ли не взлетел в воздух. Рухнул на землю, завывая. В этот день бедняга навсегда расстался с ремеслом. Говорить он больше не мог никогда, во всяком случае, членораздельно…

А Калигула со своим спасителем летели к Большой Клоаке. Не было для них иного пути к спасению. И, когда достигли прорехи в ее своде, юноша не возразил ни слова в ответ на короткую реплику нового друга.

— За мной! И делай, как я!

Он не стал прыгать с разбега в дыру. Мог разбиться, и прекрасно понимал, видимо, это. Высота Клоаки — три человеческих роста. Калигуле ли это не знать! Дед его, Випсаний Агриппа, изучил Клоаку лично, не с чужих слов. Дед всегда и все делал основательно. А уж тем более поручения Августа выполнял на совесть. Уж нанюхался дед испарений тут! и теперь внук спасал свою жизнь в русле Клоаки, обустроенной дедом! Мелькнула в голове мысль, давно ставшая привычной, но от того не потерявшая своей прелести: «Что в этом городе — и вдруг не мое? Все здесь сделалось нами! От геройства до предательства!».

Легионер присел на край дыры, ухватился за противоположный. Повис на пальцах рук. И только потом прыгнул. За криками не было слышно плеска. И первый преследователь уже подбегал к дыре. Не было возможности раздумывать. Калигула проделал то же, что и его нежданный спаситель…

[7] Большая Клоака (Великая Клоака, Клоака Максима, лат. Cloaca Maxima; от лат. cluere — чистить) — часть античной системы канализации в Древнем Риме. По легенде, обширная система канализации для осушения низины между холмами Палатин и Капитолий, где позднее возник Римский Форум, была создана при пятом царе Древнего Рима, Луции Тарквинии Приске. Самым главным из каналов в этой системе была Клоака Максима, считающаяся прототипом античной канализации. Канал имеет до 3 м в ширину и более 4 м в высоту.

[8] Габии (лат. Gabii) — город в древнем Лациуме. Располагался в 15 км к востоку от Рима, почти на середине пути между Римом и Пренестой, на небольшом озере. Принадлежал к древнейшим городам Латинского союза. В древности Габии неоднократно воевали с Римом, пока не были принуждены подчиниться ему.

[10] Спинтрии (лат. spintri, также известные как бордельные марки) — монетовидные жетоны, использовавшиеся в Древнем Риме как средство внутреннего расчёта в лупанариях. Большинство спинтрий отчеканено из бронзы; они несут эротический сюжет. Как правило, это изображение людей в различных позах в момент полового акта, обнажённого мужчины, крылатого фаллоса, совокупляющихся животных. Самым распространённым сюжетом является половой акт мужчины и женщины. На оборотной стороне жетона обычно находятся различные римские цифры (от I до XX), значение которых точно не установлено. Наиболее вероятным временем выпуска спинтрий считается I век нашей эры. Несмотря на общепризнанную версию о применении данных жетонов в публичных домах, выдвигаются также гипотезы о том, что спинтрии были выпущены во времена Тиберия для дискредитации императорской власти.

[11] Самнит — древний тип тяжеловооруженных бойцов, исчезнувший в ранний имперский период, своим названием указывал на происхождение гладиаторских боёв. Исторические самниты были влиятельным союзом италийских племён, проживавшим в регионе Кампания к югу от Рима. Против них римляне вели войны в период с 326 по 291 до н.э. Снаряжением самнитов были: большой прямоугольный щит (scutum), украшенный перьями шлем, короткий меч (gladius), и, возможно, поножи на левой ноге.

[12] Секутор (лат. secutor — преследователь) — вид древнеримского гладиатора. Секутора также называли contraretiarius («противник ретиария») или contrarete («против сети»), так как секуторвыступал против гладиатора, вооружённого сетью — ретиария. Секуторы были разновидностью мирмиллонов или самнитов, были экипированы аналогичными латами и оружием, включая большой прямоугольный щит и гладиус. Их шлем, впрочем, закрывал всё лицо, кроме двух отверстий для глаз, дабы защитить лицо от острого трезубца их соперника. Шлем был практически круглый и гладкий, чтобы сеть ретиария не могла зацепиться за него.

[13] Харо́н (др. — греч. Χάρων — «яркий») в греческой мифологии — перевозчик душ умерших через реку Стикс (в другой версии — через Ахерон) в Аид (подземное царство мертвых). Сын Эреба и Никты. Изображался мрачным старцем в рубище. Харон перевозит умерших по водам подземных рек, получая за это плату в один обол (по погребальному обряду находящийся у покойников под языком). Он перевозит только тех умерших, чьи кости обрели покой в могиле. Ни при каких условиях обратно не перевозит. Только золотая ветвь, сорванная в роще Персефоны, открывает живому человеку путь в царство смерти.

[14] Андабат (от греческого слова «άναβαται» — «поднятый, находящийся на возвышении») — один из видов гладиаторов. Одеты в кольчуги, как восточная кавалерия (катафракты), и шлемы с забралами без прорезей для глаз. Андабаты сражались друг с другом практически так же, как рыцари на средневековых рыцарских турнирах, но без возможности видеть друг друга.

[15] Ретиарий (лат. retiarius — «боец с сетью») — один из видов гладиаторов, появились на заре Империи. Были вооружены трезубцем, кинжалом и сетью. Кроме набедренной повязки, поддерживаемой широким поясом (balteus) и большого доспеха на левом плечевом суставе, у ретиария не было никакой одежды, в том числе и шлема. Иногда для защиты шеи и нижней части лица использовался металлический щиток (galerus). Существовали ретиарии, игравшие на арене женские роли («retiarius tunicatus»), которые отличались от обычных ретиариев тем, что были одеты в тунику. Ретиарии обычно сражались с секуторами, но иногда и с мирмиллонами.

[16] Пугио (лат. pugio) — большой меч позволял обходиться без копья. Но для боя в строю даже 45-сантиметровый клинок казался легионерам слишком длинным. Ведь чтобы поразить подошедшего в упор врага, нужно было отвести локоть далеко назад. А это не всегда было возможно в тесноте манипулы. В начале новой эры легионеры стали, кроме мечей, носить еще и кинжалы pugio с широким, 25см длины клинком. Такой кинжал можно было удерживать не только в прямом, но и в обратном захвате (“пером”), и наносить удары сверху в лицо и шею врага.

[17] Ланиста (лат. lanista)-хозяин, тренер и антрепренер гладиаторов. Ланиста, так же как и сводник, считался человеком запятнанным, а занятие его — зазорным. Но обойтись без его услуг не мог ни магистрат, ни частный человек, дававший игры. Ланиста покупал и опытных гладиаторов, и рабов, которые у него обучались гладиаторскому искусству, продавал их и отдавал внаем устроителям игр. Иногда такому ланисте отдавали в науку своих рабов несколько хозяев.

[18]Гладиатора, не угодившего толпе, она приказывала добить, поворачивая большой палец к груди (pollicem vertere), в знак того, чтобы победитель добил раненого гладиатора, с криком — Iugula! (добей!).

[19] Тумелик — единственный сын Арминия, вождя германского племени херусков, и Туснельды. Родился в Равенне, приблизительно в 15-16 гг., в плену у римлян. О жизни Тумелика Тацит сообщает в своей хронике, что «Мальчик вырос в Равенне. Об игре, которую судьба сыграла с ним, я сообщу в соответствующее время». Однако дальнейшая судьба Тумелика так и осталась у Тацита неосвещенной. Между 30 и 31 г. в хронике Тацита существует пробел, так как соответствующий отрывок или не дошел до наших дней, или же вообще не был написан. Из указания Тацита на Равенну, славившуюся в то время своей гладиаторской школой, а также на основе выражения «игра судьбы», можно сделать предположение, что Тумелик стал гладиатором.

[20] Сегестес — высокородный херуск, отец Туснельды, супруги вождя племени херусков Арминия. Сегестес был преданным другом римлян и поддерживал римскую экспансию в германские земли. В награду за свою безоглядную верность Риму Сегетес получил в управление спокойную область на левом берегу Рейна. Отец Туснельды и ее муж были непримиримыми врагами. Согласно Тациту («Анналы», II 88), в 21 г. н.э. Арминий был убит приближенными, возглавляемыми Сегестосом.