Барон (психологический портрет)

Лучше сожалеть о том, что сделал, чем о том, что не сделал.

Вариация темы 1: загадочный ритуал;

Форма: Психологический портрет.

***

Я недолго сокрушался о том, что ответил на письмо барона Холлевальда. И что согласился на его предложение. Дней десять, не более. Потом мои сожаления угасли, как угли замирающего костра. И даже дыма смутных сомнений не осталось…

Барон Холлевальд двигался медленно. Не спешил. По лестнице спускался осторожно, ощупывая носком левой ноги каждую ступеньку. Убеждался в том, что каменная поверхность устойчива. Затем переносил вес тела, крепко цепляясь руками за кованые перила. Ставил правую ногу. Ступенек было девять. Я уже давно знал их точное количество. А дней прошло тридцать пять. Столько раз ранним утром барон спускался в подвал, чтобы повидать меня перед завтраком и совершить очередные манипуляции с моим телом.

Я и двое хмурых слуг терпеливо ждали, когда барон спустится до нижней ступеньки, когда он отряхнет от пыли полы расшитого павлинами халата, поправит на голове чёрную бархатную шапочку, высморкается в батистовый платочек и подойдет ко мне. Вернее к тому, что от меня осталось.

Один из слуг, Бежон, услужливо подкатывал с правой стороны столик на колесиках. Склянки и инструменты на столике весело бренькали. А свет факелов, коснувшись хрустальных сосудов, распадался на радужные пятна на стенах. Лицо же барона всегда было тёмным. Словно свет боялся трогать его сморщенные щёки, сухой крючковатый нос и сжатые дугой печали тонкие бесцветные губы. Глаза барона, немного выпуклые, словно вылитые из стекла, с малюсенькими зрачками, наоборот, всегда блестели и слезились. Если бы я был аптекарем, я бы назвал взгляд барона лихорадочным. Но я не был ни лекарем, ни травником. И ничего не понимал в запахах, идущих от склянок, которые барон начинал откупоривать.

Второй слуга, Калибий, в это время пристраивал у моих безвольно висящих ног медную чашу.

Сейчас начнётся.

Я не мог даже глаза закрыть. Век у меня уже не было. И потому мне приходилось следить за размеренными действиями барона. Тридцать пять дней всё происходило в одном и том же порядке, в одной и той же последовательности. Не меняя очередности, я это уже понял, барон начинал смешивать жидкости из разных склянок в одной пузатой колбе, затем нагревал её на огне свечи. Брал в руку тонкий, с затейливой резьбой стилет и аккуратно срезал часть кожи с моего лица. Маленький кусочек с ноготь толщиной.

Он никогда не позволял сделать это Калибию или Бежону. Только сам. Приближался ко мне, нежно целовал меня в шею сухими губами. Гладил холодной рукой по груди, словно успокаивал. Дышал на кончик стилета, согревая его. И затем медленно вводил мне его под кожу на щеке или лбу, не обращая внимания на моё мычание и дёрганье. Словно кожицу с яблока снимал нужное количество моей плоти и отступал на шаг назад. Он всегда показывал мне, сколько он отрезал. Подносил к моим глазам зажатый тонкими пальцами кровящий кусочек. Словно говорил всем своим видом: «Всего ничего…»

Моя плоть отправлялась в кипящую колбу и всегда реагировала очень бурно: из колбы начинал валить густой едкий дым.

Барона это радовало. Хотя его лицо ничего не отражало, но глаза начинали блестеть ярче и слезиться больше. Голову барон от видимого удовольствия втягивал в плечи, складывал в молитвенном жесте ручки и, наверное, если бы мог, то начал бы хихикать и пританцовывать.

Но он только покашливал. Такой у него был смех.

Когда дым рассеивался, наступала следующая часть ритуала. Барон выбирал на столе семь спиц и ровно-ровно раскладывал их на подносе, который держал обычно Бежон. Калибий в это время сливал жидкость из колбы в высокую воронку.

Затем Калибий подставлял маленькую табуреточку ко мне поближе и помогал хозяину взобраться на нее. Барон нежно обнимал мою голову, крепко вцеплялся мне в космы на затылке одной рукой и сильно оттягивал назад. Я запрокидывался и волей-неволей раскрывал свой беззубый рот. Калибий хорошо постарался, избавив меня от ненужных частей ещё в первый день. Барон всем телом прижимался ко мне, словно пытался срастись, слиться со мной. Как щупальце, запускал он пальцы свободной руки ко мне в рот, пытаясь добраться до самого горла. Шевелил пальцами некоторое время, касаясь моего нёба, корня языка. Меня уже не тошнило, и я не сглатывал в судорогах. Я научился расслабляться и ждал, когда барон закончит наслаждаться прощупыванием моего нутра. Калибий затем передавал ему воронку с «напитком». Барон самолично открывал заслонку и внимательно следил за тем, чтобы ни одна капля не упала мимо. Обычно он держал еще мокрые пальцы на моем горле снаружи, чтобы отслеживать количество глотков. Пятнадцать. Пятнадцать судорожных заглатываний.

Барон отпускал мои волосы. Снова с высоты табуреточки целовал меня в шею. С неохотой отлеплялся и медленно сползал с постамента. Калибий быстро подносил хозяину толстую книгу, всю в закладках. Барон, прижимаясь холодным ухом к моему животу, читал нараспев и невнятно текст на непонятном языке. Всё это походило на бормотание одержимого. Когда напиток начинал действовать, мне казалось, что говорит не барон, а мое тело, всеми органами и внутренностями, хором, читает заклинание, от которого в сердце рос холод, а по жилам наоборот бежал ярый огонь.

Я начинал извиваться, мычать. Я плевался, выл. Я рвался покинуть ненужную оболочку, и барон помогал мне в этом. Я уверен был, что он очень хотел, чтобы я покинул тело. Резкими точными ударами, высунув от сосредоточенности язык, барон вонзал в меня семь спиц: в живот, в бок, под ребро, в ногу, в пах, в поясницу и, наконец, в сердце. Затем выдергивал их и бросал на услужливо подставленный поднос. Я изливался из ран не кровью. Эту чёрную жидкость, стекающую в чашу подо мной, нельзя было назвать кровью.

Я успокаивался, замирал, бессильно обвиснув. Бежон подавал чашу барону. Тот, облизывая губы от нетерпения, не спуская с чаши выпуклых стеклянных глаз, причмокивая, выпивал все без остатка. Протирал руки полотенцем, и, не глядя на меня, быстро поднимался по лестнице к выходу. Девять ступенек. Тяжелая кованая дверь распахивалась, пропуская мутный свет невзрачного утра. Для меня же день заканчивался. Я погружался в небытие, но с верою в то, что мои страдания не напрасны.