Олеся

В молитвах он [Сократ] просто

просил богов даровать добро,

ибо боги лучше всех знают,

в чем состоит добро. (Сократ)

Поблагодарим Бога за то,

что никто не может

навязать нам жизнь (Луций Аней Сенека)

В молитвах он [Сократ] просто

просил богов даровать добро,

ибо боги лучше всех знают,

в чем состоит добро. (Сократ)

Поблагодарим Бога за то,

что никто не может

навязать нам жизнь (Луций Аней Сенека)

— Остры дежу’р? — спросил Марэк, и Саша поморщился. Только сумасшедшего поляка ему этим проклятым утром и не хватало. В том, что поляк был сумасшедшим, Саша сомневался мало — кто еще приедет работать в их захолустье из какой бы там не было, а все же страны Евросоюза. А Марэк приехал. И его довольная сытая рожа приелась уже всему коллективу, скорее даже не рожа, а некая доля самопожертвования, с какой Марэк трудился на благо их сонной, спрятавшейся среди елочек больницы, а также его вечное желание помочь, улыбнуться, исправить… Саша бы тоже многое исправил, если бы мог, например, сейчас, когда он, Саша, едва живой после вчерашнего, явился на практику… чтобы наткнуться на «это». В том, что это сегодня было дежурным врачом, Саша уже не сомневался. Как и в том, что под простым вопросом скрывался плохо укрытый смысл — по Сашке было видно, чем он ночью занимался. Только вот, помнил бы Сашка сам, чем… Впрочем, скоро он узнает… Судя по содранным кулакам, синяку на предплечье и шатающемуся зубу — узнавать было что. И это «что» пахло не очень приятным, оставляя на душе противный привкус мук совести и раскаяния. А тут еще и Марэк… на его бедную, уставшую от приключений голову...

— Много больных? — подавляя зевок, спросил Саша, с грустью узрев на белоснежном халате едва видное пятнышко. И где уже умудрился? Опять Зоя Ивановна будет ругаться...

— Нормально, — ответил поляк, доставая из рюкзака недоеденный бутерброд.

Столовую поляк игнорировал начисто. Вообще-то Саша знал, почему — готовили у них совсем плохо, но повариха являлась двоюродной сестренкой директора колхоза, так что мог бы и постараться. Да вот только поляк упорно не старался — в столовую носа не казал, а на дежурстве нагло питался бутербродами с теплым чаем. Бутерброды он носил в потрепанном джинсовом рюкзаке и рюкзак этот, кстати, был одной излюбленных тем деревенских сплетен. С таким вот рюкзаком за плечами, в простых, серых штанах и того же материала куртке, поляк казался на улице не доктором, а простым пареньком, на денек выехавшим погулять на природу. Деревенские поговаривали, что такому здоровье отдать жалко — если он одеться, как человек не может, то как же он лечит?

Да вот только ехать работать в деревенскую больницу желающих находилось мало, поэтому и предрассудки деревенских, и тихая ненависть поварихи остались без последствий. Помимо одежды и нежелания есть «деликатесы» у поляка слабостей не находилось, начальство угрожало закрыть больницу за недостатком рабочей силы, в областной администрации поляка любили (было чем перед начальством хвастаться, да в статистику вставлять), так что постепенно к Марку привыкли, война поляка и поварихи закончилась молчаливым перемирием, и Марэк стал столь же привычной частью больницы, как лужа во дворе, которую все кляли, но никак не могли заделать ни местный колхоз, ни местная администрация — кому ж охота кадры от пьянки отрывать?

— Девчина… в тен… тяжести, — продолжал бубнить поляк, как будто Сашу это сильно интересовало, — но это уже на завтра, не наша смена, парень после драки, по голове получил, но мозгового нет, завтра выпишем. Хлопец ногу сломал, пока к соседям за яблоками лазил, гипс наложили, родители заберут, бабка Дарья опять с сэрдцем пшибегла...

Сашка помрачнел еще больше. Тощая и маленькая бабка Дарья была грозой всей их больницы. В свои восемьдесят она имела отменное здоровье, ни единого родственника, огромную страсть к скандалам и любовь к больницам. Последнее — без взаимности. Но скорая к бабке ездила регулярно, Дарья попадала в больницу, и через три дня бабка с гордо поднятой головой и видом мученицы, которую отдали на съедение страшной болезни, покидала гостеприимные стены маленького учреждения, а весь персонал вздыхал с облегчением — за свое пребывание в больнице бабка успевала отвести душу на молодых практикантах, разругаться в пух и в прах со всеми врачами, упиться до беспамятства со сторожем и потребовать с местного костела ксендза для «последней» исповеди. После чего приезжал сосед бабки на едва живой беззубой кляче и увозил «бедную Дашеньку» домой на старой телеге.

В таком виде транспорта было много пользы — кляча тянула телегу самостоятельно, и до самого дома сосед с соседкой, попивая самогон прямо с горла, обливали грязью сначала врачей с больницы, потом местного директора колхоза, ну а напоследок, если еще не засыпали, и правительство, но последнее уже гораздо тише, невразумительней, и оглядываясь по сторонам. Дома обоих с телеги вытягивал вздыхающий сын соседа, и на некоторое время бабка Дарья успокаивалась… До новой вылазки в местную больницу.

— И девчина одна, — продолжал тем временем Марэк, пока Саша выдумывал новый повод, чтобы не идти к бабке, а послать туда поляка… А почему бы и нет? Тот же сам самаритянином подрядился, вот пусть к той сумасшедшей и идет, а у него, Сашки, нервы не железные. Он еще жить хочет и радовать девушек пышной черной шевелюрой, а с бабкой Дашей ничего кроме седых волос не получишь. — Странная девчина… В лесу ее нашли. Едва живую. Эта… квасом в нее кто-то плыснул, — Сашка напрягcя и вспомнил, что «квас» — это польская «кислота». Вспомнил, потому что однажды пытались поляка «кваском» угостить… — Лица нет. Глаза едва спасти удалось — три часа операцию делали… Видеть будет, но как же ей, молодая совсем… и без очей..., да вот только и без лица теперь. Здесь никакая операция не поможет… жалко ее. Красивая, наверное, была… да вот только… была...

Сашка поморщился — как же это так, в лесу, и в лицо кислотой. Кислота — так то оружие элиты, в лесу, скорее, колом по башке и в болото, чтобы концов не было, но уродовать… Женская месть, гадская… Не нравилась Саше эта история, пахла неприятностями, а неприятностей ему и так хватало: через окно Саша узрел старый милицейский фургончик и знакомую фуражку. По спине юноши пробежались стадом мурашки… Что он вчера натворил? Неужели аж так?

Встречаться с милицией Сашке приходилось не раз — студенческие вечеринки часто кончались погромами на улицах и игре: кто быстрей. На Сашкино счастье, до сих пор выигрывал он...

— Следователь должен прийти..., — оказалось, что Марэк бесшумно подошел к Саше и смотрел через его плечо во двор, — уже пришел, ты с ним пойдешь, чтобы лишнее не сидел. Хотя, если волешь к бабке...

— Нет! — категорически возразил Саша, поправляя халат. — Уж лучше со следователем…

Марэк улыбнулся, будто предвидел ответ, и Саша попытался ответить поляку улыбкой: не по его, Сашкину, душу этот синий, не по его, и на том спасибо. А посидеть на допросе… так то ерунда, тем более, что девчонку-то ни в чем не обвиняют, скорее наоборот…

Сашка шел по коридорам за худым высоким мужчиной в форме и все более морщился — голова болела невыносимо. Надо было чего-нибудь выпить, а то еще целое дежурство впереди, а он и сейчас едва на ногах стоит… Водички, что ли? С аспиринчиком… Эх, покрепче надо, но в больнице ни-ни, тем более, с таким партнером по дежурству… Да еще и с милицией под боком — мыслимое ли дело? Хотя у них — все мыслимо.

Дежурил бы сегодня Михалыч, все было бы иначе… Михалыч и выпить не дурак, и руки у него золотые, даже по пьяни лечит так, как городским и не снилось. Да он и был городским, пока не выперли за пьянку, а как же не пить, когда всех исцелял, а родной жены не сумел… от дурака за рулем ни один врач не поможет, от боли, когда с автобусной остановки сметают в реку единственного ребенка и жену — тем более. Потому Михалыч и пил, да как пил… Сашке и не снилось...

Вот и палата. Как всегда — грязь по углам. Саша поморщился — это в больнице-то! Но что сделаешь, если полы моет нынешняя любовница председателя. Ей не до полов — ей надо с дурака-мужика как можно больше выжать, пока интерес не пропал. А интерес у председателя пропадал быстро — Сашка смутно припомнил, как вчера они ставили — сколько новая продержится.

Кажется, Сашка поставил на две недели: девушка она ничего, ноги от ушей растут, так что все возможно… Сашка сам с ней по углам несколько раз перепихивался, да бросил, когда та начала себе колечко на пальчике рисовать. И не объяснишь дуре, что, хоть Сашка и городской, но городской только на бумаге — дом у него на окраине, от деревенских мало отличается, а в доме комната одна, печь, да мать злая… В самый раз деревенскую жену-вертихвостку вести…

Девушка лежала не одна — тихо постанывал на соседней кровати старик. Инфаркт его схватил, да и не первый, такое часто случается. Рядом сидела дочка, бледная, как снег, держала худую старческую ладонь в своей, и изо всех сил старалась не плакать… Саша поморщился — не любил он, когда кто-то плакал. Виноватым себя чувствовал, а в чем его вина-то?

— Домой меня отвези, доченька, дома умереть хочу, не здесь, — шептал старик, а женщина бледнела еще больше, свободной рукой гладя отца по седым волосам.

— Не умрешь, поживешь еще, врачи помогут, — шептала она, да только Сашка горько усмехнулся — такие не живут. Будет чудом, если старик до утра протянет. Но чудес не бывает, и строгий, уверенный в себе голос это только подтвердил: почувствовал волю вошедший за Сашкой следователь.

— Это она? — холодно спросил молодой милиционер, старик вздрогнул от неожиданно громкого звука.

Женщина, сидевшая возле старика, глянула на вошедших зло, затравленно, и Саша, оторвав взгляд от старика, повернулся к соседней кровати, на которой лежала девушка. Худая кукла, обернутая бинтами. Лежала молча, будто спала, но стоило Саше задержать на больной взгляд, как ее худая рука с изумительной красоты пальцами, вцепилась в одеяло, а бледные губы — единственное, что не скрывали на лице бинты, тихо прошептали:

— Зачем спасли, доктор?

— Зарплату за это платят, — усмехнулся Саша, горько и безнадежно, поправляя ей подушку. Зачем он это сделал, он и сам не понимал, просто не знал, куда спрятать руки под внимательным взглядом следователя. Да и что-то странное, похожее на сочувствие, коснулось его души, коснулось и пропало, оставив за собой слабый аромат горечи. — Как вас зовут?

— Олеся… Олеся Михалская.

Саша улыбнулся, вспоминая знаменитую белорусскую Олесю, колдунью, что замучили своим невежеством люди, но промолчал. В детстве он очень любил эту историю, ну а когда вырос… на то это и детство, чтобы печалиться над глупыми выдумками.

— Знаете, кто это вас, гражданка? — сухо спросил следователь, усаживаясь на стул возле кровати. Он деловито достал какие-то бумаги и щелкнул серебристой автоматической ручкой, а Саша вдруг сообразил: следователь-то не старше его будет. Молодой еще, вот и выпендривается. Поняв, что слуга закона волнуется не меньше его, Саша чуть успокоился, встал в головах кровати и поддерживающее улыбнулся сидящей возле старика женщине. Та чуть расслабилась, ее рука успокаивающе погладила седые волосы отца...

— Какая уж разница? — усмехнулась девушка и тихо застонала. Саша перестал улыбаться: внезапно он вспомнил далекую, жгучую боль после страшного ожога, и забытый шрам на предплечье вдруг обожгло огнем, а душу — сочувствием. Вспомнил, и как получил этот шрам, как старший братишка, поддавшись раздражению, кинул в него угольком, а одежда, на которую недавно мальчик пролил масло, вспыхнула… потом еще долго маленький Сашенька скулил по ночам от боли в подушку, а братишка сидел рядом и кусал до крови губы, то и дело касаясь лба брата на удивление холодными пальцами. Страшно тогда было, обидно, и почему-то брата жаль, даже больше себя жаль...

— А если еще кого так? — нахмурился следователь.

— Не сделает, — ответила она. — Меня ненавидит. Другим не сделает.

Следователь хотел сказать что-то еще, но Саша, сам себе удивляясь, строго заметил:

— Успеете еще. И так выжила чудом, да еще после операции. Успеете допросить...

Следователь, как не странно, подчинился, хотя, если бы Саша видел свое лицо в зеркале, он бы не удивился — было на этом лице что-то похожее не оскаленную морду зверя. «Не отдам добычи»! В том, что именно девушка была этой «добычей» Саша еще себе отчета не отдавал, да и не хотел отдавать. Он посмотрел вслед следователю, пожал плечами и еще раз поправил подушку, а девушка задышала спокойнее, сразу видно… заснула.

Сам не понимая почему, Саша мысленно поблагодарил Бога за этот сон. Знал, что во сне не так болит, почти не болит… Подняв взгляд от подушки, Саша вдруг встретился глазами с сидящей рядом женщиной. Старик уже не стонал, как и облитая кислотой девушка, он спал, а его дочь осторожно отпустила руку отца, поцеловала его в лоб, и, прижимая к глазам платок, направилась к двери, на ходу доставая из кармана тонкую ниточку четок. Саша автоматически проследил за ней взглядом и вдруг увидел стоявшего рядом Марка:

— Трудно, — прошептал он...

— Что именно? — непонимающе спросил Саша, понижая голос.

— Трудно, когда кому-то больно, а помочь не можешь...

Саша хотел что-то сказать, но не успел: Марэк вышел. В палате воцарилась тишина, изредка нарушаемая стонами спящего старика. А Саше вдруг захотелось помолится, да вот только не умел он, не знал как...

Как ни странно, но следующего дежурства Саша ждал с нетерпением. Еще более странно, что юноша, сам себе удивляясь, попросил у хозяйки большой цветок запоздавшей георгины, и еще больше удивился, когда хозяйка, хитро улыбаясь, нарвала целый букет, и все цветки были отборными, крупными, с капельками росы… Саша принял букет, стряхнул с него росу и, стараясь не смотреть на хозяйку, побрел по мокрой от росы дорожке.

Интересно, какие у нее глаза? Зеленые? Как у русалки… или голубые, как глубокие озера… а, может, серые, как расплавленные жемчужины?

Пахло мокрыми листьями, над дорожкой клубился туман, а Саша вдруг передернулся — о чем он думает? Нельзя, нельзя влюбиться в изуродованную пациентку, только потому, что у нее медовый, глубокий голос и красивые ладони… Или можно?

Олеся приняла букет молча, сжала его худыми руками, глубоко вдохнула нежный аромат и счастливо улыбнулась. Сегодня она выглядела гораздо лучше, и Саша со вздохом запоздало вспомнил, как столкнулся в коридоре с разъяренным следователем.

— Почему ты ему не сказала? — осторожно спросил он, садясь на еще теплый после следователя стул.

— Ты кто? — осторожно спросила она.

Голос у нее был особый: грудной, он обволакивал, смягчал зачерствевшую душу, проникал в самые глубины черного сознания мягким светом.

— Знаю твой голос… ты тогда приходил. Какого они цвета?

— Кто? — непонимающе спросил Саша, отрывая взгляд от ее ладони и растворяя в душе неведомо откуда появившуюся нежность. — А… цветы. Бардовые с белоснежными кончиками. Ты не волнуйся, скоро будешь видеть...

— Знаю, что буду, сестричка сказала. Сегодня повязки снимут. Тебя только ждала, — ответила девушка, и на лице Саши появилось удивление, быстро сменившееся радостью — она тоже его запомнила. Она его ждала. Она хотела с ним разделить один из самых важных моментов в своей жизни…

— Дедушку домой забрали. Хороший был дедушка, ласковый...

— Умирает он, — с легкой грустью ответил Саша.

— Еще поживет, — уверенно заметила девушка. — Твой друг, странный такой, с акцентом, сказал, чтобы тот Бога благодарил… Только… зря я это...

Руки девушки внезапно выпустили букет, и Саша поспешил собрать рассыпавшиеся цветки. Что он делает? Приносит в больницу «мусор», именно так называла цветы старшая медсестра Зоя Ивановна, сидит у постели больной, хоть ему пора к Марку, зачем он вообще здесь...

— Найду, куда поставить… — прошептал Саша, скрывая смущение. Девушка дернулась, будто хотела что-то сказать, но передумала, застыв на кровати.

Ничего лучшего, чем забытая кем-то в коридоре бутылка из-под молока, Саша не нашел, а когда возвращался, то увидел странную сцену — Олеся сидела на кровати, а рядом с ней стояла сухенькая старушенция с...

Саша не помнил, что было дальше. Букет вылетел из его рук, бутылка упала на пол и разбилась, вода прыснула на ворох сероватых простыней, оставленных на стуле медсестрой. Старуха вдруг покачнулась. Что-то полоснуло Сашу по руке, чуть выше локтя хлынула кровь. Кто-то закричал, кажется одна из медсестер. Олеся отпрянула, нож упал на пол, и на крик Саши прибежал Марэк, посадил внезапно обессилевшую старуху на стул, повернул к Саше бледное лицо.

— Крвавишь..., — прошептал он.

В палату вбежал следователь, дернулся с победным выражением лица к старухе и зло прошептал:

— Рассказала бы, ничего бы не было, а теперь вон доктора ранили...

Саша, поняв, что следователь говорит про него, посмотрел на руку, но Марэк был быстрее — схватив жгут, доктор профессионально затянул петлю на предплечье и прошептал:

— Шить надо.

Саша, еще не понимая до конца, что происходит, ошеломленно посмотрел на поляка, а тот с деланным смехом в голосе добавил:

— Наркоз будем делать или сэкономим?

На шум сбежалась вся больница. Какая-то медсестра сунула в руки Олеси стакан с водой и таблетку успокоительного, другая — убрала ворох простыней, Марэк увел Сашу в перевязочную и принялся за работу, а в затуманенном наркозом сознании Саши все звучал голос бабки Дарьи с соседней палаты. Вне обыкновения, бабка не ругалась, а почти мирно пыталась что-то доказать одной из медсестер, судя по несмелым ответам, худющей Леночке с соседней деревни.

— Говорю тебе, что ее знаю. Дояркой она была в соседнем колхозе. Муж ее как-то в лес пошел, ну и не воротился. Поговаривают, в болоте утоп, сама знаешь, какие тут болота, да только — леший его знает. Мужик-то он поганый был. Бабу свою бил по страшному, а как запивал — зверем становился. Зойка-то у меня тогда ховалась. Матка моя дверь замыкала, батька сильно ругался, ну а мужик под окнами поорет, поорет, ну и утихомирится..., а как трезвый, так ничего себе, только вот глаза-то, глаза злющие. И огонь в них был… недобрый огонь. Ну а тогда… когда ушел в лес он. Долго под окнами нашими орал, чтобы женку ему отдали, да мы-то не звери же. Зойка как осинка дрожала, пуганная такая, а ведь тогда уже своего Лешку ждала. Ну а как мужик ее сгинул, так много лет нас стороной обходила, все нас винила. Она ведь за своим Никодимом света не видала, хоть от пьяного и бегала… Когда Лешка родился, говорят, оттаяла, над сыном дрожала, ночами свечи палила, не спала, в колхозе две смены ишачила… ну и подворовывала, как же без этого. Хорошо они жили. Зойка начала спирт гнать, так ее все местные бабы ненавидели. Да и собой, ради сына-то… понимаешь, девка ты не глупая. Мужиков к себе приваживала… сама зачем, знаешь. К нам начала захаживать. Так матка соседку разве что поганой метлой не гнала, батька мой-то тоже к ней иногда хаживал, так что проклинали ее всей деревней. Да вот, видимо, Бог тоже видел… Захворал ее Лешенька. Сильно… глазки у него стали плыть, кожа сыпью пошла, света не выносила. Врачи сказали, что такое не лечат, деньги нужны, много, а где их в колхозе-то взять? Зойка как с ума сошла. Все раздала, в одной рубашке мужиной, да рванье осталась, в баню не ходила, воняла, срам-то какой, в костеле днями торчала, пока сын спал. Крестом у алтаря лежала. Да все без толку. Ну а потом… люди тоже не звери, смилостивились. Стали ей бабок советовать. Девочку с Зеленкиных посоветовали. Странная была девочка. Косы черные, как смоль, глазищи с полрожи, а худющая… Но к кому коснется, так сразу хваробы все проходили. Только она потом неделями болела, говорят, кричала по ночам, металась, по луне ходила… так ее к кровати привязывали, чтобы зла себе не сделала. Вот и приехала она к Зойкиному-то. Вышла, а на ней лица нет, коленки дрожат, за стеночки держится, а слабенькая такая… так ейный батька на руках к телеге нес. А сзади Зойка бежала. Плакала, ноги босые, немытые, девке той целовала… Да только Бог все видит. Лешка-то ее весь в отца выдался. Как до той хваробы, так малец нормальный был, ну а как взрослеть начал, так стал вылитый батька. Только хуже. Матку и трезвый смертным боем пил. Ну а потом…

Саша застонал, всеми силами цепляясь за остатки разума, а Марэк тихо прошептал:

— Держись, хлопец, немного позостало. Чуть еще...

— Девки с деревни начали пропадать, — продолжала бабка. — Третью в болоте нашли. Жених на руках в деревню принес. Страшный, глазищи молнии мечут, и плачет… как он плакал, никогда не забуду. А девчонка-то та, свадебку сыграть вскоре были должны… Красивая была — кожа, кровь с молоком, голосок — как хрусталь, а фигурка — загляденье. Хозяюшка отменная, мне сосед ее пирожки приносил, сколько не ешь, все мало. И умница, наставницей ее выучили, так она к милому вернулась… Ну а как жених ее с болота вытянул… платье разорвано, срам какой, лица не видно — один синяк, а в кулачке… малюсеньком таком, сама она махонькая была, коханая, кусок рубахи Лешки… Милиция насилу сына Зойки отбила. Забрали его. Зойка сама потом к родителям девухи ходила, прощения за сына вымаливала, да куда там… хату ее несколько раз поджигали, окна били, так она из деревни ушла, но все ту девку поганым словом вспоминала, что сына ее подняла. Мол, испортила она ее Алешку. Да только девка-то тут причем? Каков отец, таков и сын, чему уж тут дивиться...

— Все, — прошептал Марэк, заканчивая перевязку. — Я закончил.

Саша посмотрел на друга, и с каких это пор Марэк стал его другом? А выглядел Марэк плохо — бледный, как смерть, он складывал испачканные в крови инструменты, и Саша, стараясь не тревожить больной руки, поинтересовался. Язык его плохо слушался, будто после сильной дозы горячительного, но слова вышли, хоть и растянутыми, а вполне понятными:

— Остры дыжур?

Марэк ничего не ответил, а сел на стул, достал историю болезни и тихо спросил:

— Удивляешься, че’му?

— Что… «почему»? — не понял Марэк.

— Почему я здесь? Тата у меня сильно хоровал. Бедные мы были, а я малой совсем. Ну а мать за ним ушла… кревные меня с Польши забрали, я поклялся себе, что буду таким помогать, что себе помочь не могут… выучился, сюда приехал… вернулся...

— Всем не поможешь, — прошептал Саша, осторожно вставая. Получилось. Слегка шатаясь после местного наркоза, юноша подошел к двери и прошептал:

— Дурак ты, Марэк, мог бы стать...

— А кем она могла бы стать? — перебил его поляк. — Не скажешь мне? Такой дар...

— Кислота в лицо, вот ее дар, — ответил Саша. — И как только это старуха додумалась? Хорошо, хоть поймали.

— А сколько таких старух еще будет? А ведь будут, — горько засмеялся Марэк, в волнении переходя на почти чистый русский. — Дальше что? Думаешь, не вижу? Не умеют люди быть благодарными, зло на других сваливают, сами натворят, а такие, как Олеся…

платят...

Саша не ответил. Пошатываясь, как когда-то Олеся после лечения Алеши, он вышел из перевязочной, и с каждым шагом идти становилось легче, будто вырастали за спиной крылья, будто там, совсем близко, кто-то ждал, дарил свою силу. И он шел. Шаг за шагом, мысль за мыслью, он шел к ней. Значит, у нее черные волосы? Как смоль… Как плодородная матушка-земля, как темная ночь, дарящая забвение… и глаза, на пол лица, но то он и сам видел. Эти самые глаза, на этот раз лишенные повязки, смотрели на него и, казалось, узнавали...

— Рада, что ты… живой, — прошептала Олеся, протягивая Саше тонкие руки. — Боялась.

Боже, как я боялась, что из-за меня!

— А я за тебя боялся, — ответил тот. Права была бабка Дарья. Странная она. У кого еще он мог увидеть такие огромные, почти полностью лишенные белков, бездонные зеленые глаза с серебристыми искорками. Целительница, его целительница. Больше он ее не отпустит, не даст в обиду. Потому что Бог есть… и Он все видит.

С каждым шагом все более обретая силы, нес он ее из больницы. А у окна, тихо плача и не скрывая глупых слез, стояла бабка Дарья.

— Изверги, — шептала она, принимая от сторожа стопку. — Чуть не извели голубку…

Дураки мы, люди, дара Божьего не видим...

Сторож обернулся, и увидел стоявшего рядом Марка. Вздохнув, сторож прикрыл бутылку-предательницу полой халата, но поляк, раздраженно улыбнувшись, схватил бутыль, и сделав прямо из горла несколько глотков, вернул ее законному владельцу.

— Домой, в Польшу! В чертям все это! — прошептал он. — Домой пора, Дарья Владимировна!

— С Богом, сынок, — пьяно прошептала старуха, перекрещивая двумя пальцами «проклятого католика».

25.10.2008-26.10.2008