Глава 25. Видения на горе Мельдау

1527 г. от заселения Мидгарда, Подхолмовое царство туатов, Лапия

Зелье помогло. Я проснулась бодрая и посвежевшая. Хотелось нежиться в тепле шкур и улыбаться всему миру. Когда валяться надоело, я откинула шкуры и свесила ноги с лавки, едва не наступив на разбитое зеркальце. Осколки валялись по полу. Я опустилась на корточки и собрала их в раму один к одному. Изломанным отражением на меня посмотрел маленький демон и истаял, как не было.

— Вейас!

Я оглянулась по сторонам.

— Он ушёл, — отозвался с порога Микаш.

Распаренный до красноты, мокрые волосы сбились, потемнели и напоминали баранью шерсть. Видно, тоже ходил к тёплым источникам.

— Когда вернётся? — спросила я, убрав зеркало.

— Никогда. Он забрал клыки и уехал. Три дня назад, — ответил Микаш после долгой паузы. Капли воды с волос оставляли потёки на рубашке.

— О чём ты? Мы же вчера пили с ним отвар.

— Сонное зелье. Он усыпил нас на три дня и уехал. Он не вернётся.

— Нет, ты не понял! Он не мог меня бросить, — я засмеялась. Что за несуразности он несёт!

— Лайсве, это правда, — Микаш оставался убийственно серьёзен. — Вейас уехал в Ильзар.

Я затрясла головой, не хотела ему верить. На каменном стуле валялась походная одежда: серые шерстяные штаны с рубашкой. Я стянула с себя дурацкое платье.

— Что ты делаешь? — Микаш подошёл вплотную, тревожно вглядываясь в моё лицо. Его глаза воспалились то ли от купания, то ли от долгого сна.

Я же в одном исподнем! Поспешила одеться.

— Поеду. Если потороплюсь — нагоню. Не мог Вей меня бросить. Он собирался исполнить мою мечту!

От отчаянья думать не получалось. Хотелось вернуть время обратно: не пить злосчастный напиток, выспросить всё до конца.

— Даже если не нагоню, поеду домой. Там и встретимся.

— Лайсве! — Микаш обхватил меня за плечи сзади. На мне же рубашка не застёгнута! — Он не хотел, чтобы ты ехала за ним. Он хотел, чтобы ты исполнила свою мечту сама. Я помогу.

— Вы сговорились?! Ты прогнал его, чтобы остаться со мной! — Я развернулась и хлестнула его по щеке так, что ладонь загудела. — Говори! Говори, что произошло!

— Я не могу. Ты расстроишься ещё больше, — Микаш попятился, не отрывая от меня взгляда, и закрыл собой проход.

Я с визгом бросилась на него, вцепилась в рубашку. Он обхватил меня и встряхнул, пеленая нитями телепатии. Я обрывала их, извивалась, колотила его руками и ногами, кусалась. Даже привкус крови во рту не остановил бушующей внутри ярости. Изничтожить! Холодный, неприступный истукан — ничего не чувствует!

Хлопнула дверь, послышались шаги, возгласы. Четыре руки стягивали меня с Микаша.

— Ненавижу! Присосался, как пиявка! Все соки из нас выпил! — я извивалась, пытаясь добраться до него. — Убирайся! Живи сам! Своим умом! Никому ты не нужен! Ты зло! Моя мечта — чтобы ты сдох! Почему ты ещё здесь?!

— Выйди! — перекричала меня Эйтайни.

— Нет! — хрипел Микаш.

— Выйди, иначе она себя изведёт!

Он исчез, но я не успокоилась ни на йоту. Это конец! Я никогда не была одна, не представляла жизнь без брата, как будто половину отрезали по живому. Кровоточит. Больно, аж нет сил. Остаётся только умереть.

— Пустите! Пустите, я поеду за Вейасом! — последняя попытка вырваться.

Я обмякла. В раскалённом мареве показалось встревоженное лицо Асгрима. Он уложил меня на лавку и погладил по волосам. Под руку попалась плошка, и я запустила ею в него. Он едва увернулся и выскочил из зала. Я побежала следом, чтобы выцарапать глаза. Дверь оказалась заперта. Я лупила по ней кулаками, орала. Ногти ломались, костяшки разбивались в кровь. Лоб бы тоже разбился, если бы оставались силы. Я повалилась на пол, всхлипывая, отупев, дышала с трудом и молила о смерти.

Дверь отворилась. Меня подняли на руки и снова отнесли на лавку, приставили к губам чашку, но я не хотела пить. Сжала зубы. Зажмурила глаза. Отстали. Ушли.

Пробил озноб. Они в сговоре. Снова с Веем что-то сделали — Эйтайни, Асгрим, Микаш. Я должна вызволить брата, как он вызволил меня из плена Странника, должна придумать способ, чтобы вывести их на чистую воду. Мы с Вейасом будем вместе. Мы клялись!

Я собралась с силами и села. Туатская служанка принесла еду. Я сделала вид, что ем, выхватила поднос и оглушила её. До того как подоспела подмога, я выбралась из зала и помчалась к потаённому водопаду. Стражники бежали следом. Я петляла по коридорам, чтобы их запутать. Оторвалась, свернула к памятному месту, нырнула под струящийся изумрудный каскад. Аура брата звала — родная, светлая — горела путеводной звездой впереди. Галерея закончилась подземными казематами, пустыми, только в последней клетке на полу лежало тело.

— Лайсве, — тихо позвал брат.

— Я здесь!

Я дёрнула за решётку. Заперта! Я схватила факел и принялась искать ключ. До моего плеча дотронулись. Я обернулась. За спиной стоял Микаш и печально улыбался.

— Помоги, туаты нас предали! — попросила я.

— Помогу.

Микаш достал из-за пазухи большой ажурный ключ, отпер замок и вошёл в клетку.

— Лайсве! — испуганно выкрикнул Вейас.

Микаш выхватил меч и, словно сквозь масло, проткнул его грудь с левой стороны. Убил! Он убил моего брата! Микаш рассмеялся и глянул на меня жуткими разноцветными глазами.

— Ты моя! Никто нам больше не помешает! — закричал он, превращаясь в тёмного суженого из моих снов.

Возле его ног лежал не Вей, а Огненный зверь, поверженный, растерзанный тьмой. Пламя опадало с его шкуры. Он умирал!

— Не-е-ет!

Я бросилась на мерзкую тварь. Она обхватила меня руками, обездвижив, и поцеловала в губы, вливая в рот тьму.

Я очнулась посреди гостевого зала. Обошлось? Меня отпустили?

Дверь была не заперта. Я прихватила меч и рванула наружу, побежала в темницу.

— Вейас! — позвала я со входа.

— Лайсве! — крикнул брат с дальнего конца.

Жив! Я ударила мечом по замку клетки, высекая искры. Он не поддавался, видно, был заговорен на прочность. Из коридора послышались шаги. Я стукнула по замку ещё сильнее. Ну же! Хоть чуточку!

— Помочь? — зашептал в ухо вкрадчивый голос Микаша. Нет, суженого!

Перехватив мои руки, он отвёл меч в сторону, открыл замок и подтолкнул внутрь.

— Пусти!

Я вырывалась, но ничего не выходило. Он подвёл меня к Вейасу и приставил меч, зажатый в моих руках, к его груди.

— Убей его, и мы всегда будем вместе. Я буду любить тебя вечно, никогда не предам и не взгляну на других женщин, кроме тебя. Разве ты не этого хотела? — уговаривал суженый.

— Лайсве, — Вейас, избитый и ослабший, протягивал ко мне руки.

— Он пытался изнасиловать тебя, усыпив сонным зельем. Убей его, освободись от проклятья близнецов и от проклятья Сумеречников разом. Тогда настанет новый светлый мир, мир лучшего, более справедливого бога. Мы в нём — повелители и вершители судеб, в нашей власти карать и миловать, одаривать и низвергать.

— Лайсве… — шептал брат, глядя мне в глаза.

Руки дрожали. Я не верила. Он не мог… не смог бы, даже если хотел. Я не стану его убийцей, нет!

Вейас вспыхнул рыжим пламенем. Через мгновение передо мной на боку лежал Огненный зверь, хрипел, рычал, сучил лапами, но подняться не мог. Глянул на меня пронзительно-синим глазом, как на палача!

— Убей его, — снова заговорил суженый. — Он не благ и не милостив, а холоден и расчётлив. Он не любит тебя, никогда не любил, просто использовал, чтобы победить Легион и убить своего брата. Разве братоубийца может быть хорошим, добрым, праведным? Знаешь, скольких ещё он убил? Скольких погубил своей хандрой и бездействием? Догадалась, за что он тебя выбрал? Не за красивые ведь глазки, правильно? А за то, что ты самая глупая и доверчивая дурёха в Мидгарде. Это не мои слова, а его. Для меня ты самая красивая, самая умная, самая лучшая. Докажи ему, что ты такая. Убей его! Он ведь тебе не брат.

Моё отражение в синем глазе. Тощая, потрёпанная, испуганная дурёха.

Зверь дразнил. Сделай, отбрось привязанности и мораль, растворись в ощущениях силы, власти, вседозволенности, обиды и жажды справедливости. Тебе же было так больно, когда я тебя бросил!

«Я тоже устал и хочу сдохнуть. Жаль, что перерезать горло мне для этого недостаточно».

Нет! Я же не для этого… не этого желала на самом деле. Я желала, чтобы ты захотел жить, вернулся к людям, спас нас. Вот моё истинное, самое сокровенное желание!

Суженый надавил на мои руки и вонзил клинок в грудь зверя. Тот содрогнулся и обмяк вместе с опадающим пламенем. Потух зеркальный синий глаз. Суженый отпустил меня. Я упала на грудь мёртвому зверю и разрыдалась, желая уйти за ним.

Когда открыла глаза, снова оказалась в гостевом зале. Что происходит? Я потянулась за разбитым зеркальцем. Искажённым отражением на меня смотрел маленький демон. Я хотела поправить осколки, но поранила палец. Алая капля упала на раму. Демон выпрыгнул наружу, тёмно-бурый, покрытый мохнатой шерстью, вместо ног козлиные копыта, закрученный в баранку тонкий хвостик, вместо носа кабаний пятак, на голове маленькие рожки.

— Ме-ме-ме! — заблеял демон, подскакивая и кувыркаясь.

Вроде не злой.

Что делать? Снова бежать в темницу? Может, это уже не третий, а тысячный, тысячно тысячный раз? Всё слилось в одно. Надо вырваться из порочного круга, но как?

— Ме-ме-ме! — кривлялся несносный демон, хватал за одежду и тянул куда-то.

Снаружи слышался топот и бряцанье оружия. Была не была! Я побежала за демоном. Петляли коридоры, сливались в круговерть зелёные сполохи, погоня наступала на пятки эхом. Демон снова вывел меня к водопаду! Зачем? Я не хочу по кругу!

— Ме-ме-ме! — не унимался он. Дёрнул так, что я не успела нырнуть под каскад сбоку, промокла и наглоталась воды.

Я вырвалась и ударила по косматой морде. Демон обиженно застонал, выпучил чёрные бусины глаз, вцепился в рукав и потянул за собой. За водопадом лязгала сталь. Нагнали! Я побежала за демоном. Он налетел на стену, где была щель в монаршие покои. Та рухнула, словно хлипкая деревянная ширма. Я пробралась внутрь по осколкам камней.

Эйтайни сидела ко мне спиной и расчёсывала свои длинные волосы, даже не обернулась на шум.

— Ме-ме-ме! — прыгал демон и указывал на неё.

В проходе уже слышались шаги.

— Я не понимаю, чего ты хочешь!

— Ме!

Его глаза сверкали отчаяньем в зелёных сполохах кристалла. Он словно распрямлялся, становился выше, шерсть облазила, черты делались человечьими. Вейас!

— Отпусти меня! Она поможет, — разобрала я в его блеянии. — Мы ещё встретимся.

Я поверила ему единственному из всех. Сделала шаг. Из дыры в зал хлынули демоны. Это были не туаты. Разноглазые, как мой тёмный суженый, как брат Безликого в ледяной колонне, в голубых плащах с глубокими капюшонами, окаймлёнными золотой полосой. Вейас обратился в демона и ринулся на них. Но что мог сделать против шестерых один маленький демон? Они изрубили его на ошмётки мечами и двинулись на меня.

Я подбежала к Эйтайни и толкнула её в плечо.

— Сделай что-нибудь. Они убьют нас! — Она сидела неподвижно, как соломенная кукла. — Пожалуйста, я приму твою помощь и отпущу Вея.

Разноглазые уже замахивались мечами. Я готовилась к смерти. Эйтайни обернулась.

Синие глаза полыхнули яростью. Вспыхнула рыжим шерсть. На месте туаты стоял Огненный зверь.

— Помоги нам! — попросила я, падая на колени.

Он укрыл меня пламенем за мгновение до того, как свистнули мечи. Мы растворились в огне мирового пожара.

***

Микаш сидел под дверью в гостевой зал. Хотелось наплевать на предупреждение и войти, унять истерику Лайсве, словами ли, телепатией — не важно. Хоть опорожнить весь резерв, лишь бы не ждать безучастно, когда ей так плохо!

Из темноты коридора показалась Эйтайни с чашкой пахнущего дурманом зелья. Микаш поднялся:

— Что с ней? Прорыв способностей? В наших книгах почти не пишут про женский дар.

— Она слишком многое пережила. Разлука с братом стала последней каплей, — Эйтайни повела плечами в задумчивости. — Вам лучше побыть порознь. Она очень остро реагирует на твою мужскую суть.

— Но ведь я ничего ей не сделал!

— Какая разница? Достаточно просто быть рядом, бередить случайными словами, взглядами, жестами, мимолетными прикосновениями. Ты будишь в ней женщину, а она этого боится и сопротивляется изо всех сил. Дай ей время. Это единственное, чем ты сейчас поможешь. Она либо примет себя, либо погибнет.

— Нет!

— Позволь ей решать самой. Неволей ты её сломаешь, ты же не хочешь этого?

Эйтайни зашла в зал. Микаш снова опустился на пол. Крики бичом нахлёстывали по ушам, сдавливали голову тисками. Терпеть. Терпеть! Он сильный, он справится!

Ворожея вернулась с пустой чашкой:

— Идём, я и тебя подлатаю. Тебе ведь досталось от обоих.

Лайсве затихла. Только поэтому Микаш позволил себя увести.

***

Запахло дурманом. Ко рту поднесли чашку. Горло пересохло и слиплось. Я жадно глотала тёплый травяной отвар и попыталась открыть глаза, но тело сковала такая слабость, что даже малость вызывала боль. Я сдавленно закряхтела.

— Пей ещё, вот так, хорошо, — приговаривала Эйтайни.

Отвар то вливался в рот тонкой струёй, то переставал, позволяя сглотнуть. Веки удалось распахнуть. Притушенный зелёный свет кристаллов не утомлял и не резал глаза. Рядом была только ворожея. Хорошо.

— Заставила же ты нас поволноваться. Два дня в лихорадке билась. — Эйтайни убирала с моего лба свалявшиеся в сосульки волосы.

— Вей… ушёл, — выдавила я.

Эйтайни отвела взгляд.

— Я его отпустила.

Накатило осознание. Эта разлука если не навсегда, то очень надолго. Мне придётся жить без него.

— Всё будет хорошо. Отлежишься пару дней и станешь как новая, — успокаивала ворожея. Я закрыла глаза, не в силах смотреть. — Мне тоже было больно, когда отец ушёл. Если бы не Асгрим и не ответственность перед племенем, не знаю, как бы я справилась. Но я верю, что однажды мы встретимся с ним на той стороне леса, и я смогу попросить у него прощения.

— Я надеюсь, мы с Веем встретимся раньше, на этом берегу, а не на том.

Я провалилась в глубокий сон без сновидений. Когда проснулась, стало намного легче. Служанки накормили протёртой похлёбкой из кисловато-горьких трав, заставили выпить несколько чашек отвара с мёдом. Позже заглянул Асгрим и предложил походить по залу, опершись на его плечо, вспоминал, как повредил спину во время смерча. Но моя рана была другой. Как будто крылья отрезали, лишили зрения, слуха и обоняния — всех чувств, а заодно и разума. Апатия съедала все порывы. Если бы туаты не дёргали меня по мелким надобностям, я бы молила костянокрылых Жнецов забрать меня.

Микаша переселили в другой зал и не пускали ко мне. Я не хотела ему зла. Пускай отдыхает и набирается сил, сколько ему надо. Совестно, что я его ударила, зная, что он не ответит, вымещала на нём свою боль. Это неправильно, просто… Пускай он исполнит обещание и оставит меня в покое, чтобы больше не вспоминать никогда!

Через несколько дней я почти выздоровела, храбрилась, хотя на душе было пусто.

— Что мне делать? — спросила я у Эйтайни, когда она поила меня отваром.

— Откуда тёмной дочери лесов знать о замыслах небесных духов? Тебя ведёт более мудрая воля.

Ага, конечно. Почему-то все решили, что я знаю, куда иду, хотя я просто плутаю во тьме. Может, как Микаш, своровать чужую цель?

— Я утратила с ней связь. Раньше всё решал Вей, а я послушно шла следом. Если что-то и предлагала, то только с оглядкой на него, зная, что он подсобит. Теперь я одна, одна я ничего не смогу, сломаюсь, столкнувшись с первой трудностью. Может, мне остаться здесь? Или вам не нужны нахлебники? — я невесело усмехнулась.

Эйтайни зеркально повторила мою улыбку и свесила голову набок.

— Оставайся, сколько хочешь. Просто раньше ты сама рвалась к небу.

— Зачем мне небо без крыльев? Он даже ничего на память не оставил. Только… — я показала ей разбитое зеркальце.

— Хочешь, починю?

Я задумчиво повертела деревянную раму в руках.

— А можешь сделать, чтобы осколки не разлетались?

— Могу, но зачем тебе битое? Оно приносит несчастья.

— Вряд ли. Я же сама ходячее несчастье.

Она поводила над рамой ладонью и вручила мне. Я встряхнула зеркало и перевернула его — ни осколка не выпало.

— Спасибо!

Я прижала его к груди и закрыла глаза, вспоминая маленького демона из сна.

— Когда кто-то из моих соплеменников чувствует себя потерянным, я отсылаю его на священную гору Мельдау. Если провести там три дня, не укрываясь от холода, без воды и еды, то на тебя снизойдёт озарение. Можешь попробовать, только пообещай, что никому не расскажешь.

— Обещаю, — кивнула я.

Это хоть и крохотная, но цель.

На следующий день на рассвете после плотного завтрака я отправилась в путь. Эйтайни показала дорогу на старинной карте и объяснила, как найти гору. Кассочка ждала меня в роще. Мы поехали по узкой, петляющей между круч тропке. Не было бы до этого четырёхмесячного путешествия через весь Утгард, я бы боялась проходить по самому краю пропасти, когда камни выскакивали из-под копыт и беззвучно падали. Если мы с Кассочкой упадём, интересно, тоже звука не будет? Отупение прошло не до конца и способствовало безразличию. Из-за чёрной хандры не радовала ни пронзительная синь неба, такая густая, что кажется, можно черпать ладонями, как воду, ни выспавшееся за зиму солнце, ни сладкий привкус цветения, ни щебет птиц.

Дорога, дорога. Бесконечная. Вечная. Как будто вся жизнь стала ею, и нет больше ни дома, ни родных, ни целей. Вот уже и день на убыль клонится. Только она одна никуда не делась — дорога. Ночь застала возле каменных ворот, увенчанных орлиными головами. Эйтайни говорила, что их глаза украшены огромными рубинами, но сейчас было не разглядеть. За ними — тропа восхождения на Мельдау. Лезть на гору в темноте не хотелось, но Эйтайни сказала, что как только я выйду за пределы подхолмового царства, есть и спать нельзя. Дорога оказалась широкая и пологая, но всё равно я не пускала Кассочку быстрее размеренного шага. Иногда она спотыкалась о камни. Поваленных деревьев не попадалось — и то хорошо.

В горах повсюду лежал снег, стаяло только у подножий, но на Мельдау мы поднялись уже достаточно высоко, а холода не чувствовалось. Кассочка замерла возле хлипкого мостика, переброшенного через ущелье. Что ж, пришла пора расстаться.

Я слезла и расседлала кобылу, надела тёплую малицу вместо плаща. Кассочка тревожно сверкнула глазами. Я помахала ей и зашагала вперёд. Мостик скрипел под ногами, прогибались доски. Вцепившись в канаты, я дошла до противоположной стороны и облегчённо выдохнула. Дорога дальше оставалась такой же широкой. Выше дышать становилось тяжелее, уши закладывало, но было всё так же тепло. Ноги путались, как верёвочные, голова клонилась к груди, глаза слипались.

Подъём вдруг стал крутым. Нужно было идти равномерным цепким темпом, чтобы не съезжать по сыпучке. Тропа сузилась, запетляла между соснами, пока не затерялась в темноте лунной ночи. Пришлось продираться сквозь густой кустарник. Сапоги из грубой кожи защищали ноги от царапин, но я боялась порвать их вместе со штанами. Кустарник упёрся в отвесную стену, сбоку зияла пропасть.

Как вскарабкаться наверх? Зачем я вообще это затеяла? Нашла кого слушать — подхолмовую ведьму! Да она спит и видит, как бы меня извести. Так, хватит! Раз сама пошла, значит, и выбираться тоже должна сама. Я обернулась к полю кустарника. Отступать смысла нет, там меня никто не ждёт — одни тупики. Так почему бы не попытаться одолеть эту стену, если есть хоть малейший шанс, что за ней я обрету цель?

Я переползала с выступа на выступ. В темноте их приходилось нащупывать, полагаться больше на чутье, чем на глаза. Хельхеймская полугодовая мгла — думала, никогда о ней не вспомню, ан нет. Я бестелесный призрак, поэтому не могу упасть и разбиться. Я доберусь, у меня получится. Край стены виднелся наверху, а вот низ — нет! Из-под стопы вылетел камень, руки соскользнули. Удар выбил дух. Я лежала на спине и глотала ртом воздух. Если бы не толстая меховая одежда, точно бы разбилась!

Шок прошёл, голова шумела, тело болело, но ничего не сломалось. Только вот я снова была внизу. Жарко, сердце норовило выскочить наружу. Я сцепила зубы и принялась карабкаться. Пот застилал глаза, пальцы сбивались в кровь, ноги отекли и стали неуклюжими. Мышцы ломило от напряжения. Эта пытка никогда не закончится! Вся жизнь — бесконечное карабканье и падения, пока одно из них не завершится гибелью. Но в этот раз я смогла: подтянулась и выбралась на плоскую площадку. Рассвет разгорался ржавой полосой у кромки горизонта. Я нацарапала на камнях круг и легла внутри. Пыткой было удерживать бодрствование, хотя раньше сражаться приходилось с бессонницей. Может, поступить от обратного? Закрыть глаза и попытаться заснуть, тогда сон уйдёт.

Долгие весенние сумерки уступали ясному дню, отползал к подножью туман. Я проваливалась в бескрайнюю синеву неба и тонула, как в бурливых водах океана, как в глазах Безликого, качалась на волнах беспамятства, уплывала и снова выныривала. От серого камня с красно-жёлтыми и белёсыми разводами исходил жар. Я прела под малицей, но не могла пошевелиться, чтобы снять. Горло пересохло. Живот сводило от голода. Полтора дня без отдыха и пищи. В вышине закричал орёл. Я открыла глаза, щурясь от солнца. Едва зажившие губы снова растрескались, накатывали слабость и апатия. День шёл на убыль. Солнце скрылось. Накрапывал дождь. Я распахнула рот, чтобы напиться каплями, но они оседали на лице. Дул ветер, вдали полыхали зарницы, гремел гром, но здесь, внутри начертанного круга, было безопасно.

Дождь стих, с ним и ветер, занимался новый рассвет. Я не спала, не пила и не ела вторые сутки, сутки лежала неподвижно, врастая корнями в гору, и смотрела в синие глаза Безликого. Откровение не приходило. Может, и не должно его быть? Я лежу в бреду дома, и всё это мне снится! Я никуда не уезжала, не видела сияния Червоточин, не заглядывала в синие глаза Безликого. Никогда! Стоит уже отпустить себя, соскользнуть в пропасть, переплыть Сумеречную реку. Меня ждёт мама на другом берегу. И Айка… Нет, Айки никогда не было. А может, и не ждут. Может, все забыли, и я все забуду: имена, лица, чувства. Всё сотрётся, я стану пустым холстом, пеплом на ветру. Нету никакого перерождения. Мы живём здесь и сейчас. Существует только то, что мы видим глазами и слышим ушами, а больше ничего нет. Мира нет за пределами Ильзара. Этой горы. Синего-синего неба тоже нет. Нет кроваво-алых закатных сумерек и вяжущего язык и разум бреда.

Холста тоже нет, как нет и ветра. Самой смерти нет, как нет рожденья и бодрствования. Я былинка-огонёк. Я живу везде и во всём, вижу и знаю всё. Я существовала испокон веков. У меня не было ни имени, ни голоса, ни даже сути. Незримым духом я бродила по пространствам небытия, пока в звёздном ночном небе не загорелись огни Червоточин. Зелёной полосой, фиолетовой, красной. Зубастой короной пульсирующего света они открывали врата иных миров.

Тайными тропами сквозь них ко мне шли четверо странников: двое мужчин и две женщины, похожие на людей и чуждые миру. Первая женщина сухая и длинная, с жидким огнём в волосах и глазах. Грозная Огненная Уот. Вторая — невысокая, пышная, с толстыми каштановыми косами и глазами цвета юной листвы. Милосердная Мать-земля Калтащ. Третий — коренастый мужчина со смешливыми ямочками на щеках и глубокими тёмными глазами, с волосами цвета водорослей. Повелитель Вод Фаро. Четвёртый — стройный, с тонкими, будто вырезанными в камне чертами. Его иссиня-чёрные кудри стянуты в жгут на затылке, в руках бубен и колотушка. Предводитель чужаков, Высокий Тэнгри, Небесный Повелитель.

Его глаза цвета неба пронзали бескрайние пустоши моего небытия. Он единственный слышал мою музыку: шелест травы, шёпот деревьев, молчание гор, грохот прибоя, журчанье ручьёв, голоса зверей и птиц. Песнь звёзд звучала у него в ушах перезвоном небесного сияния. Он простирал руки и обнимал меня, бил колотушкой в бубен, вторя ритму моей музыки, и отплясывал, как утгардский оленевод. Остальные чужаки повторяли за ним, своей волей облекая меня в плоть, придавали форму воде и суше, даровали моим чадам видимый образ и чувственную суть. Брали в супруги совершеннейших из них, мешали мою кровь со своими грёзами и создавали подобный себе народец — высоких лысых обезьян. Че-ло-ве-ки. Паства. Тоже повелители, преобразователи, рождённые здесь, связанные со мной и связавшие меня с чужаками неразрывной пуповиной. Пока человеки любили и верили в своих создателей, их приходилось любить и мне, поддерживать форму и не возвращаться в гармоничное небытие.

Последним явился пятый гость. Был он чёрен, как бездна, глух и слеп, способный только на злость, ненависть и зависть. Повелитель Теней. Он не слышал моей музыки, не видел танца сотворения, не имел паствы. Он возжелал владений других Повелителей. Высокий Тэнгри говорил с ним, но гость не понимал его, не ощущал то, что привык ощущать. Уверенный, что его обманули, он пошёл на нас войной. Обвивал меня чёрными нитями, рвал на куски твердь, вселял ненависть в сердца человеков. Не вышло. Повелители были сильны, духи сплочены, а человеки чисты помыслами. Вместе выдворили они Теней за мои пределы. Он обозлился и привёл сюда странников из чужих миров. Не все соглашались помогать ему, ибо были среди тех созданий мудрецы, узревшие бурю, но и тех, кто встал на сторону Теней, оказалось достаточно. Он искажал суть, убивал волю, делая рабами. Они научились питаться другими созданиями, заражали и перетаскивали их на свою сторону. Война длилась вечность. Повелители смирились с присутствием Теней во мне. Окончательной победы не будет, потому что без борьбы музыка прервётся и мир канет в небытие.

Река времени катила свои воды, смертные жили, умирали и возрождались. Человеки верили ещё истовей, когда боги даровали им свои силы, чтобы те защищали себя сами. У Повелителей подрастали дети — плоть и кровь моего мира, хоть и с примесью чуждого могущества. Вместо родителей танцевали они. Четверо мальчишек в рубахах из белых перьев спина к спине пытались подчинить меня своей пляске, не понимая, что пляшут под мой ритм. Я смеялась над их самовлюблёнными порывами.

Меньший вышел из круга и посмотрел на меня пронзительно синими, как у отца, глазами. Восторженное детское любопытство, пламень в сердце, жажда познать заворожили меня, заставили показать всё, что было сокрыто даже от древнейших. Он смотрел в меня, а я в него. Он рассказал мне то, чего я не знала в безмятежности вечного одиночества. Он танцевал, моя музыка вторила ему, желая подчиниться и изменить незыблемые порядки. Оказывается, это приятно.

Оставшийся без младшего круг распался. Угольные ленты проникли сквозь бреши, вцепились в одного из мальчишек и подчинили себе. Он убил братьев и разрушил всё, что строил его отец. Он протянул щупальца к моему синеглазому мальчику. Они сражались неистово, с горечью и ненавистью, рождёнными предательством родной крови. Один пал поверженный, второй был смертельно ранен и ушёл ото всех, от меня тоже. Мой синеглазый мальчик. Сколько бы я ни звала его, ни искала по пустошам небытия, он не отзывался. Не отзывался он и на зов тысячи тысяч страждущих голосов, что заглушали даже мою музыку. Шаманы и заклинатели, жрецы и книжники искали меня, ловили меня, пленили меня повсюду. Они опутывали меня сетями, ранили меня ножами, надеясь кровью моей добиться его возвращения, но всё было тщетно.

Он появился недавно — высокий хмурый мужчина в чёрной мантии. Нарёк себя Духом огненным. Он жаждал меня больше всех, и его желание способно было стать той искрой, что разожжёт пожар. На юге он живёт, за мощными стенами, в древнем городе на краю погибели. Мне нужно туда, к нему, он укажет путь, он уже ищет меня!

Но сейчас ко мне идёт другой, мой тёмный разноглазый суженый. Беспрепятственно проникает в мой защитный круг, плоть от моей плоти, суть от моей сути. Он садится возле меня на колени, приподнимает мою голову и прикладывает к растрескавшимся губам флягу.

Вода потекла по губам на подбородок, но в рот не попала. Сильные руки встряхнули меня, заставляя глотнуть.

— Пей! — голос полнился глухой яростью. Хотелось смеяться, как и всегда, когда он глупо злился или также глупо пытался понравиться. — Пей, ну пожалуйста!

Вода стала солёной, прочистила слипшееся горло. Я закашлялась и с трудом разлепила веки. Изрезанное разводами теней в закатных лучах лицо Микаша выглядело жутким. Столько синяков и ссадин. Неужели это я сделала? Когда утолила жажду, Микаш убрал флягу и притянул меня к себе.

— Я не должен был оставлять тебя. Прости! Столько дней в горах без еды и воды, да ещё после болезни — немыслимо! Я...

Я залилась режущим горло смехом. Голову будто стянуло тисками. Стало дурно, и я едва не потеряла сознание. Микаш ещё раз встряхнул меня. В рот потекла новая порция воды.

— Перестань себя изводить! Я знаю, как больно, когда уходит кто-то близкий, но ты должна научиться жить без него. Жизнь — одинокий путь. Ты сильная, ты сможешь!

Он несносен. Я отдышалась и пробормотала:

— Смогу… Одна… Уходи… Ты обещал...

Руки Микаша напряглись. Губы плотно сжались.

— Я не Сумеречник, чтобы держать своё слово, — он повернулся ко мне спиной. — Ты ослабла и бредишь. Забирайся, я отнесу тебя к туатам. Не упрямься. Должна же у тебя остаться хоть капля здравого смысла.

Не отстанет. Пришлось согласиться, хотя даже висеть у него на спине было тяжело. Голова шумела, норовя опрокинуть обратно в беспамятство. Слабость никак не отступала. Микаш с кряхтением поднялся. Я положила голову ему на плечо и закрыла глаза. Как собирается со мной по стене спускаться? Но он шёл, легко, размеренно, будто по ровной земле, спина вздымалась в такт глубокому дыханию.

— Не тяжело? — спросила я, подавляя зевоту.

— Ты как пушинка. — Даже пушинка на высоте весит немало. — Каждому даётся ноша по плечу. Я согласен нести свою до конца, даже если она переломит мне хребет.

Нашёл себе ношу на мою голову. Он перехватил мои ноги поудобнее. На лицо падали мокрые снежинки. Надо же, снег посреди травника, ближе к подножью, а не на вершине, где должен лежать ледник. Вот бы Вейас удивился. Вейас… Не буду марать память о тебе дурацкими тревогами. Твой выбор — уйти, и я его уважаю. Я научусь жить одна, но ты всё равно останешься в моём сердце самым дорогим и близким человеком в Мидгарде. Надеюсь, мы ещё встретимся помудревшими, способными открыться друг перед другом, а до тех пор я буду ждать.

— Эй, принцессочка, не спи! — вырвал из забытья голос Микаша.

Он опустил меня на землю под одинокой разлапистой сосной, которая закрывала от ветра и снега.

— А где стена? — спросила я, разглядывая хмурое небо с летящими по нему мокрыми хлопьями.

— Никакой стены я не видел. Тропа была лёгкой.

Микаш укутал меня в свой плащ, достал из-за пояса ещё одну флягу и влил мне в рот куриный бульон с протёртыми овощами и манной крупой. Пища лезла обратно, обжигая глотку, но рвотные позывы в конце концов прошли. Становилось легче.

— Ты их себе придумываешь — стены. Зачем? Будто смерти ищешь, причём самым изуверским способом.

Слабость отступила. Теперь я хотя бы могла произносить фразы длиннее трёх слов.

— Я бы хотела родиться мужчиной. Сражаться. Путешествовать. Не оглядываться на суетное, на людей, которые меня оценивают, с неприязнью ли, или с добром, неважно. Мужчины могут быть собой, а женщины обязаны быть лишь их тенью, думать лишь о красоте и кротости. А я хочу светить, хочу чувствовать, хочу быть свободной в каждом порыве и выбирать сама: что, когда и с кем.

— Ты непохожа на мужчин.

— Из-за того, что я слабая и вечно ною? Я изменюсь. Даю себе зарок. Больше никогда, — я подняла ладонь с растопыренными пальцами к небу. Мокрый снег холодил её ледяными поцелуями.

— Нет. Ни тогда, когда ты притворялась, ни сейчас ты не похожа на мужчину. В тебе слишком много женского. В походке, манерах, в том, как ты выбираешь слова, во взгляде, в запахе. Не видел ни одной женщины, которая была бы больше женщиной, чем ты.

— Ты видел много? — я устала на него злиться, смеяться над его речами тоже. — Ничего. Я и женщиной выживу, одолею любую гору, а если не смогу, то что ж… так тому и быть. Я больше не боюсь.

— Какая следующая?

— М?

— Какая следующая гора? Куда собираешься дальше? Домой в Ильзар?

— Тебе зачем? Потащишься за мной до самого замка? Смешной! Ты мне не нужен. Я справлюсь, даже если ты бросишь меня под этой сосной, а куда пойду дальше — не твоё дело. Не буду больше никому верить, чтобы не разочаровываться после. Только в себе. Но я и это переживу.

— Ты пойдёшь за новым мифом, я знаю. И никогда тебя не брошу, как бы ты ни сопротивлялась.

Я устала. Без толку.

Снег всё падал и таял, оставляя на земле мокрые, покрытые разводами инея лужи.

— Какой сегодня день?

— Первый день травника.

— Наш с Веем день рождения. Год назад мы отправились в это путешествие. Тогда я думала, мы вернёмся героями, или вообще не думала, что будет дальше.

— А я даже не знаю, когда у меня день рождения.

— Как это? Ты никогда не праздновал?

— У нас не было времени, еды и денег. В этот день я уже должен был вспахать и засеять большую часть нашего поля, а потом следить, чтобы посевы не склевали птицы, не сожрали жуки с червяками, чтобы скотина не потоптала всходы, чтобы засуха не спалила их дотла.

— Это неправильно! Даже если бы я была беднее храмовой мыши, то раз в год устраивала бы своему ребёнку праздник и не заставляла работать до седьмого пота. Либо сделала бы его счастливым, либо не рожала вовсе!

Микаш фыркнул и замолчал. Зря завела этот разговор. Глупая избалованная принцесска.

Я задремала под шум ветра. Когда проснулась, вьюга унялась, но небо было всё такого же мрачного свинцового цвета, как глаза Микаша. Его рядом не оказалось. Бросил? Нет, глупо и надеяться. Уже и аура чувствуется, огромная, льдисто-голубая, в горах как нигде сильная. Горы — пристанище ветра, горы — его храмы.

— Проснулась? — поинтересовался Микаш, выбираясь из соснового леса ниже по склону.

Я нахохлилась, как сова, под тёплым меховым плащом. Нужно было распалить костёр. Жаль, что так сыро.

— Вначале праздничный обед — подарки потом, — торжественно объявил Микаш и достал фляги с водой и бульоном: — У нас сегодня не званый обед у высокого лорда, а настоящий королевский пир!

Я не оценила шутки, забрала фляги и обедала сама. Сил уже хватало. Микаш жевал лепёшки с вяленым мясом. И для меня оставил. Даже вприкуску с бульоном твёрдая пища не шла, но я заставила себя съесть всё.

— А теперь подарок для послушных девочек, — Микаш достал из-за пазухи серый свёрток. — С днём рожденья!

Он вложил мне в руки два пучка тонких прутьев, перевязанных крестом. Наверху — холщовый шар, набитый сухим мхом, вместо волос натыканы сосновые иголки, прутья обёрнуты лоскутами на манер платья.

— Кукла? Ты серьёзно?

Я их даже в детстве не жаловала, искусных, точь-в-точь похожих на людей, в роскошных одеждах.

— Моя сестра их любила, — смутился Микаш и опустил глаза.

— Она была слабоумной. Мне не пять лет, а семнадцать, если не заметил.

— Не будь такой злобной. Я просто хотел тебя порадовать.

— Не надо так стараться. Это глупо.

— Давай выброшу! — оборвал он и попытался отобрать у меня куклу.

Я отодвинулась и рассмеялась:

— О, нет! Ты же от чистого сердца старался. Оставлю её — будет наша дочка. Нужно придумать ей имя. Обычно выбирают из отцовского рода. Как звали твою мать и сестру?

— Только попробуй! — стальные глаза полыхнули яростью.

Он сложил руки на груди и, широко раздувая ноздри, сжал губы в тонкую полоску. Ох, как взбесился. Я снова не сдержала смех.

— Хорошо, значит, будет незаконной дочерью с именем моего рода. Хм… Гертруда? Или Альгерда? Да, это определённо Альгерда. Герда, поцелуй отца!

Я приложила куклу к небритой щеке Микаша. Он отскочил, как ужаленный.

— Прекрати!

Я пожала плечами и поднесла куклу к своему лицу.

— Не повезло нам с отцом. Отец у нас бука. Он хотел тебя выбросить, представляешь? Но не бойся, я выращу тебя сама и не буду заставлять работать, буду рассказывать сказки на ночь и устраивать праздники каждый день!

Микаш зарычал, испепеляя меня гневными взглядами. Я укачивала куклу на руках, напевая колыбельную. Он закрыл глаза и сделал несколько громких вдохов.

— Ты изменилась.

— Нет, я впервые стала собой. Не нравится — уходи!

— Только вместе с тобой. Внизу разведём костёр, и ты сможешь немного поспать.

Он повернулся ко мне спиной, подставляя плечи. Край неба окрасился в холодный, бледно-розовый цвет. Скоро стемнеет. Или нет? Будут долгие-долгие сумерки, а полная тьма не наступит до зимы.

— Сам-то когда спал в последний раз?

— Это неважно. — Он развернулся и заглянул мне в глаза: — Я не находил себе места, пока тебя не было, и не стану спать, пока ты не окажешься в безопасности. Пожалуйста! Иначе мы оба околеем.

Мы долго смотрели друг на друга. Розовое сияние уже исчезло, и свет стал молочным. Наползал туман.

Я поднялась, опираясь о сосновый ствол, и положила руку на плечо Микаша. Колени подвели. Я бы упала, если бы он не перехватил меня за талию, но сдаваться всё равно не собиралась:

— Так будет быстрее.

Микаш поджал губы и нехотя кивнул. Мы поковыляли вниз по каменистой дороге.

До расселины добрались в самый тёмный час, не так, конечно, как полугодовой ночью в Утгарде, но тоже страшно. Туман скрывал всё на расстоянии вытянутой руки. Микаш искал мостик через пропасть, проверяя край обрыва палкой. Блуждание надоело. Я раскинула руки в стороны и воззвала про себя: «Брат мой Ветер, помоги!» В лицо дохнуло морозным порывом, дорога и сам мостик вспыхнули голубой нитью. Ого, как быстро! Что, тоже совестно стало?!

Я потянула Микаша в сторону сияния. Он недоверчиво покосился, когда я постучала его палкой по доскам, и пропустил меня вперёд, дырявя глазами ночную мглу. Я нарочно оступилась, выставив ногу в пропасть. Микаш испуганно вскрикнул и чуть было не рванул ко мне. Я засмеялась. Старается, ну так старается!

На другой стороне расселины нашлась закрытая соснами поляна. Мы развели костёр и перекусили. Моя слабость почти прошла. Вскоре к нам вернулись лошади: Кассочка и коренастый мерин Микаша. Паслись теперь на пожухлой траве неподалёку.

— Ненавижу горы. Ненавижу север, холод и полугодовую ночь. Надеюсь, больше никогда мёрзнуть не придётся, — забормотал Микаш, обсасывая кусок вяленого мяса.

— Это хорошо. Значит, со мной ты всё-таки не пойдёшь, — усмехнулась я.

Микаш поперхнулся:

— Опять будешь гробницу Безликого в Хельхейме искать? Это глупо!

— Нет, его гробница не в Хельхейме, а в Нифельхейме, на дальнем юге за мёртвым континентом. Ведь Нифельхейм — это зеркальное отражение Хельхейма. Всё, как в старой норикийской легенде!

— Ты серьёзно? — его лицо вытянулось и закаменело.

— Вполне. Я люблю путешествовать, люблю горы и холод. Назад мне дороги уже нет, так что буду идти, пока Матушка-вьюга не заберёт меня, — я заложила руки за голову и устроилась на земле, вглядываясь в клубившуюся наверху дымку.

Микаш доел, лёг рядом и пристально посмотрел на меня:

— Расскажи. Норикийскую легенду или про Матушку-вьюгу. Что хочешь!

— Только если ты обещаешь поспать.

— У туатов отосплюсь.

Я надула губы в притворной обиде.

— А если я спою тебе колыбельную?

— Мне не пять лет, а девятнадцать!

— Какой большой мальчик! — присвистнула я и пощупала его плечо. Тугие жгуты мышц ощущались даже через одежду.

— Ладно, но только пару часов до рассвета.

Я придвинулась к нему и повернулась лицом.

— Это случилось давно. Норикийское королевство только-только образовалось. Плодородна была его земля, а погода благоволила, золото и серебро текли норикийскому королю Гарденису в руки. Была у него дочь, прекраснейшая из женщин. Позавидовали ему демоны, которых Сумеречники согнали с тех земель в пещеры. Решили они отомстить. Самый злой и коварный из них, король цвергов Брокк, похитил принцессу и спрятал в своей пещере.

— Как тебя Странник, что ли? — перебил Микаш. Я заскрипела зубами.

— Во-первых, я не принцесса, во-вторых, я сама ушла.

— Потому что дура.

— Ой-ой-ой, на себя бы посмотрел. Зачем тащишься за дурой в ледяную преисподнюю и шею всё время подставляешь?

— Забудь. Рассказывай дальше, я не буду больше перебивать, — отмахнулся он.

— Так вот, остался король Гарденис безутешным. Молил Сумеречников вернуть принцессу, обещал богатую награду и её руку в придачу. Сильнейшие рыцари пытались освободить принцессу, но без толку. Цверги уходили глубже под землю и закрывались чарами. Тогда Сумеречники решили договориться, и возвестил цверг Брокк свою волю. Он отдаст принцессу, если ему принесут со дна озера Фол, самого глубокого и холодного в Норикии, золотой перстень матушки Калтащ. Воды озера Фол настолько прозрачны, что его видно с берега. Многие пытались достать его, но ни у кого не вышло. Жил тогда при дворе юный иллюзионист. Он не был родовит и богат, а его дара едва хватало на то, чтобы развлекать гостей во время пиров, — Микаш зашевелился, прислушиваясь внимательней. Я знала, что ему понравится. — Он жил в каморке с немощным дедом. Все советовали избавиться от обузы, но он не соглашался. А ещё он любил принцессу больше других и переживал, что цверги уморят её в мрачном и сыром подземелье. От отчаянья он решил нырнуть за перстнем.

«Вот если бы я был телекинетиком, то обернул бы голову воздушным пузырём и прыгнул в озеро так, что только волны пошли бы. Дался бы мне в руки чудо-перстень, и принцесса вернулась бы домой живая»! — сокрушался он. Дед сидел с ним на берегу озера и смотрел на воду.

«А может, тут и стариковской мудрости хватит. Забирайся на верхнюю ветку и посмотри, нет ли там чего с самого краю».

Послушал иллюзионист деда, забрался на вековечный дуб, что почти касался воды ветвями. Едва не упав, он дотянулся до края и среди листвы увидел надетый на кончик ветки перстень. Он отражался в воде, и от этого казалось, что он лежит на дне озера. Иллюзионист отнёс перстень цвергам, и тем пришлось отпустить принцессу.

— Король разрешил ему жениться на своей дочери?

— Нет, но они вернулись к цвергам, которые полюбили принцессу за доброту, а иллюзиониста за смекалку, и жили долго и счастливо!

— Правда, что ли? — усомнился Микаш.

— Нет, я всё выдумала. Иллюзионист отказался от руки принцессы, потому что дед напомнил, что негоже ему на дочке короля жениться. Они не были бы счастливы.

— Мораль: сколько ни пыжься, если рождением не вышел, ничего не получится. Дурацкая сказка.

— Нет, почему? Иллюзионист получил почёт и славу, его имя и подвиг сохранились в веках. Мораль тут другая: слушать старших, потому что они мудрее и больше знают. А ещё не всегда стоит верить своим глазам. То, что блестит на дне, может оказаться лишь отражением в воде.

— Спорно. Многие в старости просто дряхлеют, а ума не прибавляется ни на каплю.

— Конечно, если они не делают выводов из своих ошибок. Я не поэтому историю рассказала. Я про отражение. Гробница Безликого не здесь, а на дальнем юге, я уверена. Там он возродится.

— А так ли надо, чтобы он возрождался?

— Естественно, надо! Мир приближается к концу, Безликий должен его спасти.

А ещё я очень скучаю.

— Зачем? Проще сотворить новый, чем исправить всю грязь, несправедливость и убогость этого мира. Он нужен только нам, потому что без него нас тоже не будет. Рассчитывать стоит только на себя, а не искать богов за гранью погибели. Вдруг окажется, что они вовсе не милостивые?

Я вцепилась в ворот его малицы.

— Зачем ты это делаешь? Идёшь за мной, но не веришь в мою цель. Просишь рассказать сказку и тут же её высмеиваешь. Говоришь, что любишь, но не щадишь моих чувств и всё время отталкиваешь. Не нравится — уходи, не мучай себя моим обществом, ты свободен. И я свободна распоряжаться своей жизнью так, как захочу!

Я попыталась встать, но Микаш схватил меня за руку.

— Ты обещала колыбельную. И про Матушку-Вьюгу.

— Про неё — потом, — согласилась я. Хоть и не Сумеречник, но слово сдержу.

Я села. Микаш положил голову мне на колени. Закопавшись пальцами в его жёсткие всклокоченные волосы, я запела.

Эту колыбельную я слышала от нянюшки, все матери пели её своим детям. Её сочинила Белая Птица в начале времён для своих неугомонных сыновей-ветров. Скучаешь ли ты по ней, Безликий, так же, как я скучаю по своей матери?

— Мир на краю. Сжался день до мгновения.

В сумерках жизни ты снова один.

Не забывай, сколько пройдено-сделано,

Чёрное где-то сменилось на белое,

Помни, с пути не сходи.

Замерло что-то, внутри ли, снаружи ли,

Верь — ты сильнее обид и потерь!

Новые будут пути обнаружены

И не сразишь тебя сталью и стужею,

Путь свой продолжи и верь.

Ждут чудеса где-то рядом и около

За поворотом тропинки твоей.

Знаю, не будет душа одинокою,

Сны наши новой сплетутся дорогою —

Ею вернёшься скорей.

Если мы встретимся — поздно ли, скоро ли,

Все наши сны не умрут никогда.

Вместе в сиянье Небесного города

Будем, где вечностью смерть переборота,

Ярче сияет звезда.

Правда, что в сердце, ведёт тебя далями,

С правдой надежды я жду у крыльца.

Пусть тебе снятся не беды с печалями —

Солнце, огнём его горести спалены,

Светом согреты сердца.

В бурю душа прогибается — выстоять

Можно броню ледяную надев.

Ночь чем темнее — тем звёзды неистовей

Светят, и смыто сияньями чистыми

Всё, что клонило к земле.

Где-то за далями, чащами, гатями,

Бьётся источник — живая вода,

Смоется боль — как молитвами матери,

Чтобы все дети вернулись однажды и

Чтобы назад — навсегда.

Если мы встретимся — поздно ли, скоро ли,

Все наши сны не умрут никогда.

Вместе в сиянье Небесного города

Будем, где вечностью смерть переборота,

Ярче сияет звезда.(*)

Вскоре меня сморил сон. Я летала над Мидгардом на крыльях Западного ветра, Безликого, и молилась за наш мир. Быть может, он не такой красивый и справедливый, быть может, мы этому виной, но он заслуживает шанса, которого не было у нас с Микашем. Неправильно это: бросать своего ребёнка на погибель, каким бы кривым и капризным он ни был. Иначе зачем было его рожать?

Мы летели над окутанной рыжеватой дымкой грядой. Безликий пеленал меня в кокон голубого сияния, заставляя забыть печали. Впереди мерцала дорога на юг, к городу за неприступными стенами, городу на краю погибели. Сколько же придётся пройти!

Я проснулась на рассвете. Сумерки уползли вместе с туманом в расселину, уступив солнечному утру. Микаш спал, обхватив меня за талию, сверху нас укрывало единственное одеяло. Костёр потух. Стараясь не разбудить Микаша, я выбралась из его рук и подоткнула одеяло поплотней. Чудесный сон восстановил силы. Уверенность. Веру. Был ли он настоящим, или пустой грёзой? Ветер загудел и кольнул лицо морозными иглами. Я смахнула со щёк слёзы и разожгла костёр. Ниже по склону среди опушённой изморозью травы и мха отыскался ручей. Когда земля нагреется, он станет бурливой рекой. Я сбила с него тонкую ледяную корку и набрала в флягу воды. У костра я поделила остатки пищи и съела большую часть из своей половины. Аппетит вернулся. Жизнь вернулась. Хорошо!

Рядом с Микашем лежала его слегка примороженная кукла. Я подняла её и повертела в руках. Зачем я ему грублю? Лучше бы его не было. Он непонятно за что влюбился в меня. Я открою ему сердце, и он разобьёт его, как это сделали Вейас и Безликий, разочаруется и уйдёт. Нет, надо его отвадить. Он ведь сам сказал: жизнь — одинокий путь. Я отыщу свою судьбу сама.

Я взяла остывший уголёк и подрисовала кукле глаза, рот и нос. Забавно. Надо ещё вместо иголок ниток нашить.

*Стихи Ирины Зауэр