Глава 2. Белоземская принцесса

1526 г. от заселения Мунгарда, Белоземье, Веломовия

Лайсве готовили к свадьбе по старым, давно забытым обрядам: выкупали в отваре ромашки и полыни, одели в простое платье из белёного льна, распустили волосы и возложили на голову венок из кувшинок. Рядом были только незамужние девушки: на праздниках юности старости не место. С танцами и песнями невесту провожали в священную дубраву, где уже ждал жених со свитой.

Царствовала ночь. Полная луна венчала небо. Трещали костры, освещая путь и напитывая воздух запахом хвои.

Меж вековых дубов показался силуэт суженого. Высокий, широкоплечий — по стати ясно, что могучий воин и благородный человек. Такой же простоволосый, в длинной неподпоясанной рубахе. Мужественное лицо озарила улыбка. Столько восхищения и нежности было в ней, сколько Лайсве никогда не видела.

— Клянусь, что отрекаюсь от всех женщин, кроме тебя, и не возьму в постель другую, пока ты жива и даже после смерти, — сорвались с его губ искренние слова.

Зашелестели листья, хрустнула сухая ветка, заставив отвернуться от суженого. В кустах затаился таинственный зверь, припал к земле. Белое пятно по всей морде походило на маску. Глаза сияли синевой неба, горела рыжим пламенем шерсть. Зверь принюхался, выгнулся и зашипел.

Лайсве оглянулась на поляну. Её устилали растерзанные тела, над ними возвышался суженый. Рубаха его, чёрная, сливалась с ночной мглой, а на груди извивались угольные змеи. Он протянул руку и колдовским голосом прошептал: «Будь со мной, будь одной из нас!»

Огненный зверь взревел, разрывая паутину наваждения, и бросился прочь. Лайсве следом.

Сквозь тонкую ткань кожу студил мертвецкий холод. Нависавшие низко ветки нахлёстывали по рукам, раздирали платье на лоскуты, вырывали клочья волос. Ноги уже не держали, сердце грохотало, но Лайсве не останавливалась. По пятам мчалось нечто тёмное, страшное, злое. Оно не убьёт — захватит, выжрет сердцевину и заставит жить безвольной куклой.

Лайсве зацепилась за корень и упала, разбив колени, подскочила и снова побежала. Зверь свернул с большой дороги на едва заметную стежку. Нельзя его потерять. Только он знал путь к спасению.

Впереди забрезжил просвет. Зверь замер у опушки. Спасение рядом?

Лайсве едва успела остановиться на краю пропасти. Из-под ног посыпались камни, потонули в пустоте, так и не достигнув дна. Противоположный край земли было не разглядеть. В вышине грозовые тучи доедали остатки луны. Сзади гудел мёртвыми голосами Мрак, валил высоченные сосны, иссушая и разнося в труху, смердел гнилью и скрежетал, протягивая к Лайсве щупальца.

Он был там, её суженый, в самом сердце. Это он крушил и убивал всё живое, он был самим Мраком!

Огненный зверь метался вдоль обрыва, оборачивался на погибающий лес, рычал и продолжал кружить.

Мрак замер в двух шагах. Суженый снова протянул руку и позвал Лайсве по имени.

— Ты не тронешь Зверя?

— Мне нужна только ты!

Она почти приняла Мрак, когда Зверь выскочил вперёд, обнажив клыки. Щупальца кинулись наперерез, но тут же загорелись. Вспыхнул чудовищный пожар, очищая мир от живых и Мрака разом, но ни Лайсве, ни зверь уже не видели этого, растворившись в огненном зареве.

***

— Не осталось больше у Небесного Повелителя владений, чтобы наделить ими младшего сына, безликого Западного Ветра, — заскрипел над ухом нянюшкин голос. — И приказал ему отец во всём подчиняться старшим братьям.

Лайсве вздрогнула и укололась об иголку, воткнутую в растянутую на пяльцах ткань. Выступила кровь. Пришлось её слизнуть, чтобы не испортить вышивку, над которой Лайсве корпела весь последний месяц.

Надо же, заснула посреди бела дня. Да ещё на жёстком стуле в неудобной позе. Нет, нельзя подолгу за работой засиживаться, а то и не такая муть приснится. Так всегда отец говорил, когда Лайсве прибегала к нему в слезах после очередного кошмара.

«Мы не ясновидцы, наши сны не сбываются. Да и какое зло может угрожать за надёжными стенами родового замка, который охраняют доблестные Сумеречники?»

В угловом камине потрескивали сосновые поленья, обогревая маленькую гостиную. Лайсве дожидалась здесь брата-близнеца Вейаса. Пока его учили фехтовать и пользоваться родовым даром — мыслечтением, Лайсве приходилось вышивать и выслушивать наставления о хороших манерах и добронравии. А порой так хотелось сбежать в лес и насладиться свободой.

— Но Безликий был горд и вольнолюбив, — продолжала нянюшка.

Лайсве уже слышала это сказание, как и все другие, добрую сотню раз, но уж очень их любила. Они словно переносили её во времена, когда они с братом, совсем ещё крохи, трепетали от каждого слова и прятали головы под одеяла в самые страшные моменты.

Лайсве выглянула в окно. На улице сгущались серые весенние сумерки, но Вейаса всё не было. Опять развлекался с какой-нибудь служанкой? А ведь обещал навестить! Сколько ещё таких вечеров осталось? После церемонии взросления им придётся расстаться: Лайсве уедет в замок будущего мужа, а Вейас отправится проходить испытание и станет рыцарем.

— Отказался Безликий подчиняться отцу и вступил на тропу нетореную, чтобы самому решить свою судьбу, — голос нянюшки опустился до хрипловатого шёпота. — Долго скитался он по свету неприкаянным, стоптал семь пар железных башмаков, изломал семь железных посохов, изглодал семь железных караваев, прежде чем обрёл свои владения. Была та земля широка и плодородна, но кишмя кишели на ней демоны, мешали возделывать поля, пасти стада и строить новые сёла. Покликал Безликий самых смелых из охотников и повёл их в поход против злокозненных тварей. Кололи их копьями, секли топорами, стреляли из луков, три человеческих жизни бились, пока не очистилась земля от скверны. Когда затрубили горны победы, Безликий почувствовал смертельную усталость. Наказал он охотникам создать орден, который бы хранил всех людей от демонов, и удалился на край земли. Но белоглазые вёльвы говорят, что ушёл Безликий не навсегда, а лишь уснул до поры.

— Да-да, и проснётся, когда наступит конец времён, — заявил Вейас, вваливаясь в комнату. На красивом лице играла удовлетворённая ухмылка. Хорошо развлёкся. — Никогда не понимал этой истории. Если Безликий — наш покровитель, то почему дрыхнет, пока его мир катится демонам под хвост?

Испортив волшебство нянюшкиного сказания, Вейас развалился на обитом голубым бархатом диване.

Конечно, куда Лайсве с нянюшкой до его распутных девок. От раздражения захотелось заскрежетать зубами.

— Ты ничего не понимаешь в настоящих историях, — поддела сестра. — Безликий набирается сил в ожидании последней битвы, а люди ещё должны доказать, что достойны спасения. Правда, нянюшка?

— Так откуда же мне знать, что думают боги? — развела старуха морщинистыми руками.

— И кто из нас ничего не понимает?

Вейас швырнул в сестру подушкой.

— Всяко побольше тебя, — хмыкнула Лайсве, поймав её у своего лица.

Вейас самодовольно сцепил пальцы в замок и смачно ими хрустнул. Лайсве подкралась и стукнула его всё той же подушкой. Брат зарычал. Они покатились клубком, барахтаясь и скача по дивану, как в детстве. На мгновение показалось, будто они вернулись в ту счастливую пору, когда в их жизни ещё не было ощущения, что всё вот-вот закончится.

— А ну-ка, хватит! — заругалась нянюшка. — Ишь, расшалились! Взрослые же совсем, а всё дерётесь. Тебе, Лайсве, вообще стыдно должно быть: свадьба скоро, дети, хозяйство, дом одной вести придётся, мужа голубить, а ты всё брата задираешь. Женщина должна быть кроткой, покорной и ласковой, а не дерзить и кулаками размахивать.

— Да, нянюшка, — Лайсве вернулась на прежнее место, но паршивец Вейас показал ей язык.

Обидно! Почему это так плохо — оставаться ребёнком?

— Вот, посмотри, подарок для жениха, — вынув ткань из пяльцев, Лайсве протянула её нянюшке, чтобы отвлечь от потасовки. Не приведи Безликий, ещё отцу наябедничает! — Красиво?

Старуха покрутила вышивку в руках, разглядывая её подслеповатыми глазами. Выверенный до последнего стежка узор: белая горлица с мечом в когтях на голубом фоне — родовой герб Веломри. Внизу девиз золотом: «Наше сердце легче пуха».

— Искусно, — кивнула нянюшка. — И дорого.

— Сама на ярмарке нитки выбирала, — улыбнулась Лайсве. — Не хуже, чем у мамы?

— Алинка большой мастерицей была. Такие узоры выходили из-под её пальцев, что нельзя было глаз оторвать, словно вся жизнь в них заключена, — разоткровенничалась нянюшка и тяжело вздохнула. — Твой узор красивый, конечно. Видно, что старалась. Но он холодный, нет в нём души, понимаешь? Огня нет.

Вейас зашевелился на диване, потянулся к Лайсве, чтобы утешить, но она отпрянула:

— Ну и ладно.

Захотелось выбросить дрянную вышивку в камин. Нет, здесь нельзя. Лучше у себя. И не показывать слёз. Веломри не плачут. Никогда.

Забрав у нянюшки вышивку, Лайсве улыбнулась, как требовал этикет, и побежала к себе, забыв даже пожелать спокойной ночи. Опять заругают! Но так гораздо лучше, чем показать слёзы.

Лайсве распахнула окно спальни и проскользнула в узкий проём, прошлась по парапету до приметной башни, ухватилась за выступ, подтянулась и нырнула в щель бойницы. Худая и невысокая, она всегда находила место, где спрятаться ото всех и помечтать в одиночестве.

Ночная прохлада бодрила. Здесь наверху хорошо: лежать на смотровой площадке, разглядывать звёздные рисунки и размышлять.

Лайсве перебирала пальцами вышивку. Столько усилий потрачено на идеальный узор, но всё равно никому он не понравился. Нет души. Можно купить дорогую ткань и нитки, можно обрисовать силуэт мылом и наловчиться делать ровные стежки. Но где взять душу, если её нет?

Вышивка выскользнула из пальцев и упала на пол. Лайсве достала из-за пазухи медальон с портретом и принялась рассматривать изображение своей матери. Та была южанкой, очень красивой: темноволосая, темнобровая, кареглазая. Большая искусница: прекрасно шила, вышивала, рисовала, пела и танцевала. Все её обожали, особенно отец с нянюшкой. Всё, что Лайсве о ней знала, — с их слов. Мама умерла сразу после родов. Отец до сих пор тосковал, хоть и не говорил об этом.

Лайсве и Вейас совсем на неё не походили: оба светловолосые настолько, что казались седыми. Глаза холодные — кристально-голубые, как у отца. Брат выделялся мелкими точёными чертами и холёной красотой. Лайсве же свою внешность недолюбливала и чувствовала себя совсем не такой, какой отражалась в зеркале, когда её рядили в роскошные платья из сверкающей парчи и бархата и делали сложные, высокие причёски. Окружающие же считали её милым сорванцом в юбке, которому ещё только предстояло расцвести в прекрасного лебедя.

Сейчас же её больше волновала помолвка. В детстве на каждый день рождения Лайсве загадывала, чтобы её мужем стал сильный и благородный рыцарь, который бы обожал её и хранил ей верность до конца своих дней, но после недавнего сна одержимая любовь перестала казаться ей такой уж привлекательной. Может, это из-за волнения перед помолвкой, ведь волноваться было о чём!

Жених родом из Заречья, он увезёт Лайсве в свой жаркий степной край. Там нет ни лесов, ни каменистых пригорков, даже снега не бывает. Что за зима без снега? Днём с этой заброшенной башни виден и густой бор на юге, и прозрачные озёра на западе, и гряды древних курганов на востоке, и вьющаяся меж холмов дорога на севере. Как жить без всего этого? Без шалостей Вейаса, без назиданий отца, без нянюшкиных сказок. Хозяйство, дети… Какие дети, ведь Лайсве сама ещё ребёнок? Ребёнок, который не желает вырастать. А церемония взросления всего через пару недель!

Так хотелось научиться к этому времени делать хоть что-то идеально, как мама. Нет души… Может, её нет, потому что нет мамы? Она бы рассказала и про красоту, и про мужа, и про рукоделие. Почему боги забрали её так рано? Нянюшка права: не людям о них судить.

Лайсве подняла вышивку и вгляделась внимательней. Хорошо, что не сожгла: жених через пару дней приедет. Без подарка-то стыдно встречать, а ничего лучше она уже не придумает. Как говорит нянюшка, главное — внимание. Лайсве уж постарается быть внимательной и любезной. Тогда всё получится идеально.

Она снова взглянула на небо. Чёрный бархат с россыпью алмазной пыли, луна ещё неполная, словно от головки сыра отрезали кусочек сбоку. Сверкнула звезда и понеслась к земле, будто рисунок Охотника подмигнул, напоминая о сне.

Отбросив страшные видения, Лайсве взяла лишь то, что её очаровало — Огненного зверя на фоне беспроглядного Мрака. Именно его вышьет следующим и подарит отцу на прощание. Хорошо, что красных ниток осталось много. Нужна чёрная ткань. Жаль, что из неё только траурные одежды шьют, но найти можно. Надо торопиться. И плевать на кошмары!

***

Месяц пути пролетел незаметно. На воле дышалось свободней, и синее небо над головой придавало сил.

Весна севернее Заречья оказалась куда более сырая. Чавкала и расползалась под копытами почва, деревья убрались девственно-зелёной листвой, свежа была молодая трава. Яркое солнце ещё не грело. Воздух звенел от птичьих трелей. Мелькало на грани зрения пробудившееся в лесах зверьё. Хмельно и раздольно. Только вечные жалобы Йордена мешали. То холодно, то жарко, то под низкими ветками пригибаться приходится, то болотом воняет и конь на кочках спотыкается, то спать по ночам невмоготу из-за волчьего воя на опушке. А виноват, ну кто же, кроме Микаша? Хотя дорогу вовсе не он выбирал, просто ехал в сопровождении.

Резерв потихоньку восстанавливался: вернулись лёгкость в движениях и острота зрения, тело полнилось живительными соками. Былые тревоги казались несуразными: излечился же! В одной книжке говорилось про рискованный способ увеличивать мощность дара: всегда работать на пределе возможностей, доходить до опасной грани, чуть раздвигать свои горизонты. Может, попробовать ещё? Стать по-настоящему великим?

Микаш усмехнулся своему тщеславию. Если бы ещё эти способности кому-нибудь были нужны! А так… вот уйдёт он после этой поездки, оставит коня и меч. А без них уже как без рук и без ног — калека. Что он умеет, кроме как демонов по долам и весям гонять? Да и решали за него всю жизнь другие: мать, потом лорд Тедеску. Микаш прибился бы к селу победнее, вспомнил ремесло пахаря, да только люди его дар не хуже демонов чуяли и чурались.

Восемь лет назад Микаш узнал, что ему нет места среди людей. Был такой же весенний день.

1518 г. от заселения Мунгарда, село Остенки, Заречье, Веломовия

Пахло грозой. Он шёл с поля, где корчевал пни вместе со взрослыми мужиками. Свой участок Микаш давно очистил, но соседский мальчишка сильно повредил спину, и его отец, Грацек, попросил подсобить, чтобы управиться засветло. Такое от него исходило отчаяние, что Микаш не смог отказать. Теперь возвращался в ночи, потный и чумазый, как маленький демон-трубочист.

Поясница ныла, ноги не сгибались, в голове шумело от усталости, а ведь он хотел ещё в ночное идти табун выпасать. Коневоды всегда хорошо платили: сеном, овсом и даже овечьей шерстью. Мать ткала из неё пряжу и продавала, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Заругает!

На лицо упала крупная капля.

У самого края села показалась маленькая покосившаяся мазанка с худой соломенной крышей. На крыльце стояло корыто с дождевой водой. Микаш умылся и виновато заглянул в дом. Внутри в ожидании грозы повсюду стояли горшки и миски.

— Где тебя демоны носили?

Мать помешивала кипевший в котле на печи суп. Она была крупной и костистой, как Микаш, только волосы густые и тёмные, побитые сединой, заплетены в толстенную косу. Глаза зелёные, как глубокие омуты, не заметишь, как утонешь. В селе говорили, что в молодости она слыла первой красавицей, была статной и яркой, только тяжкий труд и невзгоды состарили её раньше времени. Но она не жаловалась и злой не была вовсе! Просто когда сын задерживался, ей казалось, что он не вернётся. Сколько бы Микаш ни уверял её, что никуда бежать не собирается, её страх изжить не удавалось.

— Грацек попросил помочь, — он вошёл в дом и встал возле матери.

— Ага, а сам-то Грацек когда-нибудь нам помогал? Хоть кто-нибудь из них помогал, а, дубина ты стоеросовая?!

Микаш понурился. Их все чурались то ли из-за сестры, то ли из-за его затаённой странности.

— У тебя и тут работы невпроворот, — мать плеснула супу в миску и вручила ту Микашу. — Только не оправдывайся мне тут! Иди вон сестрицу покорми.

Агнежка сидела на лавке за столом у окна и раскачивалась взад-вперёд. Толстые тёмные косицы растрепались, волосы взмокли от пота и курчавились на лбу. Зелёные, слегка раскосые глаза смотрели в никуда. Пухлые губы шевелились в едва слышном бормотании. Всхлипы то и дело вторили ветру на улице. Перед ненастьем Агнежке всегда становилось хуже.

Она была самой красивой из всех, кого он видел. Такое простое, открытое лицо, огромные глаза, доверчивые и искренние, добрая улыбка. Агнежка никогда не злословила. Была чище всех и лучше всех. Хотя остальные считали её страшилищем. Даже мать.

Кап-кап-кап — заколотило в крышу, кап-кап-кап — в подставленные миски. Громыхнуло. Отсветы молний пробивались сквозь тусклое окно. Агнежка затряслась, аж лавка начала подпрыгивать.

Микаш поставил миску на стол и присел рядом. Ладони легли на голову сестры, посылая волны тягучей безмятежности. Он умел это, сколько себя помнил: чувствовать чужие эмоции, подслушивать мысли, успокаивать драчунов или заставлять людей отвести глаза. Это было так же естественно, как дышать. Иногда Микаш выдавал, что знает чужие мысли, неосторожным взглядом или жестом, и люди пугались. Он бы хотел стереть это из их памяти, как мать состирывала пятна с его рубах.

Агнежка медленно расслабилась, задышала глубоко. Взгляд её сделался более осмысленным.

— Мика, — измученно произнесла она, улыбаясь ему. — Мой Мика прийти.

— Пришёл! А сейчас мы будем кушать, — он зачерпнул полную ложку супа и, остудив, поднёс ко рту сестры. Агнежка замотала головой. — Давай, Одуванчик, ам-м-м, за меня, чтобы я был сильный, много работал, и мы пережили зиму.

Она сдалась и открыла рот.

— Ам, за маму, чтобы она не хворала и заботилась о нас. Ам, за тебя, Одуванчик, чтобы ты выздоровела, и к тебе посватался самый богатый парень на селе!

— Мика! — хохотнула она.

Он засмеялся вместе с ней.

— Микаш! Хватит нести вздор! — оборвала их мать. — Поторапливайся. У тебя ещё куча работы на сегодня. Никто её за тебя не сделает.

— Я всё успею, разве я когда-нибудь не успевал? — отмахнулся он и вернулся к сестре. — Ам, чтобы лихо белоглазое наш дом всегда стороной обходило.

Микаш ещё долго корил себя за эти слова, ведь в дверь тут же постучали. Он знал, что это не ветка. Сердце ухнуло в пятки. Стук повторился.

— За печь, живо! — велела мать, вытирая руки о передник.

Микаш нехотя оставил Агнежку и спрятался. Мать открыла дверь, впуская на порог бурю. Гремел гром, выл ветер, капала вода с потолка. Меж всех этих звуков отчётливо слышалось, как стучала клюка о земляной пол.

— Зачем пожаловали, госпожа? — мать заговорила ласково и мягко, будто перед высокородным.

— Искала приют в бурю. Нельзя? — заворчал старческий голос.

— Да ну что вы! Мы так бедны. Боюсь, наше гостеприимство покажется вам очень скудным.

— Я неприхотлива.

Снова послышался стук клюки и ковыляющие шаги. Любопытство пересилило, и Микаш выглянул из укрытия. На лавку рядом с Агнежкой опустилась древняя старуха в сером балахоне, полная и сгорбленная. Мать налила ещё одну тарелку супа и поставила перед ней вместе с последними ломтями хлеба.

— Вы уж простите, у нас больше ничего нет.

— Ай и врёшь! — укорила её старуха.

— Мика-мика-мика, — забормотала сестра и снова принялась раскачиваться.

— Хворая она у тебя? — старуха взяла Ангежку за подбородок и повернула к себе её голову. — Не любишь её, да? Обуза? Так и она тебя не пожалеет, когда время придёт.

Старуха разразилась лающим хохотом. Микаш стиснул кулаки. Да как она может!

Будто услышав его мысли, старуха повернула к нему голову. Пришлось напомнить себе, как дышать, когда он увидел её белые глаза. Вёльва-горевестница!

— А ну-ка, иди сюда! — позвала его старуха. — Иди, не бойся. Хуже будет, если не выйдешь.

Так все про горевестниц говорили: ослушаешься их — вовек бед не оберёшься. Микаш показался на свет.

Старуха обернулась к матери:

— Тоже твой мальчонка? От кого прижила, глупая?

— От мужа, — на пределе терпения ответила мать.

— Угу, от мужа твоего пьяницы только такие убогие, как она, — старуха кивнула на заходившуюся в припадке Агнежку, — могли родиться. А мальчик-то совсем не в вашу породу, смекаешь?

— Мой он, мой! Я его выносила и вырастила! Моя кровь! Никому не отдам.

— Нет, не твой. Не можешь ты его как ломовую скотину использовать. У него великая судьба. Это она привела меня на ваш порог.

— Хоть великая, хоть малая — не отдам!

Микаш взял за руку разволновавшуюся до красноты мать.

— Я никуда отсюда не уйду. Уходите вы! — сказал он, без страха глядя в белые глаза горевестницы.

— Ишь, какой своевольный! Как зов предназначения услышишь, так сам побежишь. А не услышать не сможешь: это твоя суть. Слышишь и ты, глупая? — горевестница повернулась к матери, голос сделался зловеще-таинственным, похожим на шум бури за окном: — Он отмечен грозным духом возмездия и должен учиться у короля Сумеречников. Его поведёт Искатель, отмеченный мятежным духом перемен — Северной звездой. Но как только звезда погаснет, Мрак совьёт гнездо в его душе. Станет твой сын проклятьем для людского рода, Разрушителем — демоном лютым, самым страшным из всех. Загорится степь под его ногами, прольются небеса людской кровью, проложит он путь по мёртвой плоти к Небесному Престолу и возведёт на него дух неправедный.

Агнежка закричала долго и пронзительно, как птица. Мать кусала губы. Исходившая от неё завеса страха загустела до вязкой болотной жижи. Мысли её скакали тревожной чехардой.

— Забирайте, — тихо произнесла она и понурила голову, пряча от сына глаза.

— Мама! — вздрогнул Микаш. — Нет-нет, я не стану таким. Клянусь, я буду хорошим. Я буду слушаться во всём и всегда, я буду работать больше, я…

— Не сопротивляйся, мальчик, ведь ты и сам знаешь про демона внутри. Ты и сейчас его чувствуешь, — усмехнулась горевестница.

Микаш чувствовал его, сколько себя помнил. Иногда он скрёбся об рёбра когтями, и тогда хотелось схватить топор и разнести всё вокруг. Только чтобы поняли, что сестрица не плохая, а другая. Что мама не засохший цветок, а сильная, достойная уважения женщина. Что он не злой и никогда не хотел быть злым…

— Уходи, — со смертельным спокойствием сказала мать. — Ты мне больше не сын.

Горевестница протянула ему костлявую ладонь.

«Забудьте! Забудьте об этом!» — взмолился Микаш с отчаяньем настолько сильным, что голову схватил спазм, а из ноздрей ручьём хлынула кровь.

Они забыли. Агнежка замерла и склонила подбородок на грудь. Горевестница прикрыла глаза. Мать перестала бояться и добродушно улыбнулась.

— Убирайтесь! — велел Микаш белоглазой старухе, вытирая рукавом кровь. — И не возвращайтесь никогда!

Вёльва поковыляла к двери и, не оглядываясь, вышла в бурю.

Мать мотнула головой, прогоняя дурман.

— Ты закончил? — она собрала миски и, сполоснув их в ведре, налила ещё супа. — Теперь ешь сам.

От миски поднимался пар, а посреди варева плавал небольшой кусок баранины. Маленькое чудо для их бедного семейства.

— Мама! — удивлённо воскликнул Микаш.

— Жуй! И не смей с сестрицей делиться. Это только для тебя, — строго наказала она, а потом не выдержала и ласково потрепала его по волосам.

Агнежка очнулась и придвинулась ближе, склонив голову ему на плечо. Хорошо так стало, тепло от их любви, что страх мигом забылся.

Они не вспомнят. Никогда.

1526 г. от заселения Мунгарда, Белоземье, Веломовия

Сейчас Микаш жалел о своём поступке. Уйди он тогда с горевестницей, может, спас бы их. А так один… не Сумеречник, не простолюдин. Что-то среднее, без судьбы и смысла.

За несколько дней пути до белоземского замка свадебный кортеж встретил людей лорда Веломри. Их выслали для сопровождения гостей по дремучим лесам. Пышная днёвка случилась неподалёку от узкой, но быстротечной реки. Зареченцы и белоземцы ели, пили, братались, шутили и горланили застольные песни. Микаш умаялся за всем следить, вот и пропустил, когда Йорден ухватил служанку из свиты лорда Веломри и, пьяно улыбаясь, потащил в палатку. Хвала богам, остальные настолько увлеклись гулянкой, что не заметили.

Микаш побежал за хозяином и отвернул полог его палатки. Разлёгшись на подушках, Йорден тискал полуголую девку за груди и с глупейшим выражением лица хрипел несуразности:

— Я тебя с собой увезу. В шелках ходить будешь и в золоте. Хозяйкой замка сделаю.

Ага, то-то он сам в шелках и золоте ходит! Лорд Тедеску ведь все деньги на собак спускает, да и не такой большой у него доход.

Микаш закашлялся.

— Какого демона тебе надо?! — обернулся на него Йорден. — Что, подглядывать повадился, раз на самого девки не клюют?

Микаш глубоко вздохнул:

— Не стоит. Вас невеста ждёт.

— Тебе-то какое дело? Не твоя же.

— Ваш отец велел присмотреть, чтобы вы не ославились тут.

Микаш уже успел понаблюдать за белоземцами. От зареченцев они отличались как день от ночи. Тихие и спокойные внешне, с плавной речью, они не выказывали лишних эмоций, а внутри горели, как печи, вспыхивая то гневом, то страхом, то раздражением. Прав был лорд Тедеску: унижения они не простят и помнить будут долго.

— Так отца тут нет. И ты быть не обязан. Лучше найди себе кого-нибудь, а то так и проходишь всю жизнь девственником. Слышишь, дорогая? Он ни разу с женщиной не был!

Ну, не был. Не хотел. Вовсе их не замечал. Тренировки, книги, охота на демонов — больше ничего не надо. А с девками — одна морока.

— Я вынужден настаивать. Лорд Веломри — могущественный человек. Если ваше поведение заденет его честь, то проблемы будут у всех, и замять их даже вашему отцу не удастся.

— Что ты нудишь, как нянька старая? Кто ты такой, чтобы мне указывать? А ну как велю тебя высечь, сразу спесь забудешь. На! — Йорден швырнул в него медальон с портретом невесты. — Полюбуйся на бледную мышь, раз никого лучше отыскать не можешь.

— Как знаете, — прошептал Микаш, сжимая медальон в ладонях.

Заскрёбся демон внутри, болью запульсировала жилка на виске. Микаш словно наяву слышал леденящий душу скрежет. Это помогало во время битв, когда силы были уже на исходе, пробуждало кровавую ярость, превращало в неистовый стальной вихрь. Именно за эту несокрушимость и приглянулся Микаш лорду Тедеску. Но иногда, как сейчас, ярость становилась настолько нестерпимой, что хотелось выпустить демона на волю и всех порешить. Всех, кто издевался, смеялся и плевал в его сторону. Пока самого не заколют, как демона. Совсем как в том сне.

Нет, он не станет плохим! Ради памяти матери и Агнежки.

Микаш ушёл к реке, подальше от костров и пьяных речей. Шум воды успокаивал, а мошкара ещё не проснулась, чтобы докучать злыми укусами. Микаш укутался поплотнее плащом и открыл медальон. Любопытно, чем Йордену так невеста не понравилась. Заячья губа у неё, что ли, или глаза косые?

От портрета веяло колдовским дурманом. В золотистой дымке закатывающегося солнца работа неизвестного художника выглядела настолько изумительно, что в одночасье забылись все горести. Даже демон внутри унялся, наслаждаясь созерцанием чуда.

Микаш уже научился различать красоту потаённую, которую так редко видели другие, и красоту внешнюю, на которую падки были его одногодки. В портрете соединялись обе. На сестру белоземская принцесска походила разве что печальным взглядом дивных, прозрачно-голубых глаз. Живые — будто в душу смотрели. Лицо нежное, точёное, полное трогательной хрупкости словно сияло изнутри. Каждую чёрточку можно изучать часами и восхищаться совершенством.

Интересно, какая принцесска в жизни?

111