Глава 7

Дом семейства Агиларов находился в верхнем ярусе столицы, совсем недалеко от холма Коронады, королевского замка. Двухэтажный особняк, утопающий в сирени и цветущих каштанах, беленый каменный куб, надстроенный и обвешанный со всех сторон узорным фахверком. Башенки, мансарды, веранды — целый сказочный средневековый городок. По переходам и терраскам сновали женщины в цветастых платьях, в распахнутых окнах полоскались занавески, из одного кто-то высовывался и махал рукой, в комнатах играл радиоприемник, с верхней мансарды доносились фортепьянные гаммы. Под каштанами на зеленой лужайке маленькая девочка уговаривала собаку прыгнуть в обруч, собака скакала вокруг и лаяла.

По выложенной терракотовыми плитками дорожке навстречу машине ехал на трехколесном велосипеде серьезный ребенок в панаме.

Рамиро остановился в воротах. Ворота никто не открывал — они так и были гостеприимно отворены на улицу.

— Побибикай, — посоветовала Лара, разглядывая окна из-под руки. — Нас не видят. Тут всегда такая суета.

Рамиро побибикал, серьезный ребенок в ответ побибикал медным клаксончиком.

— Похоже, мы загораживаем проезд господину Агилару, — пробормотал Рамиро.

Собака наконец обнаружила чужаков и кинулась встречать с восторженным лаем.

— Игерна! — Лара замахала рукой. — Мы тут!

К машине спешила женщина — улыбающаяся, очень красивая, в темно-красном платье с белым пояском. В каштановых локонах — две заколки с гранатами и бриллиантами.

— Кела! — крикнула она девочке. — Забери брата! Лара, добрый день! Господин Илен, добрый день, рада видеть, проезжайте прямо к дверям. Фетт потом отгонит машину в гараж.

Высокие входные двери были тоже раскрыты, в холле стоял золотой, пронизанный солнечными лучами полумрак. Стены занимали картины и темные стеллажи с книгами, по плиткам пола раскиданы детские игрушки. Еще пара распахнутых дверей — в просторную гостиную с полностью застекленной дальней стеной. Естественно, почти все огромные окна растворены, прямо из гостиной можно выйти на террасу, а с террасы — в сад.

— Ро-оди! — Голос Игерны Агилар прокатился по дому, словно торжественный аккорд. Рамиро вспомнил, что некогда вся Катандерана с благоговением внимала этому голосу. — Ро-о-оди! Го-ости!

С террасы в гостиную вошли несколько мужчин. Высокий худощавый офицер средних лет, черноволосый; синий мундир перетянут ремнями, сапоги сверкают, в углах воротника поблескивают бронзовые пушки. Второй — еще выше, совсем молодой, — блондин в белой форме пилота с мертвыми головами в петлицах. Оба — хоть сейчас на парад. С ними штатский в льняном пиджаке, очень загорелый, с седым ежиком; несмотря на возраст, прямой и подвижный.

— Госпожа Край, господин Илен! Добро пожаловать! — крепкая рука стиснула ладонь Рамиро. — Ротгер Агилар, генерал артиллерии Его Величества, хозяин этого зоопарка. Просто Род, если позволите. Счастлив, что могу пожать руку сыну Кунрада Илена.

Он говорил чересчур громко, словно находился не в доме, а на плацу. Казалось, он немного глуховат. Рамиро ответил, что ему очень приятно и назвался.

Молодой пилот, один из внуков лорда Макабрина, оказался женихом старшей дочери Агиларов. Штатский — двоюродным дядей леди Агилар, профессором истории, известным археологом и популяризатором Сайраном Флавеном. К стыду своему, Рамиро этого имени не слышал, зато Лара была впечатлена.

— Я помню вашу статью в «Географии» о найльских королях. Столько было споров!

— У вас хорошая память, миледи. — Молодцеватый археолог поцеловал Ларе ручку. — С тех пор много лет прошло. Сейчас меня уже подзабыли.

— Что вы, ваше имя до сих пор на устах. «Выборная монархия — удивительный феномен». Признаться, до вашей статьи я знать не знала, что найлы по сей день выбирают королей, как в древние времена. И что король с физическим недостатком лишается трона.

— Древние обычаи имеют власть закона на Севере, — кивнул профессор, явно польщенный.

— Дядя Сайран приехал в столицу по приглашению университета, — сказала Игерна Агилар. — И с осени начнет читать лекции. Скажу по секрету, дядя довольно ветреный мужчина, изменил Северу с Югом и последние несколько лет провел в Лестане. Зато когда он закончит новую книгу, его мигом вспомнят! Я уверена, книга потеснит знаменитые «Сто Семей».

— Ну, семей в Лестане гораздо больше ста, — заулыбался господин Флавен. — Так что если в чем моя книга «Сто Семей» и обойдет, так это в толщине.

— Господа, прошу к столу, — пригласил Агилар. — Марея и Стрев сейчас спустятся.

— Мы ждем сэна Вильфрема, — напомнила леди Игерна.

Лара покачала головой.

— Он всегда опаздывает. Он и сегодня опоздает, вот увидите. Зато он замечательно приманивается на звон бокалов.

— В таком случае — прошу! — Ротгер Агилар приглашающе повел рукой в сторону распахнутых дверей в столовую.

Длинный стол был накрыт и украшен цветами. Столовая выходила на солнечную сторону, по белой оконной кисее гуляли тени листвы и перекрестья рам. Доносилась музыка со второго этажа, пахло коричным печеньем.

Явились старшие дети Агиларов, сэн Ротгер представил их гостям. Девушка, невеста молодого Макабрина, оказалась очень похожа на мать. Каштановые локоны, сияющее личико, блестящие зубки, мелодичный голос. Темно-розовое платье из плотной шелковой тафты сшито по дролерийской моде — без рукавов и без пояса, чуть ниже колен, со скромным, под горлышко, вырезом спереди и с узким длинным, аж до поясницы, вырезом сзади. Юной Марее Агилар платье очень шло. Что, впрочем, не удивительно: дролерийские платья все были рассчитаны на длинноногую подростковую фигуру, а вот дамам попышнее стоило аккуратнее следовать моде.

Молодой Макабрин перевел взгляд на невесту, прикипел и сам засветился.

Брат, на пару лет младше, не был похож ни на отца, ни на мать.

Химерка, но сейчас, за родительским столом, — умытая. Волосы выбелены, от углов губ почти до ушей тянутся вытатуированные полоски, отчего рот смахивает на змеиную пасть. Того и гляди раззявится и покажет ядовитые зубы. Дролерийская мода и тут являла себя: белая рубашка с широко раскрытым воротом и серая замшевая жилетка на шелковой подкладке. Забавная эклектика, думал Рамиро, разглядывая его, пока читали короткую молитву. Похоже, родители не в восторге от сыновних увлечений.

Зазвенел хрусталь, радушный хозяин сам разлил по бокалам алый рестаньо из пыльной бутыли и громогласно провозгласил тост за встречу. Прислуги за спиной, слава идолам, хозяева не поставили, только женщины с кухни принесли горячие пироги и тут же убрались из столовой.

Лара окучивала Игерну. Делала она это не в лоб, а хитро, подбираясь кругами.

— Марея, — спросила она, — не ваши ли беглые гаммы мы слышали с улицы? Вы играете на фортепиано?

— Это просто разминка, — зарделась девушка. — Я учусь в консерватории. По маминым стопам.

— Собираетесь стать певицей?

— У нее хорошее сопрано, — вставила Игерна со сдержанной гордостью. — С легкостью исполняет арию Невены из «Путеводной звезды».

Девушка смущенно улыбнулась.

— Мы делали студенческую постановку. Выступали три раза — два на сцене университета и один раз на открытой площадке Королевского парка.

— Как жаль, что я не видела, — опечалилась Лара.

— Осенью у вас ведь еще намечались выступления, — напомнил молодой пилот. — Правда, солнышко?

Марея закивала.

— Приглашаем вас, госпожа Край. Если вам любопытны студенческие работы.

— Благодарю, очень любопытны, обязательно приду. Меня весьма интересуют молодые дарования.

— И вас, господин Илен, тоже приглашаем, — вспомнила о вежливости девушка.

Рамиро поблагодарил. Лара продолжала интересоваться успехами студентки к пущему удовольствию ее родителей, чем, похоже, купила Игерну с потрохами. А заодно и Макабрина. Брат Мареи откровенно скучал, ковыряясь в своей тарелке. Господин археолог с улыбкой прислушивался к беседе.

Прекрасные глаза Игерны затуманились; подперев рукой подбородок, она поглядела в окно, где теплый ветер колыхал занавески.

— Дети скоро заткнут нас за пояс. Их лица будут глядеть с афиш, их имена — собирать полные залы… Не верится, что столько лет прошло. Вроде только вчера я выбежала из гримерки, не успев переодеться, велела шоферу гнать в Вышетраву, где этот шантажист, — она кивнула на мужа, — собирался отдать богу душу с осколком под ребрами. В театр я больше не возвращалась. Мне кажется, в моей гримерке все так и лежит, как осталось: зеркало, алый веер из перьев, ирейская серебряная маска…

— Ей такой подарок достался, — пророкотал сэн Ротгер. — Я, то есть. А она все о какой-то маске вспоминает. Поедем в Ирею на лыжах кататься и купим там тысячу масок.

— Я ему сказала: «Если выживешь, выйду за тебя». Это после того, как он довел меня до скандала, рассказывая, какой славный домик у нас будет и сколько детишек мы заведем. А сам даже предложения не сделал.

— Дорогая! Ты же все твердила, что слышать о замужестве не хочешь!

— Вот и молчал бы про домик! Я об тебя, между прочим, сагайский чайник разбила из бумажного фарфора. Красивейшая вещь была. Ты вот все обещаешь такой же купить, а где?

— Видать, придется в Сагай ехать, — сэн Ротгер развел руками и вдруг нахмурился: — Погоди, что ты говоришь, я точно помню, что делал предложение!

— Это я сделала тебе предложение, дорогой. А тебе пришлось жениться, — она засмеялась, — раз уж выжил.

Краем глаза Рамиро наблюдал, как мучается подросток, сын Агиларов. Парню отвратительно было слушать, как родители предаются слащавым воспоминаниям. Он отодвинул тарелку, встал и пробурчал, глядя в стол:

— Я сыт, спасибо, можно мне выйти?

— Нельзя! — рявкнул отец — неожиданно резко и очень громко. В серванте отозвался хрусталь. Лара вздрогнула, Макабрин и Марея переглянулись. — Сядь и доедай, что у тебя в тарелке. Обед еще не закончился.

Парень стиснул зубы и хлопнулся обратно на стул. Повисла неловкая пауза.

— Роди, — мягко сказала Игерна. — Не надо на мальчика кричать.

Агилар сам понял, что перегнул палку, и нахмурился.

— Э-э… — Лара перевела внимание хозяина на себя. — Юный Стрев уже учится в Академии?

— Нет, — Сэн Ротгер сбавил тон, но продолжал хмуриться. — Мать ему год гулянок выхлопотала. Вот он и гуляет, бездельник. В Академии быстро бы обкорнали патлы эти белесые.

— Через год и обкорнают, — так же мягко напомнила Игерна. — И татуировку сведут. Куда спешить? Наестся еще муштры. Пусть отдохнет после училища.

— После училища идут в пехоту. Или техподдержку, — Агилар поджал губы. — А не шляются по улицам без дела. Димар, — он повернулся к Макабрину. — Вы после школы сразу поступили?

— Нет, сэн Ротгер, — пилот смущенно улыбнулся. — Я полтора года работал механиком у отца и полгода — диспетчером в Большом Крыле.

— Вот! — Агилар значительно сжал руку в кулак. — Вот это я понимаю. Ни дня, прожитого зря. В двадцать лет юноша получает пояс, шпоры и боевую машину, готов служить королю, лорду и Отечеству. Ваш отец гордится вами, сэн Димар. Вас же сам сэн Алисан посвящал?

— Да. — Молодой Макабрин быстро глянул в сторону Стрева, тот угрюмо смотрел в тарелку, губы его шевелились. — Но мне просто повезло. На собственный самолет я бы еще лет пять копил. Мне отец свой подарил. Так что я рыцарь только по его милости.

— Ну, ну, не умаляйте свои заслуги, Димар. Далеко не всякий, способный приобрести самолет, становится рыцарем.

Из распахнутых окон сквозь отдаленную музыку и чириканье воробьев донесся приглушенный шум мотора. Залаяла собака. Стукнула дверь автомобиля.

— А вот и опоздавший, — Игерна поднялась, чтобы встретить гостя.

Навстречу ей из дверей уже выглядывал слуга:

— Сэн Вильфрем Элспена!

— Проводи его к нам, Фетт. — Агилар тоже поднялся. — И вели уже подавать жаркое.

Лара оглянулась на Рамиро, посмотрела требовательно, скривила тонкие алые губы. Мол, не сиди кулем, я тебя сюда не пироги есть привезла.

Ты и без меня прекрасно справляешься, шевелением бровей ответил Рамиро.

Быстрой походкой в залу вошел Виль. Он нес под мышкой перехваченную ремнем кипу бумаг.

— Прошу прощения за задержку, прекрасные дамы и господа. Ездил в типографию, привез распечатки. Тридцать два экземпляра.

Пока Лара знакомила журналиста с хозяевами, а слуги вносили и расставляли блюда с горячим, Марея, вывернув голову, рассматривала бумаги, брошенные на стул.

— «Песни сорокопута», — прочитала она. — Это новый сценарий?

Рамиро кивнул, впечатленный. Вот это работоспособность! Виль успел написать пьесу, тогда как у самого Рамиро было десятка полтора набросков — и ни одного внятного рисунка.

Виль, лучась энтузиазмом, раздернул ремень и роздал присутствующим несшитые брошюрки на серой бумаге. Внутри каждая из страничек разделялась пополам на два столбца. В одном шел текст декламаторов, в другом — сплошной ремаркой описывались действия танцовщиков. Мельком проглядев содержание, Рамиро заметил, что текст и действие часто не совпадают.

— Сюжет прост, — сказал Вильфрем. — Ночь костров, на которой происходит поединок Принца-Звезды с молодым лордом Араньеном за венок принцессы Летты. Араньен мертв, король Халег в гневе отсылает сына в Занозу, принцесса говорит отцу, что будет послушна королевской воле, покуда Энери находится далеко. Свадьба в Катандеране, принц с товарищами тайком возвращаются, похищают невесту, ранят Короля-Ворона, параллельно происходит покушение на Халега.

— Разве принц покушался на отца? — удивилась Игерна.

— Нет, конечно, тут ссылка, видите? Покушение совершили несколько леутских рыцарей. Прошло известие, что Халег убит, в Катандеране начались найльские погромы, Королю-Ворону пришлось вывести своих людей из столицы. Панические слухи оказались на руку лорду Эмрану Макабрину, который и вынудил принца принять присягу мятежных лордов. К тому времени, как принц с сестрой прибыли в Большое Крыло, у лорда Макабрина был уже готов заговор.

— Похоже, вы неплохо перелопатили архивы, Виль, — порадовалась Лара. — «Смерть Летты» умалчивает этот факт. Заказчик будет доволен.

— Спасибо. Итак, сцена присяги и начало мятежа…

За окном снова заворчал мотор, раздались гудки.

— Еще кто-то приехал? — Игерна взглянула на мужа. — Ты кого-то приглашал?

— Нет, дорогая. — Агилар посмотрел в приоткрытую дверь, в глубь анфилады. — Фетт! Кого там черти принесли?

Машина во дворе не заглушала мотор.

В дверях показался слуга. Лицо у него было крайне удивленное.

— Милорд, там дролери приехали. Четверо. От господина Врана…

— Допрыгалась, лживая самодовольная сука, — прошипел Энриго.

Амарела дернула углом рта и ничего не ответила. На скуле, по ощущениям, наливался здоровенный синяк — богоданный супруг от души врезал ей сразу, как только увидел.

Переворот. Быстро и по-тихому.

А она, идиотка, тупая курица, беспечно вернулась и сунула голову в петлю. Корчила благородную перед Алисаном и Герейном. Докорчилась.

Нет, не думала она, что ее тряпка-муженек на такое решится. Что же ему посулили? Трон? Деньги? Молодую девку неописуемой красоты? Все три варианта сразу?

— Думаешь, не знаю, о чем ты там сговаривалась с Лавенгами? Закопать меня решила.

Энриго накручивал себя все сильнее, смуглое лицо его покраснело, щетка усов растопырилась.

Интересно, никто о разговоре не знал. Кроме нее и собственно Лавенгов. Откуда такие познания?

В ухе звенело.

Давешний офицер навытяжку стоял у двери, глядя прямо перед собой и делая вид, что ничего не происходит.

Чертовы заговорщики не нашли ничего лучше, как запихать ее в ванную в подвальном помещении. Просторное гулкое местечко, ничего не скажешь. Потом можно по кускам спускать королеву в канализацию — если дела пойдут не так.

Соберись, одернула она себя. Попыталась пошевелить прикрученными к спинке стула руками.

Что всегда хорошо в стране, где военные поголовно моряки — так это морские узлы.

— Офицер, у вас пока еще есть право на королевское помилование, — звонко сказала она и немедленно получила во второй раз. Стул завалился назад, и она больно ударилась затылком. Копна волос только слегка приглушила удар.

Энриго некоторое время стоял над ней, возвышаясь здоровенной тушей, потом легко поднял за ворот мундира с поотлетавшими крючками.

— Королева! — фыркнул он. — Позорище. Баба-адмирал! Ну что, нет желания еще покомандовать? Рико, выйди.

— Договор, — сказал офицер, продолжая безучастно пялиться прямо перед собой.

Видимо, ему было неприятно смотреть на то, как избивают женщину; он и не смотрел.

— Сам знаю. Выйди, я сказал.

Амарела потрогала языком зуб.

Шатается.

Голова твоя шатается, идиотка, вот что. А ну соберись.

Хорошо, что мальчишка Хавьер, казавшийся таким рассеянным и робким, успел выпрыгнуть из машины, когда та ехала вдоль отводного канала. Распахнул дверцу и сиганул очертя голову, заставил охрану побегать.

Может, и выжил — несмотря на то, что палили в воду.

Хорошо бы, чтобы выжил.

— Поговорим по-семейному, — сказал вдруг Энриго спокойным голосом, мигом превратившись в приятного и обходительного мужчину, который когда-то так понравился ее отцу. Только на лбу и шее не сошла краснота.

— Рела, я погорячился, признаю. Но ты сама виновата! Как ты могла!

— Что тебе от меня надо?

— Самую малость.

Амарела сморгнула, перед глазами плавали размывчатые круги. Неяркий свет в чертовой ванной комнате мучительно слепил. Энриго заходил туда-сюда, мерно постукивая каблуками сапог. Надо же, какая здоровенная комната, слонов здесь купали, что ли.

Она жила в этом замке до десяти лет, но воспоминания уже сделались смутными.

Толстые стены, драконидский фундамент, плохо освещенные переходы, пыль… И невероятные сокровища, которые иногда возникали среди старинной тяжелой мебели.

Энриго ходил.

Под сводами комнаты с древней мозаичной плиткой на полу гуляло эхо.

Амарела стала смотреть на выщербленную мозаику — драконы и рыбы, змей пожирает собственный хвост, ростки гранатового дерева; дальше — скол, обычный серый бетон, потом снова зерна граната — как капли крови…

— Давай угадаю, — устало произнесла она. — Тебя дожала пролестанская группировка, и мне сейчас предлагается подписать соответствующий договор. Сам ты этого сделать не можешь, потому что пороху не хватит; как только я все подпишу, то стану вам не нужна и вы меня незамедлительно удавите, а народу скажете, что я померла от недолгой, но чудовищной болезни. Да?

Энриго остановился.

— Ну… да. В целом.

— Здорово придумано.

— Лучше подпиши.

— Не дождетесь.

— Я могу макать тебя головой в раковину, пока ты не согласишься, — спокойно сказал Энриго. — Или еще куда похуже. Раз уж ты была такой дурой, что вернулась, то не в твоих интересах пререкаться. Мне несложно объявить тебя предательницей, которая согласилась лечь под обоих Лавенгов, в то время как братский Лестан несет нам стабильность, мир и процветание. А так — умрешь, не запятнав доброго имени, если тебе это важно.

Кто же все-таки донес…

— Да что ты говоришь.

Электрический свет резал глаза. За прикрытым жалюзи окном лаяла собака. О дно чугунной ванны гулко ударялись капли — наверное, кран протекал.

Амарела вздохнула и прикрыла веки. Голова сразу закружилась, и стул поехал куда-то вбок.

— Энриго. Я никогда этого не подпишу. Выкручивайся сам как хочешь. Иди к черту.

— Пожалеешь.

Бедняга Каро. А у него ведь семья. Бедняга Хавьер. Что сделали с ее людьми в новом дворце? Перестреляли по-тихому? Или банально перекупили? В завтрашних газетах напишут что-нибудь вроде «рейна Амарела внезапно и тяжело заболела после трудного перелета и препровождена в реанимацию».

Руки занемели и не чувствовались ниже локтей.

— Развяжи меня. А то мне нечем будет подписывать, если я передумаю.

— Потерпишь.

— А что ж Альмаро Деречо, неужели он поддержал вашу провальную затею?

Деречо и Искьерда, правый и левый — у флота Марген дель Сур было два адмирала; и третий — король. Левый адмирал что-то подкачал, а рейна привязана к стулу в собственном замке. Но Альмаро никогда бы не предал, он служил еще ее отцу…

Впрочем, Энриго тоже служил отцу.

— Может, наша затея и провальная, но ты этого провала уже не увидишь, — ухмыльнулся он.

— Ты подумай, как только ты пустишь сюда лестанцев, то тут же останешься не у дел, придурок! — не выдержала она. Мысль о том, что свободный Южный Берег все-таки станет буферной зоной между Фервором и Даром, мучила невыносимо. Амарела рванулась, пытаясь подняться. — Тебя первым грохнут, чтобы ты не путался под ногами у Ста Семей со своими жалкими амбициями. И Дар тут же введет сюда войска! Они не потерпят у себя под боком Лестан и Эль Янтара за его спиной. И начнется война, сукин ты сын, каррахо, чертов выкормыш!

Она с яростью плюнула и попала прямо в ненавистную усатую физиономию. Как она могла терпеть этот позорный брак целых два года!

Из почтения к памяти рея Вито.

Следующий удар был таким сильным, что она даже его не почувствовала. В глазах вспыхнуло, пол и стены разъехались в разные стороны и почернели.

Амарела уронила голову на грудь, задыхаясь от ненависти и потрясения.

Энриго некоторое время постоял рядом, тяжело дыша, потом развернулся и вышел.

Хлопнула дверь, и рейна Марген дель Сур, наконец, смогла заплакать.

Ветлуша сонно двигалась к морю, стиснутая каменными стенами. Раньше по ее изогнутым берегам лежали песчаные отмели и подмытые за долгое время обрывы с торчащими корнями и ласточкиными гнездами. На деревянные мостки приходили стирать прачки, можно было поднырнуть снизу и опрокинуть корзину, так чтобы по воде плыли тяжелые белые полотнища простыней и человеческие рубахи, взмахивающие рукавами, словно утопающие.

Прачки крыли водяной народ всякими словами, но зимой, бывало, ставили у полыньи блюдо с горячими пирожками — чтобы в апреле лучше ломался на реке лед.

Ньет поднырнул под струю теплого течения, сильно отталкиваясь ногами, метнулся в тень моста и застыл над донной мутью, раскинув руки и слегка пошевеливая растопыренными пальцами. Потом он медленно перевернулся на спину и бездумно уставился на свет и темные кляксы, пятнавшие поверхность. По мосту грохотали фуры и легковые автомобили, опоры вибрировали, отдаваясь под ребрами, как отдается грохот барабана. Если слушать из реки — город колотится, как огромное сердце, пульсирует, проталкивает кровь по жилам.

Фолари улыбался, не мигая смотрел вверх; темные глаза оставались неподвижны.

Он так привык жить с людьми, что даже в воде не стал менять облик — так и болтался в мутной толще облаченный в человечью одежду, только сандалии скинул на набережной. Сильно толкнула вода, вскипели белые пузыри — с моста прыгнул кто-то из своих, кажется, Озерка; подплыла к нему, двигаясь рывками — бледное личико под водой казалось зеленым.

Ньет безразлично отвернулся.

Озерка совсем юная — родилась, когда Ветлушу уже начали забирать в камень, и почти не помнит, как тут все было раньше.

Набережная для нее — родной дом.

Ньет же не вылезал на сушу, пока в реке не стало невозможно жить.

Поглядывал на мир с изнанки, подплывал к поверхности.

Он прикрыл глаза и стал думать, как было раньше.

Память фолари — бесконечный океан, в котором обрывки чужих воспоминаний путаются со своими и все перемешивает соленая вода времени… Никогда не знаешь точно — твое ли это воспоминание или чужое. Фолари не считают свой возраст, взрослеют не как люди, и прошлое их нелинейно, а ветвится, как куст водорослей. В глубине памяти все сливается, остается только общее «я».

Я, который дремлет в спокойной, пронизанной лучами воде.

Она снова проходит по мосткам — там, по Ту Сторону. Осклизлые доски чуть вздрагивают, плотная волна ударяет в бок, щекотно резонирует в боковой линии.

Я просыпаюсь.

Рывками, то и дело зависая в холодных струях, поднимаюсь со дна. Хожу кругами. Приглядываюсь.

Она, бывает, надолго задерживается там, наверху. Иногда вода начинает дрожать чуть сильнее, звуки расходятся радужными всплесками, переливаются.

Это она поет.

Я выгибаюсь, переворачиваюсь в этом дрожании, острые перья на плечах топорщатся, натягиваются перепонки меж пальцами рук.

Щелк… Хвост выстреливает, как кнут, прогоняя в зеленоватой толще гудящую волну.

Может быть, она смотрит сейчас на серебристую, как чешуи на моих предплечьях, водяную рябь, видит, как ходят под тонкой амальгамой темные тени.

Одна из них — это я.

Проплывая сквозь туго натянутый уток стеблей кувшинок, я дергаю за них, и яркие цветы с Той Стороны пляшут.

Изнанка всего.

Все изламывается, пересекая границу — и свет, и воздух, и сила звуков.

А что будет со мной? Если выгляну?

Я медленно проплываю под мостками, затаиваюсь в темной тени, вглядываясь в колеблющееся полотно лучей.

Каждый день мы играем в одну и ту же игру.

Она, наверное, не знает, что я тут живу, иначе игра стала бы не такой интересной.

Тихий стук — один, другой.

Я отираюсь плечом о скользкую тину, наросшую на бревнах, терпеливо слежу.

Оплетенная струями потревоженной воды, в перламутре воздушных пузырьков, в мой мир опускается ножка. Потом вторая.

Она же не знает, что я тут, под мостом.

Я кидаюсь вперед, нарочно промахиваюсь, щелкнув зубами. Разворачиваюсь. Круги все сужаются.

Она беспечно шевелит пальцами, наслаждаясь прохладой.

Дымчатая, как расплывшаяся тина, прядь моих волос скользит по ее щиколотке, пальцы вздрагивают и поджимаются.

Я снова замираю, тараща глаза. Выжидаю.

Приоткрываю рот, пробуя воду на вкус.

Странные, непонятные запахи — таких здесь нет.

Они никак не называются, лишь рождают в моем сознании яркие вспышки, образы смутно колеблющихся трав, отблески голубого, что-то круглое, золотое, как пленка на поверхности колодца.

Все перебивает дразнящий небо и язык вкус крови — по нежной, теплой-претеплой коже ступни тянется подсохшая царапина.

Биение пульса под выступающей косточкой завораживает.

Я медлю, поворачивая голову из стороны в сторону, растопыриваю и складываю плавники, дожидаюсь момента, когда ожидание становится невыносимым и бросаюсь, раскрыв пасть.

Клац! В последнее мгновение успеваю отвернуть, разворачиваюсь, ухожу на глубину. Гляжу уже оттуда — на яркое пятно.

Жалко, что она ни за что не стала бы со мной играть, если бы знала…

Тяжко зашумел поезд, идущий по путям, Ньета покачало, как чаинку в стакане. У его человека толстые граненые стаканы, серебряные подстаканники, за которые не страшно взяться. Запах краски и растворителя, деревянной стружки, резкого одеколона, странная, с железным привкусом вода в кране.

Это — только его воспоминания.

Пока.

Когда-нибудь он решит вырасти, и найдет себе подругу, и его воспоминания вольются в чужие, как вливается алая капля в колодезную воду. Вольются — и растворятся.

И вкус воды еле уловимо изменится.

Как сейчас…

Ньет заинтересовался и начал потихоньку подниматься вверх, туда, где рябили бесконечные мелкие волны. Знакомый запах беспокоил его, притягивал.

Он подплыл вплотную к каменной стене набережной, туда, где к реке вели пологие ступени.

Кто-то беспечно болтал в воде босыми ногами, и он очень хорошо знал, кто.

Фолари усмехнулся, приблизился, отерся о маленькую ступню плечом.

Ножки дернулись, но убираться не спешили.

Ему вдруг стало весело и хорошо. Захотелось выпрыгнуть из воды и перекувыркнуться в воздухе, устроить плеск, такой, чтобы брызги во все стороны.

Ньет развернулся, сделал стремительный круг, намереваясь свалить человечку в воду, но тут с поверхности просунулась рука и крепко ухватила его за волосы.

Он взвыл и был вытащен на божий свет, в яркое плещущее сияние полдня.

— А ну вылазь, — сказала Десире.

— Э! Больно!

— Хватит мокнуть, макрель несчастная, пошли гулять. Фу, ты так в одежде и плавал!

— Я вообще-то водяная тварь, ты не знала? Сплю в тине, среди ракушек!

Фолари уцепился за каменную ступень, подтянулся и ткнулся головой девушке в коленки. С волос потекло, легкая юбка облепила бедра.

— Прекрати сейчас же! — Десире попыталась его отпихнуть, но было уже поздно. — Вот дурак!

Ньет молча жмурился, чувствуя плечами и затылком жаркие солнечные лучи и щекой — нежное тепло кожи.

Пестрый его народ залюбопытствовал, начал сползаться поближе, по гранитным ступеням сбежала здоровенная, черная как смоль псина с чешуей на боках, села рядом, постучала хвостом, вывалив длинный драконий язык.

Десире и глазом не моргнула.

Ньет пересилил желание залечь мордой в девичьи коленки навечно, выпрыгнул из воды и уселся рядом.

— Ну, подмочил ты мне репутацию, — Десире тщетно пыталась выжать юбку. — Лучше бы и впрямь в речку столкнул.

— А ты не водись с речным народом.

— Да вот вожусь уже. Пошли сушиться. На, сумку мою неси.

Они миновали набережную, нырнули под каменную арку моста, которая пересекала дорогу, забрались наверх по крутой лесенке.

Наверху жарило солнце, Ньет бросил объемистую сумку с вещами, улегся на гранитный парапет и закинул руки за голову. Десире устроилась чуть поодаль. Высоко над ними гнулись металлические фермы, прокаленные летним зноем.

Снизу от речной ряби из-под горбатого моста выносило чаек, поймавших восходящие потоки воздуха. По левую руку шумели машины.

Ньет лениво глянул на спутницу сквозь полуприкрытые веки и увидел, как она жадно смотрит на стремительных легких птиц.

— Ну что уставился, — тоскливо спросила она. — Ты хочешь жить с людьми, а я хочу летать. Что в этом плохого?

— Ничего, кроме того, что ни первое, ни второе невозможно.

Десире сунула ладошки в снятые белые туфельки и задумчиво переступала ими по Ньетовым ребрам. На босой ступне белел пластырь — натерла ногу на репетиции.

Он осторожно накрыл ее руки своими и замер.

— Тощая макрелина. Плохо тебя хозяин кормит, гоняет, наверное, и в хвост и в гриву. Или что там у тебя… В хвост и в плавники.

— На себя посмотри.

Белые, как одуванчиковый пух, прядки падали ему на лицо и щекотали нос. Ньет подумал и чихнул. Светлые луны радужек плыли совсем близко, только руку протяни.

— Того нельзя, этого неможно, — капризно сказала девушка. — Не должно быть препятствий! Нет их, люди просто выдумывают, а потом всю жизнь бьются в четырех стенах.

— Разве вам плохо живется? В четырех стенах.

— А разве хорошо? Мать вон жрица искусства, известный режиссер, фу ты ну ты, а когда господин Илен изволили дать ей понять, что бракосочетаться не желают, и бежали в белый свет, она к альханской гадалке таскалась, чтобы та его обратно приворожила. Кольцо бабкино отнесла, и еще бусы.

— Господина Илена, мне кажется, надо бульдозером привораживать, — честно сказал Ньет, — и то, скорее всего, не получится. Он только свои картинки любит.

— Ага, а мать по ночам в подушку плачет. Ты видел когда-нибудь, чтобы фоларицы ваши плакали?

Ньет вспомнил фоларийских дев — злых, зубастых и с такими страшными шипами вместо спинных плавников, что приблизиться к ним должным образом можно было, только отрастив изрядную броню на груди и животе.

— В воде сложно плакать, — дипломатично заметил он. — Плохо заметно слезы.

— Не хочу, не хочу жить, как люди — это как колесо крутится, поколение за поколением, одно и то же, бесконечно одно и то же…

— Могло бы быть хуже. Сейчас ты можешь сравнивать. А представь себе мир, в котором нет ни альфаров, ни фолари, ни полуночных. Только вы, люди — и ничего волшебного.

Десире помолчала.

— Да ну, ты какой-то бред несешь, — сказала она уверенно. — Так не бывает. Так и жить-то нельзя.

— Может, и можно; чего не бывает.

— Лучше сразу умереть.

— Успеешь еще. Вы, люди, никогда по-настоящему не станете свободны, у вас мозги не так устроены. Это альфары вас научили давным-давно, что разум надо ограждать стеной, иначе потеряешь его.

— А вы?

— А мы неразумные, — ухмыльнулся Ньет. — Просто я стараюсь поддерживать приятный облик, чтобы тебе понравиться. Вот, например, один альфар считает меня противной жабой — и в чем-то он прав. Я могу быть жабой. А могу не быть. Мне все равно. Я выгляжу как человек, только потому, что живу у человека, хотя он до сих пор не всегда помнит, как меня зовут.

— Зачем ты мне все это говоришь? — Десире убрала ладошки с его груди и села, обхватив колени. Причудливый ее наряд трепало теплым ветром, чаячьим крылом вспыхнули волосы.

— Чтобы ты не переживала, что человечка. Вы, может, не такие свободные; зато знаешь, что бывает с фолари, который слишком часто меняет обличья и отплывает далеко от берега и людей?

— Нет.

— Он становится морской водой. Просто запутывается и не может превратиться обратно. Надо, чтобы рядом был кто-то. Уже долгое время мы существуем только в ваших глазах, Десире.

Он рывком сел и с беспокойством заглянул в светлые луны, густо обведенные черным.

Десире улыбалась.

— Как хорошо, — сказала она. — Значит, ты будешь таким, каким я захочу.