Интерлюдия

Холодно.

Криселья укуталась в цветастый плащ — глупый, девичий, с белыми бабочками, красными маками и бахромой. И платье на ней глупое, неудобное — корсет сжимает грудь, не вздохнуть, юбка, как огромное розовое облако, и прическа ужасна — высоченное гнездо, утыканное розами, непривычно тяжелая. Полная дрянь.

Безумие.

Словно это не с ней происходит. Это для Тарильи судьба — куклой быть, прекрасной печальной принцессой в чужой стране. Но Тарилья мертва, и Виттория, и Сорелья, а Роттерия заперлась в храмовой башне и рыдает, рыдает и воет, как ее такую, обезумевшую, невестой к спасителям отправишь. Одна Криселья и осталась. И чучело чучелом едет теперь в потрепанной карете, в гордом одиночестве, будто нищенка — только хмурый кучер все проклинает извилистые ротенландские дороги.

Всех перебили кочевники, не успели и из Лугарии выехать. Людей перебили, и без того скудное приданное испортили, и сами подохли, собаки — Криселья жалости не знала. Но пока, нарядная и сонная от успокоительных трав, добралась до оружия — поздно было. От сопровождения лишь прикинувшийся мертвецом, трусливый кучер остался невредим. Остальные — Мастерица Лимилья, служанки, охрана — или мертвы, или покалечены. Выживших Криселья отправила обратно, но не возвращаться же самой, злить отца, и без того проклинающего весь мир. Как-нибудь переживет ротенладская знать скромность будущей королевы. Да и нападение разбойников отличное оправдание для бедности — красноземникам красота и богатство всего важнее.

Кое-как Криселью на прощание привела в порядок одна из криворуких девиц, одела в то, что лучше всего сохранилось, прическу сделала якобы по-ротенладской моде — тысячу раз принцесса об этом успела пожалеть. Лучше бы заявиться во дворец в виде более привычном: с горящим золотом взглядом, окровавленной, с обнаженным мечом — ох и впечатлила бы женишка. Но нельзя, Криселья не дура, понимает.

Одно облегчение — до свадьбы еще далеко, а может и вовсе не дойдет, мало ли что изменится к тому времени, как король-толстяк помрет...

Короля этого Криселья не видела, но слышала о нем много — и ничего кроме презрения рассказы не вызывали. И старший сын его, говорят, такой же, может и не толстый, но самодовольный и бесполезный, как и всякий ротенландец — и как дядюшке Хедвину не стыдно служить подобному семейству?

Ненавидела. Все в этой стране ненавидела — бескрайние красные луга, за путь успевшие до смерти надоесть, холод, кривые узкие дороги — если едет кто на встречу, не разминуться. Грубую речь — язык Криселья знала хорошо, но неприятно и слушать и говорить на нем, словно воронье карканье над трупами, и Бога-покровителя, чуждого, непонятного Хранящего Вечность Господина, тоже ненавидела…

Кучер свистнул, развевая злые мысли — впереди показалась столица. Наконец!

Криселья высунула голову из окна, посмотреть, придерживая волосы рукой, чтобы хлестки ветра творение на ее голове не разрушили.

Ротен впечатлял. На трёхъярусный гигантский торт похож, утыканный башнями, покрытый облезлой глазурью из красных крыш. Когда-то все стены были белыми, но посерели, пожелтели со временем, и веяло от них могильной гнилью, вечной, до костей пробирающей…

Ничего. Это не поле боя, где каждый миг может стать последним, где звон мечей и свист стрел, и музыка сражения в ушах, и кровь врага орошает лицо — милые сердцу воспоминания. Это всего лишь логово изнеженных, не знающих войны, людишек, погрязших в интригах и лжи. Криселья до такого никогда не опустится.

Впустили их быстро. Стражники у главных ворот бумаги осмотрели, заглянули за занавеску, поухмылялись, узрев лугарийскую принцессу, что никак прекрасной не назвать — и впустили. Никто невесту будущего короля не встречал, будто не знали и не ждали, и пусть Криселья не любила церемонии, но безразличие такое — оскорбительно.

Здравствуй, новый дом, прекрасный Ротен.

Улицы Нижнего города вызывали брезгливость — грязно, тесно, облезлые вывески гостиниц и лавок. Дома друг к другу жмутся, большие — как муравейники, толпы людей в многочисленных окнах мелькают, и маленькие — как только жить в таких, не развернуться же. А люди — странные: рядом идут и нищенка в лохмотьях, и франт в золоте и кружевах — фальшивых скорее всего, совсем дураком надо быть, чтобы в таком виде щеголять по таким местам. Оружие почти у каждого, спрятано, но Криселья видеть умеет. И запах — бедности, злобы. Убивали на этих улицах часто. И это их, лугарийцев, еще варварами называют!

На скромный экипаж внимания не обращали, и не расступался никто, но кучер умело лавировал, ехал быстро, обминая прохожих и бродячих кошек, перегоняя, и вскоре — неожиданно — Криселью поглотило мерцание. Сердце замерло, время замерло — жутко до дрожи. Мгновение — и убаюкивающий городской шум развеял чуждость. Они минули незримую стену, колеса стучали по мостовой Среднего города, благопристойного города обывателей, скучных мещан — не менее отвратительного.

Криселья попыталась задуматься, как же Ротен построен, как божественные силы создали столь невообразимую архитектуру, исказили само пространство… но мысли, догадки, идеи все разбегались, растворялись — Хранящий Вечность Господин хранит свои тайны. Криселья слышала, что вера ротенландцев давно угасла, что жизнь их давно неизменна, привычна, смиренна, как замкнутый цикл. В этом и сила страны Красных земель, и, главное, их сердца — древнейшей столицы. Сила, пусть, но и слабость тоже — иначе и быть не может.

Встревоженная прикосновением сил чужого Бога, Криселья больше в окно не выглядывала — насмотрится еще. Но чуяла, что запахи здесь иные — выпечка, кожа, дерево — честный труд, скромное довольство.

Тоска.

Переход в Верхний город был еще ужаснее и дольше. И там-то их, наконец, встретили, посовещавшись сопровождение организовали — пару самых смазливых и внушительных стражников. Ах, как любезно, словно Криселья сама за себя постоять не может, словно среди этих объятых розовыми кустами особняков и пустынных просторных площадей найдется кто-то способный напасть.

Верхний город — город лести и лицемерия, это в воздухе витает, давит блеском и богатством, мнимой красотой…

И все равно, смотришь по сторонам — и дух захватывает.

Цветущие скверы — в жизни Криселья не видела так много цветов и зелени. Мозаичная плитка — сложный серо-алый узор, что как молитва, смотришь и пропадаешь, завидуешь, столь тонко вплетена защита. Фонтаны — как они возможны, так далеко от земных недр, как не жаль им воды? Белокаменные особняки, самые бедные, как богатейшие в Лугарии, и сам королевский дворец — такой же невообразимый в своей архитектуре, как город, но величественный, сияющий в свете холодного солнца.

Ее новый дом.

Криселья, не дожидаясь ничьей помощи, выбралась из кареты. Споткнулась на высоких каблуках — глупая, глупая мода — покраснела.

На нее смотрели — обратили внимание, счастье какое. Жадно оценивали, раздевали, насмехались. Криселья чувствовала все эти взгляды из окон украдкой — и знати, и слуг, видела тонкие усмешки на холеных лицах встречающей ее делегации.

Только улыбка Хедвина была искренней.

Он шел первым, в тяжелой темно-зеленой мантии, скрепленной серебряной королевской печатью — замысловатой такой, лишь корона и часовые шестерёнки угадывались. Рыжие волосы заплетены в косу — не коротко стрижены, как у лугарийцев принято, но и не распущены, как у ротенландцев. Наверное, изящный компромисс. Криселья Хедвина помнила смутно, давно видела в последний раз: он ей когда-то нравился, учил, а потом рассорился с семьей и сбежал в чужую страну, но этот пронзительный взгляд — не забыть.

— Криселья, — он бесцеремонно коснулся ее щеки шершавыми пальцами — ласково. — Бесконечно рад тебя видеть.

Он рад, но за ним те, кто смотрит на нее как на новую игрушку, смотрит со снисходительным любопытством, готовые сожрать с потрохами, как только выпадет случай.

Пусть попробуют.

— Я так больше не могу! — Криселья ворвалась в покои Хедвина, вспугнула какого-то отчитывающегося перед министром юнца — тот попятился, посмотрел на растрепанную принцессу с жадной жалостью, губу оттопырил в отвращении. Укоризненный взгляд дядюшки еще больше разозлил Криселью — еще чуть-чуть и она не сдержит бушующее в душе пламя, подожжёт к Бездне этот проклятый Мертвыми Богами дворец и каждую тварь тут живущую — кучу костей и жира на троне, называемую королем, его отродий, троицу самовлюбленных ублюдков, что и взглядом ее не соизволят удостоить, и кодлу раскрашенных шлюх, и наглых слуг — всех-все-всех!

Хедвин, тяжело вздохнув, жестом прогнал мальчишку и многозначительно окинул взглядом комнату. Но Криселья раздраженно развела руками, не понимая, чего тот хочет. Слишком злая, чтобы играть в загадки.

Хедвин вздохнул еще раз, набросил на плечи плащ.

— Пойдем прогуляемся, дорогая.

Криселья поморщилась. Эти его ласковые обращения отвратительны, набрался дурных привычек. Но отказываться не стала — сад куда приятнее любых стен.

Сад был живой, не вылизанный травинка к травинке, веточка к веточке, в строгих линиях и острых углах. Здесь благоухали каштаны и вишни, аккуратные кусты можжевельника соседствовали с прекрасными вьющимися розами и эдельвейсами — очаровательно несочетаемо. Журчали по вычищенным светлым камням ручьи, пели птицы — и их пение намного приятней той скрипящей, что в дрожь бросает, музыки, играющей на проклятых балах.

— Играуэслия, — наконец произнес Хедвин, медленно ступая по тропинке.

— Играусэлия? Разве я имею право здесь так называться? — Криселья чуть не прорычала. — Смею носить подаренное Богом имя, когда веду себя словно покорная овца, когда и рта не открываю, чтобы защитить свою честь, что говорить про меч!

Хедвин резко остановился и обернулся. Рыжая коса чуть не хлестнула Криселью по лицу.

— Играусэлия, — он настойчиво повторил, впиваясь болотными глазами в душу, — твоя жертва, твоя выдержка — это не бесчестье. Напротив, мечом каждый дурак размахивать может, суть жрицы-защитницы не в этом…

— Я уже не маленькая девочка, Хедвин! Не учи меня. Я защищала Лугарию много лет, как могла защищала, я одна из сильнейших, я воин, а не…это! Посмотри на меня, — Криселья провела руками по ядовито-желтому платью, богатому, но маленькому, из под подола выглядывали бледные лодыжки. — Разве это я? Ты просишь меня вести себя смирно, не выделяться, слиться с толпой этих ограниченных стерв, потакать их издевательствам, молча сносить насмешки…

— Я прошу тебя не позволять Арвису найти повод, чтобы избавиться от опасной чужестранной принцессы. Ты должна быть никем, бесполезной, безопасной — чтобы выжить, чтобы не лишить Лугарию покровительства. Ты и представить не можешь, скольких трудов мне стоило скрыть твои похождения на родине, твою силу. Знай Арвис чуть больше о традициях и умениях лугарийских жриц — никогда бы не одобрил ваш с юным Ульрихом союз

От упоминания юного Ульриха Криселью передернуло.

— Он не так уж плох, — Хедвин улыбнулся, заметив ее реакцию.

— Он еще хуже, чем я предполагала в самых страшных кошмарах!

— Твой талант к преувеличениям все так же неизменен. Вам нужно раскрыться друг перед другом…

Криселья хмыкнула, вдруг развеселившись.

— О, я с радостью могу сообщить ему о своих самых сладких грезах — как медленно раздеваю его, пламенем сжигая дорогие одеяния, как рисую на его теле нежные узоры кинжалом, как отрезаю его резвый член и запихиваю ему в рот.

Хедвин не стал оправдывать ученица возрастом и окружением, цокнул восторженно языком.

— Ты ошибаешься, Играуселия, думая, что тут тебе не место. Ты действительно прекрасная актриса, и твои речи… — Хедвин осекся.

Криселья заледенела от стыда и ярости.

— Не смей. Меня. Так называть. Я воин, а не… актриса, — сказала, словно выплюнула.

— Ты просто мастер в самообмане, — поджал Хедвин губы, но спорить не стал, бередить глубоко запрятанные воспоминания. — Это тоже война, только другая, и оружие здесь иное — хитрость и разум, то, что вы предпочитаете отключать, отправляясь на поле боя. Обрати внимание, дорогая Играуселия, к чему это привело. Сколько еще продержится великое королевство Лугария? Королевство! Безнадежная была затея…

И как бы Криселья не хотела защитить свой род — не могла поспорить. Ее прадедушка объединил людей, построил прекрасный город и назвался королем, как в богатых северных странах, думал сравняться — но лугарийцы умели хорошо воевать, а не управлять государством. Хедвин бы смог, но его… оружие вызывает лишь отвращение. Бог Солнца, Вера и Войны никогда бы не одобрил такой путь.

— Я не понимаю, когда они лгут. Мне кажется, что наконец-то услышала добрый, искренний совет, а это — очередная насмешка. А это белобрысая дрянь Глория, ходит вокруг меня, выставив грудь, и благодарности просит за то, что одолжение мне делает, женишка моего просвещает… А этот Арвис — выскакивает вечно из ниоткуда и улыбается мерзко-премерзко, предлагает помощь и норовит все прикоснуться — не знаю, как сбегать. Перед ним и претворяться не нужно испуганной дурочкой — как почувствую его силу, так сразу в дрожь бросает… И ты не представляешь, как хочется мне набросится на него, защититься!

Криселья замолкла, переводя дыхания.

Как маленькая жалуется, тоже ведь стыд. Узнай отец…

Ох, не приведи Бог, отец узнает…

— Ты все в Ротенланде ненавидишь, — горько произнес Хедвин, взял Криселью за руку, успокаивая. — Но не так уж он и плох.

То же самое и об Ульрихе говорил.

— Ну почему же, кое-что здесь нравится… ммм, цветы и фонтаны — красиво. И дворцовые кошки…

Хедвин чуть руками всплеснул:

— Боги, какие ко… кошки? — задумался вдруг. — У меня промелькнула безумная идея. Продолжим беседу позже, дорогая…

Хедвин рассеяно потрепал Криселью по щеке и торопливо скрылся.

Принцесса топнула ногой, как обиженная кокетка — вот же заразные привычки. И сломала каблук.

Как она до сих пор жива, с таким-то везением?

Леди Глория намертво вцепилась в Криселью — ухватив под руку, потащила прогуливаться по галерее и все трещала без умолку.

Криселья вежливо улыбалась. От желания перерезать белобрысой стерве глотку улыбка выходила кривой.

— А это прапрабабушка нашего милого Ульриха!

Милым Ульрихом Глория звала своего любовника и жениха Крисельи.

— Посмотрите, как они похожи, такой же чувственный взгляд…

Как у кобылицы во время течки.

— …такие же черные локоны и славный ротик.

Что может быть отвратительней, чем пухлые розовые губы у мужчины? Криселью передергивало от мысли, что когда-нибудь к ним придётся прикоснуться. О дальнейших обязательствах новобрачных и думать не хотелось.

— Как нам все-таки повезло с милым Ульрихом, правда, ваше высоче-е-есво?

Всегда Глория так выделяла, громко тянула предпоследний слог, издеваясь над ошибками Крисельи в ударениях. Ей казалось, что ротенландский знает безукоризненно, но за месяц во дворце Криселья поняла насколько ошибалась. И пусть уже неделю как ни в слове не запнулась, говорила, пусть и мало, но словно по-писанному — ночи тренировок даром не прошли — да от насмешек избавиться сложнее, чем от акцента.

— Ах, а это мой дедушка! Знаете, моя семья одна из древнейших. Этценды скромны и небогаты, но родословная наша — почти как королевская! Ваши предки, должно быть, еще погоняли скот кнутом, а мы уже стояли у Красного трона.

Посмотрела бы Криселья на эту скромницу во время прогулки по лугарийской степи — понятно, кто бы тогда стоял, а кто как скот, на четвереньках полз.

Криселья почти разучилась злиться. Слова — это только слова, пусть и пропитанные ядом, но сражение против доброго клинка не выиграют.

Только вот клинок обнажать нельзя. А говорить — нет уж, Криселья не собиралась играть в эти игры! Она выше этого.

Не будь рядом Глории, прогулка бы вышла приятной. Криселья любила разглядывать искусные портреты, тайно восхищалась мастерством художников. Они точно были благословлены Хранящим Вечность Господином, иначе как объяснить это чудо — словно в квадрате резной позолоченной рамы окно сквозь время, сквозь века; она смотрит на замершего человека, почти как живого. И скульптуры — тоже чудо. Криселья часами могла ходить вокруг, осторожно гладить холодный мрамор, невзирая на смешки придворных. В Лугарии не было ничего подобного. Кузнецы умели делать интересные безделушки, но лучшие их изделие меркли рядом с простейшими работами ювелиров Ротенланда. Когда-то Криселья носила ротенландские серьги, длинные, звенящие. В бою такие не наденешь, зацепят и вместе с ухом вырвут, но на помостках…

Криселья чуть затрясла головой.

Нет-нет-нет, проклятый Ротенланд! Она не будет об этом думать. И о словах Хедвина… Прекрасная актриса.

Бездна!

Стыд залил щеки румянцем, и Глория, приняв это за свою победу, довольно улыбнулась. Наверняка, собралась перейти к лицемерным утешениям, но Криселью спасли.

Ручной мальчишка Хедвина прибежал и путанно — все смущенно краснел, поглядывая на Глорию — сообщил, что Первый министр ожидает Ее высочество на прогулку.

Сухо распрощавшись с графиней Криселья поспешила на свежий воздух. Слишком торопливо — на нее поглядывали неодобрительно, но плевать. После разговора в саду Криселье уже несколько дней не удавалось встретиться с Хедвином наедине. А ведь он точно тогда что-то придумал, и, быть может, это что-то вытащит ее из дворцового болота.

Окрыленная надеждой, Криселья слишком поздно заметила женишка с братом. Белокурый Эльрик был на два года младше ее Ульриха, но выглядели они ровесниками — оба невысокие, еще по-девичьи хрупкие, особенно, если вспомнить гигантскую тушу их отца. Хедвин говорил, что мальчишки ненавидели друг друга, но с виду и не скажешь — часто ходят вместе, всегда друг другом приторно вежливы, одни и те же развлечения. Криселье Эльрик нравился больше, он серьезней и не смотрел на нее, какстранную зверушку, да и было в нем больше… благородства. А Ульрих — просто мелкий крысеныш.

Увидев невесту, отчего-то отступил на шаг, и, глядя снизу вверх, быстро заговорил:

— О, Криселья, а я вас испугался, выскочили так вдруг… То есть не вас, конечно, а вашего неожиданного появления. Что-то случилось, вы словно от чудовища бегством спасаетесь, следует быть осторожней, а то споткнетесь, поранитесь еще больше… — Ульрих все болтал и болтал всякую бессмыслицу, медленно обходя Криселью. Смазливый, но совсем еще ребенок — большеглазый, с завитыми черными локонами, пухлощекий коротышка. Хоть бы вырос еще, а то с такой разницей в росте Криселья будет точно чувствовать себя мамочкой рядом с сыном, а не женой рядом с мужем. Но пока это вызывало злорадную радость. Криселья специально обувь на самых высоких каблуках выбирала, неудобно, но можно смотреть на всех свысока — хотя бы так.

Эльрик просто вежливо кивнул головой — пожалуй, единственное, что Криселье в принцах нравилось — их пренебрежение к дворцовому этикету.

Наверное, стоило попросить прощения, просто потому что так принято, или чувственно покаяться в причинении беспокойства возлюбленному жениху — такую речь произнести, чтобы и Глория ее сладкому яду позавидовала, но Криселья смогла только кисло улыбнуться. И пойти дальше.

Что она здесь делает?

Так же неуместна в этих сверкающих спесью и золотом залах, в окружении нарядных кукол, как эти изнеженные принцы по поле боя.

Неужели так всегда будет? Ей придётся трусливо молчать, строить из себя беспомощную невинную курицу, чтобы страшный Арвис не счел лугарийскую принцессу опасной, терпеть насмешки в ожидании неизвестно чего, верить, что Хедвин придумает выход.

Но Хедвину нужна только его власть.

— Ты настолько мне не доверяешь, милая?

Хедвин был серьезен, спросил без привычной ласковой улыбки, и Криселья предпочла промолчать. Выглядел он в фалианской шляпе и строгом черном костюме странно — не добрый дядюшка, а подозрительный чужак. Еще и лицо чем-то намазал, чтобы скрыть лугарийскую бледность — под чужим солнцам их народ словно лишался красок, уходили и смуглость, и огненная рыжина, и сила, подаренная Богом. Саму Криселью ротенландская знать вряд ли бы узнала — сменив ненавистное платье на неприметный мужской наряд и избавившись от накладных волос, она совершенно преобразилась. Только вот шрам — примета, от которой так просто не избавишься.

Прогулка в неизвестность по каким-то тайным туннеля… тревожила и возбуждала.

Хедвин так ничего толком не объяснил — сначала повел Криселью гулять по саду, болтая о пустяках, а потом попросил о встречи в полночь в восточном крыле дворца, у гобелена рядом с комнатами принца Ульриха. Просил переодеться и быть незаметной — даже позволил скрыть себя божественными благословениями. Вернувшись к себе, Криселья обнаружила, что одежда уже приготовлена, и даже слуги этим вечером не докучали своим назойливым вниманием. Только это не радовало, а раздражало — Криселья не любила сюрпризы, а Хедвин и словом не намекнул, куда и зачем собрался ее вести.

— Я всего лишь хочу познакомить тебя со старым другом. Вижу, как тоскуешь во дворце, все гордо страдаешь — и молча. Я сам говорил о сдержанности, но, право, милая, ты уже перебарщиваешь — за день пару слов скажешь и все. Далеко не все ротенландцы так ужасны, ты могла бы попытаться найти себе… пусть не друзей, но… Тебе нужны союзники.

— Никто мне не нужен, — ощетинилась Криселья. — Это ты можешь лизать задницы всем этим герцогам и графам, лебезить перед жрецами ради какой-то мелочи, а мне — это отвратительно.

— Ты уперта как мул, Играуселия. Сама в свои слова не веришь, но все твердишь и твердишь. Да ротенландская косность ничто по сравнению с вашей.

— Вашей? Лугария для тебя уже чужая страна, да? Так к чему было умолять красноземников о помощи? Продавать меня? Наши богатства?

Хедвин пошел на попятную — разумеется не потому, что чувствовал себя виноватым, просто понял, что Криселья желала спора.

— Ну тише. Тише. Не рычи тутю. Тебе нужно развеяться. Ты воин, понимаю, ты черпаешь свои силы в сражении… О, вот и пришли!

Криселья просто ступала следом за Хедвином, безуспешно пытаясь запомнить повороты и двери. И сейчас на не успела уловить, чем отличается эта дверь от десятков других, как Хедвин вытолкнул ее прямо на шумную улицу.

— Быстрее, быстрее, не нужно, чтобы на нас обращали внимание…

Они были в Нижнем городе, одной вони достаточно, чтобы узнать, но ночью кварталы бедняков совсем были иными. Тише и холодней. Намного опасней. Тревожно мерцали редкие огни в окнах, из кабаков доносились музыка и веселый шум, а из-за углов — стоны нищих и умирающих. Кровь здесь проливалась часто.

Криселье захотелось плюнуть на Хедвина и прогуляться по темным улочкам, впутаться в драку, снести голову саблей или сжечь дотла какого-нибудь мерзавца. Здесь почерневшие стены и истоптанные камни мостовой, пусть ничем не напоминают лугарийскую столицу, но так же горячи от смертей. Пусть не благородных, честных, но сил Криселье все равно предавали — сильнее вечно неяркого солнца и тихого ветра. С непривычки осознание дурманило голову, но Хедвин не позволил творить, что вздумается. Он уверено повел Криселью к черному входу гостиницы — довольно большой и, пожалуй, не самой бедной, но на удивление тихой, повел на второй этаж.

— Только не говори, что твой старый друг какой-нибудь бандит, — не меньше знати Криселья презирала жалких воров и тайных убийц, тех, кто не умеет сражаться при свете дня. Разбойники на тракте и то лучше — хотя бы не бояться выйти навстречу своим жертвам, лицом к лицу.

— С точки зрения добропорядочного ротенландца твои подвиги в Лугарии, все завоевания, покорение свободных племен — тот же разбой и грабёж, налёты жестоких варваров, — Хедвин открыл дверь и пропустил Криселью вперед. Она не стала оправдываться, Хедвин давно уже потерял всякое представление о чести. Насторожено огляделась.

Комната была пуста.

Или все же нет?

Криселья ничего не видела, хотя темнота никогда не мешала ей, не слышала чужого дыхания, ни чуяла запахов, но чувствовала — кто-то есть.

Что эта за ловушка? Криселья с трудом сдерживалась, чтобы не зашептать молитву.

— Какая буйная девочка.

Он словно появился из пустоты, стряхнул с себя непроницаемый кокон тишины и темноты. Седой, но не старик, большой, но поджарый, текучие движения, как у тигра, зелёные глаза — яркие, чуть не светятся — приковывают. Криселья не заметила, как комната залилась светом, как она оказалась в окружении десятка людей — разных, от пары совсем юных близнецов до сгорбленной старухи. Кто в скромных черных одеждах, кто в богатых рубахах и красочных юбках или брюках — все смотрели на нее с любопытством, оценивающе, но это внимание совсем иного толка, чем уделенное ей в первые дни во дворце.

— Ну и кто это? — Криселья повернулась к Хедвину, с улыбкой наблюдавшим за представлением.

— Меня прозвали Старым Котом, — седой подошел поближе, уверенный и добродушный. Криселья еще больше напряглась. — Я приглядываю за… талантливыми людьми. Учу и помогаю с интересной работой. Или развлечением.

— Воры? — скривив губы, предположила Криселья.

Раздались смешки.

— В том числе. Тут что кому по душе, солнышко. Мы не какая-то разбойничья шайка, и не члены темных гильдий — мы просто ночные коты, мы ходим сами по себе, сильны и свободны. Нас здесь все знают, все любят и уважают…

Криселья резко обернулась к Хедвину

— Серьезно? Зачем ты меня сюда притащил? Я не собираюсь иметь ничего общего с этим… отрепьем! Или… о, может мне нужно всех тут перебить, я для этого здесь?!

Еще больше смешков. Называющий себя Старым Котом — вот же дурацкая кличка! — лучился добродушием. Хедвин все также спокойно улыбался.

Криселья задрожала от бешенства.

Старый Кот подошел еще ближе, и, прежде чем она успела среагировать — ласково погладил по волосам. Совершено обескураживающе.

— Тебя зовут Играуселья. Если по-ротенладски сократить — Грау. Почти как мурлыкание звучит. Красиво. Тебя нравится?

— Да… — Криселья сама не поняла, почему ответила, да еще и согласилась. Слишком растеряна этой пугающей лаской, и этот Кот так похож старого Оша — не внешне, чем-то иным, в глазах, в душе — так, что сердце сжалось от тоски, как в детстве, и от горьких воспоминаний захотелось плакать.

Ошо, ротенладец наполовину, тоже ее так называл. И вся труппа. И ей нравилось.

Грау — ее имя. Когда-то было. Самое теплое, самое любимое…только кончилось все с ним трагично.

Не хотелось бы повторять.

— Хедвин рассказывал, что ты актриса — это замечательно. То, что нужно. Мы тут все в каком-то смысле…

— Хватит! Не смей меня так называть!

Нет-нет-нет. Второй раз лезть в это дерьмо она не собирается.

Хедвин, ублюдок, решил все без нее, выдумал какой-то бред — о, нет, спасибо, ей это не нужно. Развеется?! Он издевается?!

Этот фарс ее убивает.

И показать им всем, на что способна разгневанная лугарийская жрица. Пролить их кровь, сжечь дотла, и… и…

Грау — мурлыкающее, болезненное, все еще звучало в ушах. Тепло широкой ладони все еще согревало.

И она просто сбежала.

Зная, что обязательно вернется.