CLOWNS NEVER DIE\КЛОУНЫ НЕ ЖДУТ ПОЩАД. Глава Вторая.

ГЛАВА №2

1.

— А может немного о любви?

-….

— Вы полагаете: лишнее? Нет, поверьте, — не лишнее. Категорически не Лишнее!

Может быть это единственное то, чем мы до сих пор живы. Просто мы этого не замечаем. Не замечаем как воздуха, которым дышим. Как землю, которая нас носит, до сих пор…

О как хотелось бы мне сделать центром нашей истории – историю любви! Но увы, любовь как и дружба с давних пор оттеснятся все далее и далее на периферию бытия. И вот уж кажется и невидно ее совсем. Есть ли? Нет ли? Может только игры, надувание колбасок, катание яичек, да ковыряние в норках?

Безусловно, первое дело молодости – это карьера.

Так же первое условие жизни конкуренция, то есть борьба за существование. Кто спорит! Вечный бой — достоинство мужчин и зависть жен. Но…

Есть! Есть! Пусть после борьбы за выживание, пусть, где то между карьерой и круизом. Есть!

Должна быть.

Может быть, мы продолжаем суетиться, брызгать креативом на право и налево, ударяясь во все позитивы — только благодаря той тоненькой ниточки, незаметной ниточки, страховочному канатику, на котором давно уже болтается наш никчемный мир. На любви. Пока жива еще хоть пара влюбленных — любимых, у мира есть шанс не сорваться в бездну.

Она шла за овощами и ранними фруктами, после долгой зимы, после стылой весны. Она шла прямо. А смотрела в сторону, на прилавки.

Ёе души коснулся запах, она еще не поняла, не осознала, а он уже коснулся — родной и желанный — запах.

Они столкнулись нос к носу.

Сильный и ловкий, он робел перед красотой, опускал взгляд и мямлил слова.

Обязательные насоветованные заученные — для затравки, для развития, для соития, для элегантного прощания – ненужные и неприятные сердцу.

Она столкнулась об олуха перегородившего дорогу, и едва не брякнулась в непросохшую грязь.

Готовая взорваться и вылить на несчастного все муть, все льдинки, ухабы и ветры дороги и зимы, она посмотрела вверх и увидела глаза.

Он посмотрел вниз и увидел глаза. И в его голове выстрелило: «Сейчас или никогда».

Она увидела глаза. Знакомые с детства. Родные. Глаза принца из сказки, глаза чудовища из сладко страшного сна. Эти глаза вмиг пожрали её, проглотили и не оставили следа.

Он открыл рот, как шагнул в атаку из окопа, как с обрыва бросился в пропасть, пропажею своей, спасая то, что мило. И что останется в пространстве, и больше не убудет никогда.

Он раскрыл рот и сказал.

-Любимая! Где ты пропадала?

— Я шла к тебе.

И они поцеловались.

А что делать, после долгой разлуки? Разлуки с рожденья, разлуки в целую жизнь – да, плюс пара, тройка пустопорожних оборотов вселенной. Эти световые тысячелетья были постылы и никчёмны до этой встречи на базаре у фруктовых лотков. Без любви.

Когда они разъяли объятья, когда отделились друг от друга, они помахав друг другу руками, пошли каждый по своим делам, шепнув лишь:

— До завтра…

-До завтра…

— Здесь же…

— В тот час…

Они разошлись с ощущением с полноты души и уверенного восторга жизнью. Навсегда.

Не успел Роббит сделать и десяти шагов как в его гармонию ворвался дрессировщик из цирка, правильный мужчина с военным прошлым. До преж невозмутимый и мужественный, он, не привычно для него, был тревожен, даже испуган.

— Ты с знаком с этой девушкой?

— Нет.

-Ты не знаешь того, с кем так мило беседовал? То есть: с разбегу прилип взасос!?

— Нет. Не знаю. Но узнаю обязательно.

— О, Боже! Ты приехал в чужой город и тут же чуть ли не трахаешься посреди города с неизвестной тебе девушкой!?

— Полегче с лексиконом Я люблю её. Давно…уже.

— Уже?! Да будет тебе известно: она гимнастка из цирка мистера Редда!

-Ну и славно, мы сделаем совместный номер.

— Ты издеваешься надо мной?

-Нет.

— Ты чокнутый?

— Нет.

-Так значит, ты ничего не знаешь…

— Нет. Стоп! Хватит. А ну, по порядку: что я не знаю и что должен знать?

— Она из цирка мистера Редда!

— Так.

— А мистер Уайт встретил мистера Уайта.

— Да? Ну и ладно.

— Они смертельные враги.

— Да?

— Они смертельные враги и будет Война.

2.

Последний раз, одернув перед зеркалом манишку, молодой человек вышел из своей комнаты в общую залу. К столу, где его заждались, и стыл суп. Во главе – папа, по краям матушкой, сестрица и дядюшка по отцу, в ночь прибывший из столицы — подалее от суеты, восстанавливать нервы, потребляя местную лечебную воду и охлажденное молоко. Макс, не извиняясь за опоздание, сел. Разлили суп-пюре. Потом было мясное блюдо с гарниром, и, лишь когда подали чай, папа, прихлёбывая горячую жидкость, бросил незначительный вопрос, как бы давая отмашку светской беседе:

— И какова погода нынче в столице? Говорят, дожди?

Дядюшка, человек говорливый, только и ждал того, что б развязать язык:

— Дожди. Мой брат, дожди. Слякоть, так сказать. Грязь под чистыми сводами. Грязь зависти, злословия и прочего хамства.

— А каковы нынче моды? – влезла сестрица, не давая прожженному политикану, как он себя сам рекомендовал, развить тему столичного хамства,- Носят длинное или короткое? Тёмное или светлое? Волосы более прибраны или распущены?

— Ох, распущены,- вздохнул дядя, и от чего-то задумался,- …Распущены, хотя и прибраны. Красятся все в светлые, а глазки тёмные. И носят длинное, но – коротко.

— Что же нынче едят? – спросила матушка, каждый день озабоченная кулинарным разнообразием,- какие такие финтифлюшки заморские, из дальних стран?

Дядя куснул знатный шмат пирога и, жуя, ответствовал:

— Жрут ныне траву. Днем, на показ. Потом долго бегают прилюдно и меряют пульс. Ночью же бредят о мясе и страдают лунатизмом. В итоге лечатся от ожирения. Называют его «виртуальным». А от того всё, что обильно приправляют скуку спайсом и коксом… из дальних стран.

— Ах! До нас сии пряности еще не дошли. И что за блюдо такое – «Скука»? А как оные пряности совмещаются, например, со свининкой?

— Нормально! То есть никак. Раздельное питание: свинину в рот, кокс в ноздрю.

— Мама, да хватит вам всё о плотском! О еде то бишь…- Не выдержал Макс,- а что же нынче в театрах? Какой культурный посыл доминирует? Есть ли прорывы? И что там — Революции не предвидятся? Вот в газетах пишут: «Мы на пороге…»

— Да, нашему мальчику пора определится в жизненном пути. – Довольно проворчал отец.- У него исключительные способности – схватывает на лету. Есть ли для него перспективы в столице, а то здесь все боле по сельскому хозяйству…

— А вам куда, молодой человек, хочется?

— Поближе к элите,- ответил за сына отец,- духовной и творческой, я имею ввиду, ничего меркантильного.

Макс же выпалил:

-Да, дядюшка, я хочу творить!

И тут дядюшка взорвался:

— Да?!

Он выплюнул в тарелку остатки недожеванного пирога и, уперев кулаки в стол, разразился речью:

— Куда вы, братец, племянничка хотите? В Э-ли-ту?! Ха-ха…Трусливые, боязливые – жадные! Они никого не пустят – набор в школу творчества закончился. Все места заняты — и лимит на культуру исчерпан. Плохи ли, хороши ли наши обладатели лицензии на творчество – других не будет. Они не пустят. Это до того как устроилось ныне – они рдели, горели, пламенели – возмущались, боролись, в общем – вершили. Сейчас — то же,… типа: зажигают, вещают и строят. У каждого своя роль. Тексты всё скуднее, а жесты расхлябанней. Вместо творческой лаборатории – театр самоназначенных кукол. Но это там – в вышине. Для галочки, что ставит элита в некоем кондуите Бога: мол, всё у них есть – есть и это, и то; и, вот такие, и сякие – то же есть. Нет только счастья…. А как иначе – в герметическом то, обществе гермафродитов: сами себя ебут — вот и всё счастье… Ой, прости, Патрик, я за столом, и при детях…

Макс посмотрел на своего отца — благополучного приверженца либерализма и психоанализа, посмотрел на матушку — благонамеренную толковательницу снов, мелко и тайком пьющую крепкие ликеры, посмотрел на сестру — со взглядом плавающим по сторонам и выси, но обязательно успевающим заметить всякую пошлую модную вещицу. И посмотрев на дядюшку, сказал твердо:

— А Я верю! Светлое Будущее неизбежно.

— … Угу, как пожар…- дядюшка уже сел, и уже, кажется, успокоился, дожевывая пирог. Но что-то вспомнил, сглотнул прожеванное и воздел палец.- А вот для плебса, для народа, — а пусть творит свою культурку сам – каждый. Каждый – сам. Свою, личную – только никуда с ней не суётся, ради Бога! А хочешь денежек заработать – так иди в цирк. Показывай свои «культурные» навыки: языком в ушах ковыряйся или ягодицами гири футболь.

Вон они – с утра громыхают «культурой» на все лады. Поздравляю, господа, в ваш город приехал цирк!

— Не один – два. – Уточнил хозяин дома.

— О-о, боюсь, придётся мне скоро съехать: в одном месте два цирка, плюс один старый Декламатор – это перебор…

А за окном грохотали зазывалы.

На Макса накатила волна картинок из давешнего сна, а за их мельтешением еще кто-то подхихикивал, мерзко. Молодой человек отставил чашку недопитого чая и встал из-за стола:

— Извините, мне пора.

— Куда ты Максик?- озаботилась матушка.

— Вступать на жизненный путь.

— Куда?!- удивился отец. И все удивились – уставились на него расширенными глазами.

— В цирк.

3.

Жаркий рёв обдал нутро старого цирка. Сдуло его обитателей, работных и праздных по углам, по закоулкам, по норкам. Это влетел в свои владения мистер Редд.

— О, я сделаю! О, я припомню!

Рычал огненный господин и топал по железной лестнице в свои апартаменты на втором этаже диковинного фургона, оставшегося от папаши Снейка в наследство. Задняя часть этого омнибуса представляла собой балкон, вдвинутый в шатер цирка наблюдательным пунктом генерала за полем боя.

— О, попрыгают бесы!..

Мистер Редд грохотал по ступеням, и пыхтел, будто он не округлый крепыш довольно среднего роста, а некая многопудовая помесь слона с носорогом.

— Да сгорит мир, но я увижу ужас на его тусклой роже!

На верху его встретила встревоженная заботливая подруга его жизни, обнимая за шею, целуя в потный лобик сверху вниз, и норовя стянуть с него сюртук. Она уже всё знала.

— О, я его порву!

— Успокойся, дорогой, мы будем рвать его вместе.

— Я порву его и съем его печенку.

— Не травись, дорогой, отдай псам.

Мистер Редд и не заметил, как оказался в нижнем белье и на кровати. И уже всё прошло. Пухлые руки гладили его спину, голос его тишел, но глаза упорно пронзали стенку, прозревая где-то там заклятого врага.

-…о., я задам ему…

После молниеносного акта любви с разгоряченным телом старого друга, мадам Попс попыхивала сигареткой в золоченом мундштуке, оперевшись на него, поверженного.

— Дорогой, Уайт всегда говорил о честной конкуренции, о законах рынка. Наши ребятки в форме, так зададим фейервеку!

Мадам потрепала мистера Редда по курчавой головке и наклонилась к его уху.

— А если что пойдет не по правилам…

Тут одновременно со стуком распахнулась дверь, и в будуар мадам Попс, совмещенный с кабинетом мистера Редда, ввалился запыхавшийся клоун Трик.

— Что надо?

— Тут это… как его…говорят это…

— Ну, рожай быстрее.

— Говорят, аврал.

— Что? Кто «наврал»?

— В смысле: «Армагеддон»! Ну, который, «Армагиздец»!

Мистеру Редду это надоело, и он уже сидел.

— Ты чего ко мне приперся? Пошел вон!

— Так это…

-Пошел вон! – мистеру Редду пришлось повысить тон.

Клоун промямлил про себя: «А-га», и крутнувшись на длинных заплетающихся туфлях, исчез за дверью. Мистер Редд повернулся к своей застарелой музе:

— Что ты хотела сказать, дорогая?

— Я хотела сказать, что если что-то пойдет не по правилам… не по нашим правилам. Я всплакну, размажу тушь по щекам и напомню о себе моим старым преданным поклонникам…

— Да, они уже как бы и не при власти.

— Они при власти всегда, путь и без должностей. Они любого вразумят, мои генералы, мои советники, тайные и статские. Если надо я и до премьера, до президента дойду…

Тут распахнулась дверь, и в помещение влетел клоун Брик. Влетел, запнулся и упал, прямо перед кроватью, прямо к ножкам хозяев красным носом.

— А ты чего здесь?

— Господин директор, я за вестью!

-Что такое?

— Народ собрался и ждет.- И лежа, ткнул за спину указующим перстом, — Народ хочет знать! Что и к чему!

-Так они наверно всё, поди, уже знают.- Мистер Редд оглянулся на мадам Попс, та утвердительно кивнула.- Так, скажи: что без расслабухи, что б напряглись сегодня вечером на сцене. И что б побольше задору. … Пошел!

Клоун, чуть приподнявшись над полом, змеей метнулся за дверь. Где тот час раздались его петушиные выкрики: «Больше Задору!», «Напряжемся!», которые уже подхватил его напарник, клоун Трик: «Напряжемся и Победим!». «Позитива и Креатива! Больше пафоса!»

— Мда… премьер, президент…А не слишком ли, дорогая? Мешать дела государственные, прости, – со всякой….

— Не слишком! — Ответствовала знатная певунья, а заметив сомненье в глазах друга щелкнула того увесистым веером по лбу.

— Я же – Примадонна!

4.

Никто не кричал, не шептал, и не звонил в бубенчик. Но всё вдруг притихло в помещениях цирка мистера Уайта. Прервались досужие разговоры и пререкания, все, кто был без дела, тут же схватились за первое попавшееся – кто принялся переставлять уже составленные коробки, кто раскручивать канат, только что свернутый. Новопринятый фокусник же, почувствовав опасность развитой на то интуицией, но не найдя по близости никакого предмета для перемещения, принялся совершать пассы руками, талантливо и трудолюбиво манипулируя пустотой.

В цирк вошел мистер Уайт, источая холод лютых арктических широт. Он никого, не видя, прошел в свой кабинет – бункер под полом цирка – яму рыли первейшим образом, не смотря ни на дождь, град и скальные породы. Там, под землей в прохладной тишине, только и мог почувствовать себя расслабленно мистер Уайт. За металлической дверью его встретил его верный секретарь – по облику тонкий юноша, с наивной чистотой светлых широких глаз, лишь морщинки вокруг них, да порочные у губ линии намекали о том, что сей «вьюнош» есть далеко не тот, кем кажется. Увидев ледяное лицо директора и расширенные зрачки белых от бешенства глаз, секретарь выронил папку с приготовленными отчетами о ходе работ по установке оборудования цирка, и бережно приняв ледяные руки хозяина, стянул с них перчатки и прижался к ним теплыми губами.

— Что с вами!? Вы не бережете себя!

— Ах, мой милый друг, — выдохнул мистер Уайт, опадая в мягкое кресло,- подайте мне скотчу. Секретарь подсуетился исполнить прихоть своего патрона и любовника. Подал бока со спиртным и укрыл пледом. А мистер Уайт сделав глоток, стал рассказывать бесцветным голосом умерающего:

— Вспомните, Я вам рассказывал, давно, о началах моей деятельности на поприще массовой культуры. Я рассказывал вам о господине, прозываемом «папаша Гадди Снейк»?

— Да, рассказывали. Таинственная личность.

— Я всегда подхожу основательно к своим друзьям, партнерам и спонсорам, хотя мои расследования показали мне, что «Гадди Снейк» это псевдоним, вернее два псевдонима, двух разных личностей, живших в разное время, в разных местах, хотя очень похожих друг на друга. Так я до конца и не понял – с кем, всё-таки, я работал.

Помните, я вам рассказывал? Еще я вам, мой друг, рассказывал о несносном мистере Редде, похитившем мою первую законную супругу. Ненавистную рушительницу всей чистоты моей души. Я вам рассказывал…

Сегодня, ближе к полудню, направляясь в магистрат засвидетельствовать свое почтение отцам города, на ярмарочной площади я столкнулся с ним. Со своим врагом. Олицетворением хаоса и всей мерзости человеческой. И как я не крепился, он все-таки спровоцировал меня на необдуманный поступок. Мы заключили с ним пари. Пари при свидетелях, на чрезвычайно жестких условиях. Наши предприятия будут давать представления одновременно, в течение месяца, и кто соберет большую кассу, тот и выиграет. Вознаграждением — весь доход проигравшего цирка за месяц соревнования. И условие – никогда впредь не давать представлений на этом доходном месте. И как всё обернется!? Я, возвращаясь, подумал, и считаю: что всё это дурная реклама и будет вредить в дальнейшем бизнесе. И я пошел бы на попятную, вступил бы в переговоры, и нашел бы компромисс. Но с кем! С этим мракобесом?!

-Успокойтесь мой непризнанный гений! Мы уничтожим это олицетворение застоя и пошлости. Мы свергнем в клоаку его и его спутницу, залепившей своей мерзкой паутиной всю нашу эстраду, что нечем дышать. Кто-то должен загнать в гроб эту молодящуюся старуху. Это требует прогресс. И не огорчайтесь о пари – это святое дело! За нами прогрессивная общественность! За нами – Будущее!.. Кстати, а может взять финансов у друзей банкиров и подкидывать в кассу, как выручку?

— Не вздумайте! Мой друг, Мистер Редд прожженный прохвост и, увы, достаточно хорошо знает меня. Подобные движения он будет отслеживать первым делом. Грязная скотина. С этим типом ничего боле прагматичного и рационального, чем прямое действие через цирковые представления и не позволишь. Как бы не хотелось,… по крайней мере, я пока в таком состоянии, что ничего и подумать не могу. Надо успокоиться, и взять в себя в руки. Мой друг, плесните-ка еще скотчу…

Секретарь подал второй бокал господину.

— Вы отдыхайте. А у меня появились мысли. Главное в нашем деле, это – учет. У нас в подчинении полно различного человеческого материала, в своей жизни имеющего не только цирковой опыт. Многих из этих, до преж оборванцев, помотало по жизни верх, вниз и в стороны. У меня тут о каждом есть информации понемногу. Проведу -ка я опрос!

И холеный «молодой человек» с поклоном покинул мистера Уайта, выйдя за сейфовую дверь. С блокнотиком и пером в руках, он принялся обходить цирк и, останавливая служащих, выспрашивая о чем-то, и делать пометки в блокнотике. Мастер сценических эффектов признался, что во время службы в армии он был минером. Дирижер с молодости хорошо метал ножи. Белый клоун – поэт и мастак пописывать пошленькие статейки. Рыжий же, клоун, так оскалился на намек секретаря о всяких посторонних делишках, что стало ясно – такой пришьет в темном переулке и только сплюнет.

— А кстати, мосье, я не вижу нашего изумительного гимнаста Роббита.

Задал вопрос господин секретарь. Как бы в ни куда и ко всем.

Дрессировщик замялся, но сказал:

— Я видел его на рынке…

Тут как тут подбежали клоуны:

— Мы видели его на рынке, и он целовался с девушкой.

— Да! С прекрасной девушкой.

Секретарь озадачено потер побледневший вдруг нос.

— Это верно была его сестра…

— По всему видать: они до-о-лго не виделись!

-Хе! Так с сестрами не целуются.

Тут господин секретарь зло сжал губы и прошипел:

— Ах, вот как. Значит и он туда же.

— Куда: «туда же»?

— А я возлагал… правление цирка возлагало на него большие надежды, на его ловкое тело… Значит так господа, вам – дополнительная задача.

— За дополнительные деньги?

— Разумеется. Задача сверх- важная: верните гимнаста Роббита в коллектив, к станку, так сказать.

— Но он некуда собственно не уходил еще. Только вышел подышать воздухом да отоварится белками с протеинами.

— Он в течение часа вернется.

— Он ушел не уходя! Он ушел к женщине. А женщина это творческая погибель!

Тут откуда-то сверху заверещал простуженный голос: «Кругом пидерасты!»

— Что это ?!

— Это птичка, господин секретарь, Всего лишь.

— Значит так – гимнаста вернуть. Птичку ликвидировать!

— С гимнастом что-нибудь придумаем. А птичка с утра сорвалась с поводка и не дается в руки. Вот летает, ругается…

— Еще и гадит сверху.

Все трое посмотрели наверх. Попугай сидя на трапеции распустил свой гребень, и обозрев искоса трех типов внизу произнес осторожно: «Пи… Пи-и…», словно он понял опасность и вот в его глотке застряло ругательное слово. Но, то был отвлекающий маневр. Из под хвоста выползло птичье дерьмо, безобразник двинул хвостом и ловко обгадил всех троих.

5.

«ГОРОДСКИЕ ХРОНИКИ». Журнал для местных жителей и приезжих господ.

«Странная история леди Броккоули.»

Привезенная из столиц одним акробатом одного из приехавших в наш город цирка.

Выдержки из европейских газет:

«…на семидесятом году жизни скончалась достопочтимая леди Брокоули, Элизабет, известная благотворительностью и сострадательным отношением к несчастным. Но настоящую славу она обрела как бескомпромиссная воительница за права женщин. Страстная проповедница Любви без границ».

«…сегодня состоялись похороны благочестивой леди Брокоули на Сент-Поулском кладбище. Весь путь к последнему пристанищу гроба с телом этой несравненной женщины, достойной святого венца, оглашен был стенаниями и рыданиями. На кого нас оставила, благодетельница, основательница и попечительница фонда «Всемирное Сестринское Освобождение»?! Горе неизбывное сжимает наши сердца…»

«… в кулуарах ползают премерзкие слухи пущенные скабрезной рукой господина Лизарда, репортера желтой газетенки «Саннер», пьяницы и карточного шулера. Его любимое место препровождения — бильярдный клуб устроенный его дружками богохульниками на втором этаже городского морга. По всей видимости, именно там он и споил окончательно опустившихся работников морга, которые ему, под большим секретом, поведали, что недавно усопшая достопочтимая леди Броккоули не совсем леди. То есть совсем не леди. И даже не миссис, и не мисс. А некое существо — нечто среднее между существом женского и мужского пола.

В городском обществе закипают нешуточные страсти. Но, вновь опрошенные работники морга и личный врач леди Броккоули всё отрицают. Прозекторы испуганно, а господин врач агрессивно. Слышны призывы произвести эксгумацию трупа несчастной покойницы. Но господин прокурор держится стойко и отвечает отказом – нет достаточных оснований для эксгумации, и заявлений обвиняющих леди Брокоули в каких-либо преступлении не поступало. А слухи – не повод беспокоить могилы уважаемых граждан, усопших безвозвратно.»

«…Всем заинтересованным читателям! Наша газета, солидаризовавшись с другими уважаемыми изданиями, собрало необходимую сумму, и наняла уважаемого господина Паркерсона, знаменитого частного сыщика и не менее знаменитого бытописателя криминального мира европейских столиц. Задача, поставленная нами перед господином сыщиком — скрупулезно исследовать историю жизни леди Брокоули и принести на суд общественности доказательства праведного образа жизни почившей леди Броккоули, коя чистота поставлена под сомнение. Все доказательства, кои такие найдутся.»

…Я взял на себя смелость пересказать на страницах нашей газеты эту сомнительную – во всех смыслах – историю, не в погоне за дешевою сенсацией – единственно побуждаемый моральным долгом репортёра. «Чувство Долга» — соблюдение, которого ныне столь необходимо, в свете грядущих перемен в нашей обыденной жизни, несомые неизбежным прогрессом науки, техники и общественных отношений. «Чувство Долга» в каждом – есть условие нашего выживания.

В качестве старшего сотрудника частного сыскного агентства, Эвелир Гарри Паркерсон приступил к выполнению поручения данного достопочтенным сообществом газетчиков по выявлению тайн усопшей леди Броккоули, к тому же, несомненно, заранее помышляя о славе писателя.

Сыщик вследствие циничности своей профессии, сразу задался вопросом: откуда деньги у леди Броккоули? Деньги не малые – суда по размаху фонда и общества, ею учрежденным. Логично было предположить, что в наследство от сэра Броккоули. По словам знавших его, сэр Броккоули был, так сказать «бонвиваном», «инфант террибл» благородного семейства. Любил кутнуть. Озорничал и увлекался картами. Получив свою долю наследства от почившего предка, умчался ураганом в столицу, откуда, произведя не малые разрушения отбыл в Европу. Где и пропал на несколько лет. Вернулся в отчий дом уже достопочтенным семьянином, в сопровождении леди Броккоули. Потерявший пылкость, с болезненным цветом лица.

В городе, едва успев всех ознакомить со своей супругою, он скоропостижно скончался — злоупотребив виски, утонул в тарелке лукового супа. Относив траур сорок дней вдова развернула бурную деятельность, результатом которой стало основание Общества Всемирного Сестринского Освобождения и одноименного фонда. «Общество» которое в дальнейшем изрядно попортило нервы, а фонд пощипал состояния благородных отцов и мужей города, да и не только – организации леди Броккоули скоро вышли на международный уровень. Деятельность их распространилась на многие страны, в город зачастили делегации.

Сыщик отправился по следам сэра Броккоули в Европу.

Сэр Броккоули до возвращения в родные пенаты «давал гастроли» по столицам, пока очарованный французской куртуазностью не осел на некоторое время на Французской Ривьере. Там, где Монте-Карло. И, естественно – проигрывается. В пух и прах. Но не стреляется. Где-то пропадает, что б через месяц промелькнуть по банкетным залам столичных ресторанов уже в сопровождении новоиспеченной супруги. Где они венчались, в какой мэрии регистрировались? – Сыщик Паркерсон методичен – и вот он в одной маленькой церкви близь маленького городка в предгорьях Альп. В книге регистрации значится фамилия и имя новбрачной: « Сильвия Сильвио»…

Расспросы по докам и закоулкам дали скорые результаты – месье Сильвио был известным торговцем оружием, оказывал услуги и пикантного свойства: собирал банды наёмников, сводил со штучными исполнителями – мастерами мокрых дел – востребованы нынче подобные услуги, хотя ни революций, ни мятежей. Кстати, говорят, ему очень помогала его супруга. Но месье внезапно скончался — вместе с супругой ушел на яхте в море и не вернулся. Пропала и супруга. Пустую яхту прибило к однуму из прибрежных островков. Паркерсон показал портрет леди Броккоули. И что вы думаете? Она оказалась не дочь, не сестра месье Сильвио, а та самая жена -помощница, только звали её – Лукреция. А привез он её – с другого берега, из Италии, со своей родины.

Паркерсон пустился в путешествие по Италии. Оказалось, что есть, и достаточно известен в определенных кругах, клан Сильвини. И был он очень не простым – настолько что даже один из его отпрысков бойкий Джованни не ужился с родней — ушел с частью бизнеса на французский берег. Его родсвенники, помимо торговли оружием, бандитизма и вымогательства занимались еще и работорговлей, поставляя из-за моря человеческий материал для всяческих нужд. Один из домов терпимости, куда они сбывали товар, принадлежал некой Ирине Лукрециано, беженки с востока — с греческого берега, куда она часто ездила по делам. Как вы, наверно, догадались – это была та самая «Лукреция», которая «Сильвия», которая «леди Броккоули». Теперь вот еще: «Ирина».

Может, хватит? Материала достаточно, что б снять благородный ореол с имени леди Броккоули, последнего из имен проезженной авантюристки, отудить страсти в родном городе и вскрыть, наконец, на всякий случай, её могилу. Но Паркерсон – профессионал и чувство долга – то, единственное, чем жив доселе наш мир и трепещет наша культура — подвигло его продолжить расследование.

Паркерсон отправляется на греческий берег на суденышке всегдашего перевозчика синьоры Лукрециано. Там сказали, что мадам Ирина на долго здесь не оставалась — закупалась съестным и, по мелочи. И отправлялась на остров Буркоре. В госпиталь.

Сей госпиталь был построен еще средневековыми рыцарями и был более замком – оборонительным пунктом, пристанищем для караванов паломников на Святую Землю. Мрачный остров. Хозяйничал на нем некий ученый доктор, полубезумный потомок рыцарей защищавших некогда этот клочок суши от сарацин и пиратов. И не только лечил людей, пропадали здесь люди. Но теперь здесь было тихо, госпожу Ирину хорошо помнят местные жители – все сплошь рабы, потомки рабов принадлежавших рыцарскому ордену. Госпожа Ирина дружила с хозяином Госпиталя, провозила любимый доктором шоколад, пациентов и невольников. И тех и других госпожа с хозяином называли «материал», и вообще мадам Ирина была очень любопытна относительно медицинских успехов безумца. Местные служки с ужасом шептали, что в подвалах содержались какие –то существа, лишь похожие на людей: многорукие, многоногие, с хвостами, крыльями, и даже двумя головами. Служкам приходилось кормить их через щели в дверях и то и дело слышать их ужасный вой.

Но теперь все тихо было на острове. Подвал затопило водой. Ближние подсобники доктора куда-то сбежали. Так как доктор скоропостижно скончался — задохнулся эфиром. Любил он побаловаться его запахом. Случилось это как раз после последнего посещения мадам Ирины.

Куда дальше? Паркерсон бродил по кабакам греческого берега и думал, где же тот дом, где семья родилась столь разнообразная дама? Сыщик уже отчаялся и начал пить горькую, и лишь неугомонный дух писательства, алчущий пожирать миры и сочинять пропасти, водил его сомнамбулического из одного кабака в другой. Где Паркерсон заказав виноградной самогонки, «Ракии», то бишь, раскидывал перед собой портреты столь похожих дам и складывал из них бессмысленный пасьянс.

Но как то, в одном кабаке, к нему за стол подсел старый матрос, выпил с ним и рассмотрев потертые образы, возбудился и принялся всучивать на заклание зуб за то, что знавал одного парнишку, точно родственника изображенных на портретах особ. Парнишка тот был пакостный. Сам тоненький, а саквояж имел тяжелый. Был вороват и извращено похотлив. Совратил чуть ли не пол команды, возбудил ревности и драки и едва не довел до убийства. Пристал он к ним в одном крупном порту при огромном городе на землях Нового Света, пристроился чем-то типа стюарда – разносить еду и всякое прочее. Сбежал же с корабля где-то здесь, или неподалёку. И, кстати, он был не смуглым как мадам Ирина, не оливковым как синьора Сильвия и тем более не бел, как леди Броккоули. Он был черным.

Конечно, когда Паркерсон услышал о пареньке с другого края земли, то был изрядно пьян. Это он ясно понял спустя пару суток, очнувшись в каюте корабля идущего к Новому Свету.

В здравом уме он ни за что бы ни поверил рассказам какого-то забулдыги, и не поехал бы черте куда. Да даже бы и поверил – не поехал бы, не поплыл бы! Какая вероятность найти родственников какого-то парнишки похожего на мадам Сильвию сеньору Лукрецию и леди Броккоули? Да никаких!

На другом континенте, в большом городе он бороздил кварталы населенные полудикими потомками экзотических племен, и смотрел, смотрел. … И, не давая мозгу возмутится, столь бесцельным времяпровождением, глушил сознание спиртным.

И, как-то, на улице приметил стайку черномазых парнишек, танцующих странный, но в чём-то знакомый танец: «Задом — Наперед». И верно — некоторые па уличной пляски, были чрезвычайно схожи с движениями шуточного танца, ставшего популярным с не столь давних пор в его родном городе, за многие тысячи миль от сюда. Рядом, с танцующими под грохот барабанов, сидел на стульчике у своей открытой лавчонки чернокожий старик. Смотрел на танец и ностальгически улыбался. Паркерсон спросил у него: что это за чудный танец такой, какого племени, а может и придумал его кто? Старик ответил, что это танец сугубо местный, а придумал его один ушлый мальчонка, очень давно – много, много лет назад. Сыщик тут же, не думая долго, развернул перед стариком веер портретов – не этих ли леди мальчишка был родственником? Возможно, есть сходство — хоть какое-то, пусть отдаленное?

Старик небрежно посмотрел портреты и отрицательно покрутил головой, но улыбаться безмятежно перестал. Ушел в лавку. Откуда вскоре раздалось бульканье. Паркерсон заглянул – старик жадно сосал из горлышка бутылки какое-то пойло.

А поутру Паркерсон обнаружил у себя в номере потрепанную тетрадь, подсунутую под дверь. Тетрадь была исписана корявым, но ровным детским почерком. Это была История об одном несчастном мальчике.

В одном ужасном месте, где не сиял свет просвещения, а светильники использовали лишь для освещения диких оргий и всяческих коллективных непотребств. В месте, где люди из поколения в поколение жили одним подаянием правительства да преступными посягательствами на священную частную собственность. В месте, где люди не знали ни страха веры, ни сознательного самоограничения естества, где писаные законы не читаны, нравственные – забыты, а врожденные же – и не просыпались…. В сущей бездне на земле, где искажены сами значения слов Счастье и Радость, а слова Верность и Долг не прозвучали; где неизвестно даже скромного слова «Труд», у чернокожей юной девушки родился мальчик, чернокожий, как и она.

Родившейся в этой грязи младенец вскоре был изнасилован дружком матери, перепутавшим младенца и куриную тушку. Мое сознание, не может представить: в каком отвратительном состоянии была мать, что грязный поддонок предпочел сношать не её, а куриную тушку…

Но ребенок выжил, не смотря ни на что. Мешая, с заскорузлых пелёнок, в пище молоко и портвейн, дыша угарами дешевых излишеств и смрадами испражнений, глотая дуновения дурманов, в ежечасном старании проскользнуть между побоями и изнасилованиями, он выжил.

Таково было существование, в этом извращенном обществе, где признавались за таковые лишь самые сильные проявления чувств. Если Радость – то пьянка до блевотины и упадения тужа же, в блевотину же. Если то Задумчивость – то обязательно с курением дурамнящих трав, до заката глазных яблок под лобную кость, до отключения всякой чувствительности. Если же отдых – то с непременным уколом опиумата. Если ж ревность – то до удушения. Если спор – то до поножовщины. Если плач,- то до рваных волос. Если смех – то до икоты и конфульсий.

Что бы понять, как и почему он в дальнейшем стал не совсем человеком, то нужно понять прочувствовать среду от куда он вышел. И стал Нечто, … Некто,… А может быть — Сверх-Человеком….

Ко всему прочему, может вследствие буйств помешенной без разбора крови, в среде, которая взрастила мальчика, отсутствовала всякая выдержанность. Все обитатели этой пропасти находились в состоянии постоянного Хотения.

Они постоянно чего-то хотели.

Но не могли понять – чего.

Они объясняли это тем, что — ничего не имели. И потому, если что и хотели, то сразу — Всего. Но порывы получить сразу Всё, и ничего конкретно, переходили в зуд похоти и заканчивались обычно половыми извращениями.

Так, с дурным постоянством заканчивались все их благие порывы. Всё, о чем бы не подумали и не пожелали: получить образование, построить дом, завести семью… Даже простая жажда опохмелится или глубокая задумчивость оборачивалась в итоге – изнасилованием кого-то.

Это место, эта темная пропасть располагалась как раз между задворками театра и кладбищем.

И, может быть, благодаря этому соседству ребёнок выжил. Выжил, потому как у него появилась мечта.

Мечта – с большой буквы.

Мечта, та, что дает смысл существования и заменяет Веру.

Еще говорят, что Мечта свергает миры.… Но, естественно, бедный мальчик ни о чем таком не думал.

Просто однажды его поразила Красота.

Красота растолкала спящее воображение, оное зарядило ум и подвигло его на поиски путей выхода из ада своего бытия…

Подглядывая из-за забора за жизнью большого города, он увидел Её. Образ своей Мечты. Она подъехала на новомодном безлошадном самодвижемомся экипаже и спустилась на красную ковровую дорожку под свет вечерних фонарей в хода в «Гранд-театре».

Это была белая женщина.

Шелковое платье струилось и сбегало с её грациозного тела, играя складками, а на глубоком декольте дышала, поблескивая бриллиантовая нить…

И тех же белых женщин он видел потом на кладбище. В строгих черно-белых одеяниях с непременными черными очками на бледных лицах, и в этой строгой скромности и выдержанной скорби они были не менее притягательны и прекрасны.

Тяжкий путь к свету начался с приобретения куска мыла. Оказывается, что кожа белей, чем чаще умываться. Позже он узнал о чудесных отбеливающих свойствах лимонного сока. Но всё это – затраты.

Где не удавалось украсть, пришлось зарабатывать – что поднести, что подтереть, с весточкой сбегать. Но чаще всего — ртом и задницей. Надо было приодеться. Время бежало, и оставаться в пропасти гетто было совсем не можно, тем более, с теми разительными изменениями, что претерпевал мальчонка. Он, не долго думая, поселился на кладбище в заброшенном склепе. Выходя на заработки ради своей мечты, он поначалу рядился в женское и на грудь подкладывал вату, оказалось, что многим то излишне, и платят больше – если мальчиком, но в белой чистенькой рубашечке обязательно.

Вся его покореженная натура проявилась в изобретенном им номере: изображая движение вперед, двигаться назад задом. Этим танцем на улицах он стал завлекать сначала подаяния а потом и более серьёзных клиентов.

Мальчик рос — работал ртом и задницей. И копил. Попа и бюст – были его вожделенными вершинами. Пухлые губы и стройные ноги у него были с рождения. Но его ждало озарение и препона одномоментно. Да, что не говори – попа и бюст, это важно, и ноги с губами тоже кстати. Но главное – манеры!

Но где их обресть? Разве что походку подглядеть на улице. Но на одной походке далеко не уедешь. И здесь его Мечту спасло чудо бегающих картинок. Синематограф. Он был достаточно дешев, да и пронырнуть задаром в темный зал черному мальчишке несравненно сподручнее, чем проникнуть в светлый храм из золота и красного бархата, в Святая Святых Белого Человека – Театр.

Он учился у экрана позам и ужимкам, не подозревая пока о всей их не естественной вычурности, но вот как и во что одеваться – оказалось полезным. Потом он стал крутиться у всяческих киностудий возникавших как грибы. И там кое-что присмотрел. А тело его рослее и всё более ввысь. Он стал тонким изящным юношей. И вот настал день, когда он нарядился в украденное с просушки платье, соорудил грудь из ваты и вышел в Белый город. Первый опыт был будоражащим мужским вниманием до истомы, до сладкого головокружения. Но до белого света еще было далеко. И он стал более досконально исследовать мир портовых кабаков. Где вскоре стал популярен у местной публики, в любой своей ипостаси – в долгих плаваньях некоторые матросики конкретно сдвигались в сторону одномужней любви.

Теперь он и у киностудий стал появляться в девичьем образе. И вскоре попал под взор кинокамеры. И – о, чудо! Камера преобразила его. На экране он увидел прелестную молодую женщину! И сам влюбился в нее. То есть – в себя.

Его приглашали сниматься все чаще. Парнишка не терял времени даром – учился, учился и учился у всех белых разного возраста и полов. И оказалось, что влюбился в ту женщину на экране не только он. Один молодой режиссер сын богатого рантье из Франции, буквально пал к его ногам. С букетами белых цветов. И повел её, его, в театр.

Он испытал натуральный оргазм – дрожа ногами, приостановился среди прохода в зрительный зал и вцепился в руку влюбленного француза. Его душа улетела в выси. А по ногам потекло. Это было тем апофеозом, при котором Мечта распахнулась перед ним во всем своем великолепии. Увы, не доступном по настоящему. Пока…

После посещения театра он не показывался нигде три дня. Он не переживал. Он думал. Он уже научился тому, главному, что не доставало его «братьям» из Пропасти — выдержанности чувств и мысли. Он составил план. И спустя три дня вышел его исполнять. Целенаправленно и энергично.

Она, он развил влюбленного францизика на нитки. А потом связала по-своему. Они. Женились, но без венчания – по «ново-французски». Она напоила его в брачную ночь. Она сделала снимки себя обнаженного с ним обнаженным, со всякими непотребствами. А потом огорошила его, шантажировала, протрезвевшего. Он понял — трезветь ему от ныне нельзя. Потому как папенька, человек если не строгих, то круто мужских нравов, лишит его всего. Конечно,- не последовало ни сумасшествия, ни самоубийства от бесчестия. Одним словом – француз! Но выпивки месье стал потреблять не в пример прошлому много больше. И, знаете, как-то свыкся. А потом все чаще и чаще стал находить себя в постельке. С этим молодым Нечто в обнимку. И нечего… Говорят же русские: «Зла Любовь».

Но вскоре случилося несчастие. Очень не умелое – по первому-то разу. Погиб её, его, молодой супруг — поскользнулся и упал на нож. И так несколько раз. Естественно – её заподозрили и начали искать. Нашли только шляпку на пирсе. Но что б кто-то поверил, что она утопилась, то вряд ли. Просто, папаша пострадавшего был далеко, а более на розыске ни кто и не настаивал. Ох, уж эти легкие южные нравы!

Поговаривают, что видели мальчика на неё похожего, подымавшегося на борт корабля отходящего в Европу. … Да, опять – мальчиком, юнгой при камбузе, правда — с тяжелым саквояжем.

Прочитав сие писание, сыщик опрометью бросился из гостиницы к лавке старика, но она была заперта. И в доме его было пусто.

Больше Паркерсон не задержался в Новом Свете. Он сел на ближайший корабль и вернулся в Европу.

По возвращению частный расследователь застал в городе следы событий странных и зловещих.

Спустя некоторое время после похорон леди Броккоули, уже после отбытия сыщика во исполнение расследования, многие девушки из приличных семей, ни с того ни с сего, начали периодически впадать в противоестественные истерики и прострации. Многие зачастили в церковь. Даже протестанты, даже прогрессисты и атеисты. Какое-то время настоятель городского храма ходил сам не свой и вздрагивал от одного слова «исповедь». И всё бормотал про себя какое-то невразумительную фонему: «Фе-ми-ни-за-ция». Вскоре он погиб — пронзен спицею в шею через решетку исповедальни.

Лицо господина сыщика покрылось морщинами, а взгляд посмурнел, плечи поникли под грузом узнанного. Но он так до конца и не верил в собранные собой доказательства — вдруг он введен в заблуждение нечистою силою? И нелепая случайность, совпадение направило его по ложному пути? И, объяви он своих догадках, — и будет опорочено честное имя благочестивой женщины… Последние сомнения могла снять только эксгумация. Так он заявил на собрании акционеров сыскного предприятия. Заявил, потрясая ворохом бумаг, в их числе была и старая тетрадь из Нового Света. Но предъявив сию кипу, не дал прочесть, а спрятал обратно в портфель, в коем бултыхалась полупустая бутылка виски. Только эксгумация – он не хочет выглядеть ни сумасшедшим, ни смешным – это были его последние слова.

И вот ночью, стараясь не привлекать внимания жителей, группа людей во главе с господином прокурором, господином сыщиком и редактором крупнейшей газеты, «акционеры», служащие мэрии, полицейские и кладбищенские служки – все до того дали подписку о неразглашении — преступили к вскрытию могилы, созданной как временное пристанище тела, пока знаменитый художник из Европы ваял многофигурный склеп потрясающей красоты и стоимости.

Убрали крест, сняли землю, достали гроб, вскрыли крышку.

Удивительно! Но по носам не ударил запах тлена! Под сдернутыми покровами, под срезанными одеждами, под ворохом женского белья — ниже упругих, совсем не старческих грудей, ниже живота и тонкой талии, меж белых округлых бедер лежал внушительных размеров мужской половой член.

Из сине-черного цвета.

За всем новым: будоражащим и прогрессивным — идите в цирк!