3.

3.

Каждый раз когда, выкроив свободный денек, я возвращался к нашему месту встречи полевой дорогой, я размышлял о ней. Но только по дороге. Когда Паулинка, приветливо улыбаясь, встречала меня на берегу, так и незаданные вопросы стайкой синичек-ремезов вылетали из моей головы, прячась в густых ветвях ракит. Как и постыдное влечение.

Да, и я безумно рад, что ни разу не поддался желанию, ведь, как я сейчас понимаю, это было бы самой глупой ошибкой в моей жизни. Дело, наверное, даже не в том, что за все то время, что мы встречались, она ни разу не позволила мне даже мимолетного случайного прикосновения. Это было ее табу. Но, когда, в очередной раз уходя, я оглядывался и не видел ее силуэта на обочине, проклятые синички-мысли догоняли меня и облепляли всем скопом.

Она божественна! И следом неприятная, отдающая пронзительным холодом мысль: она дьявольская! Противоречива во всех эпитетах, и какой-то иллюзорной нитью соединяющая эти противоречия в целостную картину. Секунду назад дьявольски спокойная вдруг заливается светлым искренним смехом, дьявольски мудра в одних вещах и ангельски наивна в других. И однажды вечером в голове моей родилась новая, пока еще неоперившаяся, желторотая мысль — кем бы она ни была, она не человек!

Это рождение и повлияло на все, что произошло дальше. Ведь когда остальные вопросы-мысли привычно срывались по своим делам, не беспокоя нас с Паулинкой весь день, птенец оставался в гнезде. Пища, привлекал к себе внимание. И привлек. Ее внимание.

Я ощутил это, когда однажды решив пообедать, предложил ей разделить трапезу, на что она в который раз ответила вежливым отказом. И тут мой птенец-мысль особо сильно призывно чирикнул сомнением. В тот же момент Паулинка подавилась отказом, а родители птенчика, сорвавшись с ветвей, влетели в гнездо. Подкормить детеныша.

— Спасибо, я не голод… — и напряженно замолкла.

А я испугался. Испугался того, что противные мысли окажутся правы, и, обернувшись, я никого не увижу за спиной. Нет-нет, не того, что Паулинка что-нибудь со мной сделает! Я знал, кем бы она (или чем) не являлась — зла мне она не желает. Остаться в одиночестве на этом крутом берегу, наедине с надоедливыми птичками-ремезами. И никогда больше ее не увидеть…

И я, не оборачиваясь, продолжил выкладывать из рюкзака припасы и ожесточенно искать решение. «Ну что ты прицепился к девушке, не хочет и не хочет, — ворчливо спрашивал я сам себя. — Может она на диете, в конце концов!»

— Я на диете, — раздался сзади веселый голосок. — Но, спасибо, что предложил.

В тот день я завел разговор о библейском грехопадении. Боясь напрямую заговорить с ней о произошедшем, загладить вину, я обратился к метафоре. И мы понимали друг друга. Я рассказывал о Яблоке Познания и сам чувствовал себя Адамом, изгнанным из Эдема. Говорил о жестоком, но справедливом решении, принятом Богом, и о том, что мне это решение кажется не совсем справедливым. Что натура человека такова, что он всегда тянется к запретным знаниям, и винить его за это нельзя. Я готов был поверить своим словам, чтобы Паулинка поверила мне.

Вот только, как бы я не пытался поверить, не получалось. Наш разговор велся в несколько уровней, не только словами. Больше — в моей голове, и я чувствовал, что мой внутренний монолог ей куда понятнее. А там, гораздо глубже гнездышка моих мыслептичек, кипела настоящая борьба. С самим собой и за право не потерять Паулинку. И все крепла, противостоя моим убеждениям, мысль, что Знание и было Изгнанием. Что ничего вокруг не изменилось, все тот же Райский Сад, вот только ощущение беззаботности пропало для Адама и Евы.

Когда день уже клонился к закату, а наше молчание несколько затянулось, Паулинка поднялась к насыпи и, задорно подмигнув мне, сказала:

— Знаешь, мне кажется, что важней всего то, что Адам и Ева остались вместе.

И я понял, что прощен. На душе сделалось легко, но только до того момента, когда я в последний раз обернулся по дороге домой. Меня догнала стая моих непослушных синичек.