Дождь, пробегающий по крышам, как кошка

В кирпичном доме на три этажа свет горит, но только в окне с краю и сверху.

Во дворе набухла лужа и отражает свет окна. Лужа глубокая и холодная. Осень. Вчера, сегодня, завтра, через год.

В окне живёт Лореляй и чешет кудри. Она отражается в зеркале большого трюмо целиком, как есть, нагая и золотистая. Она пьёт тридцать капель корвалола из хрустальной рюмки, когда чудовище со второго этажа слишком громко воет или когда Рюбецаль опять превращает случайных прохожих в капустные головы. Она утром выглядывает из окна, наклонив головку. Моряки, как и прежде, разбивают корабли о кирпич стен её дома и тонут, а их предсмертные мольбы ветер относит в сторону нефтеперерабатывающего завода.

Если говорить о доме вообще, то он странный. Он кажется то больше, то меньше, и у него нет адреса. Мимо дома проходит дорога, и она то булыжная, как мостовые Парижа во времена Людовиков, Генрихов и дальше, а то — асфальт, который мог бы раскаляться на солнце и источать ядовитый жар, но солнца сюда давно не заглядывает. Иногда мимо дома скачут рыцари, выряженные словно бы для пас-д-арме, иногда пролетают маршрутки, набитые бледным, усталым людом, а изредка босоногие мальчишки гоняют ошалелую собаку с консервными банками на хвосте. Однажды здесь видели даже старика в лаптях. В самом доме никогда ничего не происходит.

Но история, собственно, не о доме.

История о художнике, который жил в десятой квартире в то время, когда над домом еще бывало солнце. И об одной девушке вообще из другого дома. Она, разумеется, была его моделью. У нее, совсем как у Лореляй, были локоны, и руки походили на ленивых мягких птиц. Белые груди напоминали художнику стога сена, парное молоко, белый туман под утро и протяжный колокольный звон. Он платил ей двести рублей в час (больше не мог, да она и не просила) и ставил обогреватель, чтобы она ни в коем случае не мёрзла. Он рисовал с неё богинь, служанок и романтических барышень, переодетых пажами, и говорил:

— С тобой, Ледочка, я стану великим!

Она только смущенно улыбалась, надевала каблучки и сбегала по лестнице — цок-цок-цок! — мимо деревянных, железных и обитых дерматином дверей. Её совершенно не смущало, что каждый раз двери бывали новыми, а в подъезде пахло то розами и ландышами, то обычными подъездными запахами — кошатины и мочи.

Она была студенткой, носила кипы учебников в рюкзачке и верила, что можно узнать и выучить всё на свете. А еще она однажды подумала, что у художника очень добрый голос, хоть и усталый. Наверно, устанешь, если рисуешь целыми днями, а ночами выгружаешь тяжести на заводе. А картины не продаются, но это не страшно, у Ван Гога тоже не продавались, и еще много у кого. К тому же в один из дней художник предложил кофе и булочки. Кофе выпили, а с булочками поступили так: открыли окно, накрошили на подоконник, чтобы серые смешные голуби клевали и трясли крыльями.

Художник не был стар, скорее, он был молод, хотя и старше Леды, и, кажется, слегка седоват, но это такие мелочи.

В следующий раз Леда принесла коробку чая, пачку печенья и сказала, что ей сейчас деньги не очень-то и нужны. В конце концов, можно брать какую-нибудь работу...

Художник глядел на неё долго. Молчал.

Тем же вечером она спускалась по лестнице, а на стене для разнообразия было накарябано "Tercia non datur" скверным почерком и для верности прижжено спичками. Дверь на первом этаже скрипнула, когда у Леды чулок за что-то зацепился и поползла по нему некрасивая "стрелка".

Дверь распахнулась, когда Леда стояла и думала, сколько теперь стоят такие чулки. Вышел на площадку в тапках некто. Один глаз, как положено, голубой, другой карий — иного от жителей дома Леда и не ожидала. Халат замусленный, но узорчатый и с золотым шитьем, а на голове феска.

И смотрит нехорошо.

— Значит, слушай, — сказал некто. — Художник станет знаменит, признают великим. Но через год умрёт, попадёт под машину, или еще что. На тебе не женится — не успеет.

— Зачем вы мне это говорите? — холодно и глухо просила Леда, как-то разом поверив.

Вопросом некто пренебрег. Хмыкнул лениво:

— Слушай еще. Другой вариант: художник знаменит не станет, даже после смерти. Но через год не умрёт. Женится на тебе. Будет рисовать всю жизнь. Выбирай.

— Как?! — вскричала Леда, пятясь.

Некто не двинулся. Смотрел насмешливо. Кривил губы.

— Выбирай, — пожал плечами.

— Почему я? — сдалась.

— Ты же его любишь, дурочка. Кому, как не тебе, — проблеял человек. Хихикнул.

— А еще?! Еще есть варианты?!

— Выбирай.

Леда поглядела на стены, на человека, на надпись...

И выбрала.

Художник великим не стал. Год Леда приходила в маленькую студию с булочками и кофе. Потом осталась. Сделалась хозяйкой. Художник твердил, что станет еще великим, что Леда прославит его, и снова рисовал богинь. Леда больше не улыбалась смущенно. Потом он и говорить перестал. У Ван Гога тоже картины не продавались, но художник Ван Гогом себя больше не представлял.

Потом Леда тихонько собрала вещи и съехала, а художник, кажется, даже не заметил. Он в ту неделю был пьян, и в следующую тоже. Леда несколько раз искала страшную дверь первого этажа и стучала во все попадающиеся подряд. Разноглазого в феске так и не нашла.

Еще через год художник вывалился из окна, очень неудачно.

А Леда теперь живет в квартире на самом верху, с краю, подает Лореляй её хрустальную рюмку с корвалолом, но в окно не смотрит. И криков не слышит, их относит в сторону вечно гудящего нефтезавода. На нижнем этаже, правда, всё время плачет Деянира.

Это очень странный дом. Здесь живут те, кому случалось убивать любимых.

Здесь всегда осень — вчера, сегодня, завтра. Через год. А дождь бежит по крышам, как кошка. И лужа под окном всё глубже.