Рапорт 5.3.437 РУБЕН. Пятница

Убитых словом добивают молчанием.

Пернатые — дело добровольное, силком не потащат. В конце концов, от недобровольца не добьешься такой отдачи, как от тех, что росли с мечтой охранять покой старухи Империи. А я, должно быть, из тех, кому не оставили выбора.

Есть один фокус в рекрутерских правах: при отборе в Пернатые на чутье ему положено пенять лишь в последнем испытании. Но до этого последнего шага доходит хорошо если сотая часть претендентов: у кого астма выявлена, кто подтянуться последний раз не успел, кто спалился с суицидальными мыслями, а у кого мотивации не хватило. Бычить против этого принципа и результатов испытаний рекрутер не вправе… Если только не готов истратить на молодую тлю, показавшуюся перспективной, свое "право вето".

Ровно три раза для каждого рекрутера. Три счастливчика, которым даже не понадобится доказывать, что они стоят доверия. Кем угодно могут быть, хоть в хлам больными, хоть Академиста… хоть террористами. Ну, или обвиненными в этом.

И этому ехидню почему-то приглянулись мы с Аланом.

Рекрутеру хорошо, у него в отчетах все чисто да гладко. Письменное согласие он получил, что мое, что Алана. Вот только до того, что нейроошейник ночами топит, душит, никому нет дела.

Впрочем, свободный выбор ведь. И плевать, что из альтернатив — лишь расстрел. Джулиус заморачиваться не стал — не знаю, как там с Аланом, а мне от ткнул дулом в лоб и сказал: "Выбирай". Ну, а чего ему бояться, в самом деле, против подростка четырнадцати лет. Ну и что, что Координатор? Джулиус сам Силой кому угодно мозги спалит.

С Координаторами все быстро, прямо. Уж кому, как не рекрутеру Джулиусу, об этом знать.

Старый ехидень*.

Алан, как ни странно, новым домом был доволен. Его колотили — он колотил в ответ с еще большим азартом. Его не воспринимали всерьез — он сжимал зубы и налегал на то, в чем отставал. Год спустя с него сняли нейроошейник, еще через два месяца — разрешили помогать с занятиями младших.

А еще он разрешил рекрутеру сделать то, что никогда не разрешал мне. Залезть в свою душу, чтобы раскрутить узлы. Его, на самом деле, можно понять: доверять ребенку копаться у себя в груди — та еще радость, особенно когда неверное движение или скачок Силы может стоить жизни. Но то, с каким восхищением и преданностью Алан теперь смотрел на рекрутера… раздражало.

На мне ошейник болтался до сих пор, даже спустя четыре года. Алан всё сокрушался: мол, вот тебе за все твои выкрутасы. Ну, а я что? Я ничего, я как все. Еду ночью таскал, после отбоя не спал, опаздывал в патрули. Ну, и дрался, как без этого. Но ведь ничего криминального, верно? А рекрутер Джулиус на каждой комиссии, где обсуждалось снятие с меня этой металлической стрекалки, выдавал это за глубокие грехи. Оставалось только зубами скрипеть. Зачем в Пернатые тащил, чтоб потом дезертиром обзывать?

Хотя на самом деле его мотивы я знал. Рекрутер признавался честно, что дело не во мне, а в моем бессменном дежурном.

Во Владыке. А точнее — в Рое Сенши, сыне начальника терротдела.

— Он — твой личный дежурный. Заставь его говорить.

Джулиус не был сторонником предисловий и объяснений, да. Он продолжал, игнорируя мою отпавшую челюсть:

— Дежурный не должен отпускать подопечного от себя дальше, чем на триста метров на улице и на сто метров в помещении. Он вынужден будет брать тебя в патрули и таскать за собой по штабу. Используй это время. Заставь его говорить.

Я даже не понял сразу, о чем это он. Этот их Рой немой, что ли? Или просто интроверт?

— В подпевалы не записывался.

— Называй, как хочешь. Хочешь другом, хочешь подпевалой. Я сказал это, чтобы ты не удивлялся, что от ошейника не избавишься еще долго.

Пока я сидел, вцепившись в стул, и тихо бомбил, Джулиус успел заварить кофе и теперь невозмутимо хлебал его из широкой кружки.

— Ты поймёшь, когда побудешь с ним рядом. Его нельзя оставлять так.

Тогда это казалось бредом. Ну, может, и замкнутый. Ну, может, и агрессивный через край. А я с этим что сделаю, если он бычится и чуть ли не рычать на каждое моё слово готов?

— Мне нужно кое-куда. Ты идёшь со мной.

— Но занятия...

— Я уже все уладил.

В то зимнее утро он казался необычно собранным и задумчивым. Даже его крикливость куда-то подевалась: проходя мимо Джулиуса, еле слышно буркнул "спасибо". Скорее для себя, чем для ушей рекрутера.

Когда мы уходили, все сделали вид, что не заметили. Да и в пропускном пункте не сильно удивились причине, по которой Владыка захотел просочиться на Нижние.

Никто не обернулся. Даже Лео, безразлично копавшийся в комме.

Он что, серьезно приходит сюда… Один?

Могильники пустовали, лишь на полу у входа виднелись застаревшие слякотные разводы. Владыка больше не оборачивается, бредёт вперёд, к алтарю — огромному стеклянному кубу, забитому тяжелым пеплом.

Мать этих троих — Владыки, Сашки и Лео — казнили за измену. Угораздило ж за одну ночь изменить и мужу, и Империи. Не будь семейка Сенши потомственными кайросами — может, все так и осталось бы тайной. Но дочь, Ксенон, оказалась настолько непохожей на кайроса, что подозрения вспыхнули мгновенно.

Ее казнили, когда Владыке было двенадцать. Джулиус сказал, что у него на сканнере мотивации была самая странная мысль из всех.

"ЗАЩИТИТЬ СЕСТРУ".

Ксенон больше липла ко второму брату, Лео, хотя тот был ей с Владыкой даже не родным. А Владыка все эти годы работал ради одного. Ради неё одной.

Он не верил, что его сестра — ошибка, преступник по рождению. И не верил в то, что мать казнили по чести.

Иначе зачем ему приходить поминать казненную в место, где хоронят лишь героев Империи?..

"Не давай ему молчать".

Когда я впервые встретил этого парня — он уже был таким, жестким и колючим, как высохший каштан. Только сухие ломаются в корке легче всего.

Горела лишь Владыкина свеча. Другие то ли потухли от зимних ветров, то ли истратили последние капли топлива. В широких смуглых ладонях бился маленький огонек.

За все время он ни разу не посмотрел мне в глаза. Я старался поймать, ухватить — лишь так увижу его узор и пойму, правду ли сказал рекрутер. А Владыка то жмурился, то тряс башкой, как шелудивый пес.

Возможно, я даже его понимал. Возможно, со мной когда-то было так же. Но от последнего шага в себя, в пропасть, меня спасли слова одного белобрысого, невыносимо наглого парня.

Но в этом Владыке гонора едва ли не больше, чем в Алане. Поэтому все, что они делают, пересекаясь: бодаются, не видя, как на самом деле похожи узоры их душ.

— Можем сходить в лапшичную. Ну, или накупить молока и хлебать, пока не раздует.

Спина Владыки напряглась, будь у него шерсть — встала бы дыбом. Не страх — глубокая, неясная боль. Давно же с ним никто не говорил.

И он хочет ответить, но одергивает себя на полувздохе. Он и говорить-то не привык.

Плетенка дрожит. Тянет коснуться, успокоить растревоженные нити, но вряд ли Владыка поймет, если в пустынном Могильнике кто-то вдруг начнет отстраненно лапать его грудь.

— Владыка, пошли отсюда.

Страшно звать громче. Эхо возвращает слова нетронутыми — Владыка не слушает. Невольно отзывается Сила, и резонаторы заходятся шорохом вентиляторов. И Владыка отзывается мгновенно. Рывок — и он смотрит мне прямо в глаза.

Пальцы Владыки зависли над контроллером, а мои — в воздухе, едва ли в метре от его потрескавшегося морщинами лба. Во взгляде читается: ни шагу ближе.

Рука бессильно падает. Резонаторы понемногу тихнут, и растревоженная Сила стекает обратно в законные пределы.

Страшно? Да ничуть. Может, кого-то он такой рожей и напугает, но не меня. Я слишком хорошо вижу нити души и читаю их лучше, чем гримасы и пустые слова.

Пробивает на улыбку. Не думал, что обычная разумная осторожность может быть оскорбительной.

Ну, да, верно. Я же опасный. Не терять бдительность. Я же Координатор, человек будущего, способный читать мысли и вкладывать идеи в головы.

А еще, если постараюсь, могу распустить нити чужой души и рассеять ее. Или просто избавить от колких, чужих узлов, расправить в ровный узор.

Нити Владыки размокшие, блеклые, из узлов торчат камни и стекла. Ему, должно быть, больно таскать все это в груди.

— То, что ты сидишь здесь, ничего не изменит. Прости, что напугал, я просто хотел помочь.

Владыка фыркнул, нехотя убирая руку с контроллера.

— Думал стереть мне память?

— Глупости. Даже Джулиус на это не способен.

Все, что мы можем — ослабить вес воспоминания, превратить гнетущее в былое раз и навсегда. То, что люди быстро забывают не важные для них пустяки — не наша вина и не наша заслуга.

Снаружи валит снег, мокрый и густой. Владыка бредет молча, душой и разумом все еще в Могильнике.

Боюсь начать, и шагаю рядом молча. Снег забивается в кроссовки, и они мгновенно промокают. Зря не переобулся.

Молчание добивает подстреленных словом. Если в чем и прав старый ехидень Джулиус — так в этом.

Хотя да, откуда мне знать. Мне, смотревшему только что в глаза человеку, который никак не отвечал.

И я вдруг опять начинаю говорить, стараясь улыбаться широко и искренне. Во взгляде Владыки на секунду мелькает удивление, и я рад поймать чужое чувство за хвост. Все-таки есть в этой скале щель, в которую долбятся спертые чувства.

Воодушевляюсь еще больше и начинаю нести полную чушь.