День второй

Оборотень.

Расположение [камней]

в саду

Меня наводит на сомненья

при выборе Пути.

Хочу сказать,

а слов не нахожу.

Разбудила меня Тася. Старушка вылезла из клетки и, по запаху найдя меня, угнездилась на шее — так она, видите ли, не мёрзнет! Привыкла уже к теплу, а в дальневосточном климате кукожится, даже шерсть не спасает. Пришлось проснуться и переложить её на подушку под одеяло. Там она благополучно и осталась досматривать свои шиншилловые сны. А я решил, что много спать вредно и отправился знакомиться с бытом своего нового места жительства.

После краткого умывания выскочил на поверхность.

Солнце ещё только восходило, и холодный ветер с востока, щемясь меж скал, вкатывался в долину зоны «GT-17», принося с собой влажность близкого океана. С непривычки от тяжёлого воздуха давило грудь и в голове разливалась муть от едва преодолимого желания спать.

Для начала я решил пробежаться. Заодно и экскурсия по территории.

В берцах бежать оказалось непривычно, но Костян верно говорил, что иная обувка тут неуместна. Под ногами мокрый камень, мох и скользкая трава; неровная земля норовила выскользнуть и каждый прыжок вперёд мог окончиться подвернутой стопой. А плотно облегающее голенище надёжно защищало от превратностей. Бежал легко, не перегружаясь, не требуя от тела даже обычной нормы. Какие тут нормы, если после перелёта акклиматизация ещё в самом разгаре! Но всё-таки заставлял подавленные длительным бездействием мышцы потихоньку расходиться, становится горячими, текучими, как ртуть, упругими.

От бега бросало в жар, но ритмичное дыхание нагнетало в лёгкие прохладный воздух, остужая.

Территория оказалась небольшой, вся расположенная в долине, зажатой горами. Может быть поэтому так тесно всё разместилось — и старая сейсмостанция, и стройка новой, и бараки, и администрация. Из огороженной бетонным забором под колючей проволокой зоны был только один выход. От него дорога шла в обе стороны ущелья. На западном направлении ещё сохранились островки щебня, используемого для выравнивания дороги, а восточный путь едва угадывался по замытым дождём следам гусениц тяжёлой машины.

Пробежав за полчаса границу территории зоны, бодрой рысцой по гладкому плацу добрался до здания сейсмостанции. По запылившимся стёклам окон уже гуляли отблески поднявшегося солнца. Я решил сделать ещё кружок в предельном темпе вокруг здания и ускорился.

Но, завернув за угол, едва не влетел в выложенную из камня оградку. Передо мной расстилалось каменистое пространство, от края до края заваленное мелкими серыми камнями поблёскивающими белыми искорками на гранях. Они были уложены стройными рядами, словно когда-то по земле прошёл сноровистый землепашец, создав чёткие ряды, в которые и заложил семена камней сеятель. Ряды серого гравия тянулись от моих ног вглубь негаданного сада. Вокруг больших замшелых валунов ряды формировали круги, а вдаль убегали мелкой волной, где терялись у подножья зарослей припозднившихся в цветении пионов и высящихся над ними кустарников. Дальние растения создавали ощущение джунглей, нависающих над каменистым берегом.

— Осматриваетесь?

Я обернулся.

Профессор стоял в дверях запасного выхода сейсмостанции, ровнёшенько напротив странного сада. Он был в поношенном коричневом в узкую чёрную полоску костюме при галстуке и рубашке. Вся цивилизованность его вида говорила за особенность момента, но картину портила оловянная кружка с варевом, которую Профессор, чтобы не обжечься, обхватывал стянутым на ладонь рукавом голубой рубашки.

Я выдохнул, восстанавливая дыхание — в голове ещё размеренно гудела кровь, а грудь теснило от воздуха. Но ответить не успел.

Профессор сошёл с крыльца и обвёл рукой с кружкой, ограничивая мир каменной пустоши:

— Красиво, правда? Особенное искусство. Великолепно передающее суть того, чем здесь занимались светочи отечественной науки. Жаль, такое же недолговечное, как и она. Как и наука, искусство требует жертв от окружающих. Когда этого нет, оно умирает… Так и этот сад. Но, чтобы двигать науку, требуется не один человек. А тут — меня пока хватает. Не станет меня — недолго этот сад сможет противостоять дикой необузданной природе.

— Этот… сад? — повторил я, задумчиво оглядывая серое пространство без единого цветка. Поле гравия казалось осколком марсианского пейзажа, случайно, по задумке недалёкого фантаста, занесённое на землю и оставленное в первозданном виде. А может быть, лунного…

— Сад Камней, — снисходительно отозвался Рашид Джиганшевич. — Подарок японской стороны. Лично основателю станции. Великий был человек! Японцы пробили все препоны советской бюрократии, чтобы привести сюда работников и создать эту красотищу. И не помню на своей памяти, чтобы они ещё ради кого подобное делали…

Я оглядывал сад и молчал. Что такое «сад камней» я знал, да вот встречать в жизни ещё не приходилось.

— Жаль, — сощурившись, усмехнулся Профессор, — не нужно всё это.

И, почти по-военному чётко развернувшись, скрылся за дверью.

Неяркое дальневосточное солнце играло пятнами света на гладких боках гальки и упрямо пыталось прогреть заросшие мхом бока валунов. Не нужно?

Оказалось, и в таких условиях несложно соорудить себе во дворе тренировочный станок. Старая покрышка от «Краза» плюс кем-то припасённый гриф от штанги — вот и весь тренажёр. Взмахнул грифом — вдох; долбанул по покрышке — выдох. А тело жарит под тусклым солнышком, в пот бросает. И весь — от запястий до крестца — ощущаешь удар. Напрягаешься, расслабляешься… Всё в согласии с желаниями тела, без чрезмерностей.

А вокруг появляются и исчезают люди. Ходят осторожно, по краешку площадки, которую я облюбовал под спортзал. Что охранники в сером или зелёном камуфляже, что работники в рванье да телогрейках прошлого века. Приглядываются, молчат. Давно уже заработала стройка: рвались взрывы из котлована, пыхтел экскаватор, расширяя яму, катались туда-сюда машины, вывозя лишний грунт. А на вышках скучали автоматчики и по территории рысили люди с овчарками, придирчиво нюхающими траву.

Когда возвращался к станции, подошёл давешний боец — теперь автомат висел на плече.

— Емель! Эта… командир зовёт отзавтракать. Ну, типа, эта… похавать вместе.

Опять «эта» да «эта»! Ну, прям «Этка» какой-то!

Я махнул рубашку на плечи и наклонился над бочкой, полной воды:

— Понял. Сейчас.

Но он не уходил.

— Ты, Емель, эта… Крут махаться. Костян хорош был, а и то валандался. А ты — ррраз! — и уноси готовенького. Тебе эта… палец в рот не клади!

— Ага.

И вообще лучше в меня ничем не тыкать.

Но это я, конечно, вслух не сказал. Просто наклонился пониже и махнул водой на голову, споласкиваясь от лысины до поясницы. Всё-таки к начальственному столу позвали. Пусть не в ресторан в общество губернаторов и звёзд ужинать, но всё равно как-то неудобно.

Продолжая трепаться о том, о сём, совершенно не обращая внимания на моё молчание, боец довёл меня до лестницы административного корпуса и приветливо помахал автоматом. Выше я пошёл один. Там встретил увалень — Брынза. Увидев меня, тут же расплылся в пластилиновой улыбке, которой я ни на грош не поверил. Сообразив, что подружиться не удастся, он скорчил обиженную мину и провёл меня в конференц-зал, где и было накрыто. Два составленных стола, на которых теснились миски, вскрытые банки и бутылки. Из горячего пшёнка с тушёнкой, а деликатесами красная икра да консервированные малютки-осьминоги.

Я, увалень, три начальника смены — Ворон, Череп и Чахлый, ждали прихода «команданте», стоя вокруг стола. Все трое «начсмен» подтянутые, с неприступным выражением в глазах. Ворон оказался сухощавым низким мужиком в солидном возрасте. Одетый в чёрную форму со значком «русских братьев» на лацкане. Он искусственно улыбался, едва подтягивая кверху уголки губ, и косился, невзначай оглядывая меня, явно оценивая. Череп, наоборот, был молодой, рослый, но тоже худосочный и жилистый. И с выскобленной лысиной, что неудивительно при его кличке. Бойца-ударника выдавали стёсанные костяшки и привычка смотреть исподлобья, сопровождая напряженный взгляд добродушной ухмылкой. Только в её добродушие верилось с трудом. А Чахлый, к которому меня приписали, оказался из всех начсменов самым неживым, скованным. Может быть, потому что был правой рукой команданте или оттого, что его лицо и шею бороздили старые шрамы? Мужик приземистый, но широкий, что тумбочка, он пялился исподлобья холодным рыбьим взглядом, и возникало ощущение, что бультерьер целится.

С приходом «Кастро» все смогли рассесться. Мне надлежало сидеть по левую руку от командира, сразу за Вороном. Напротив меня оказался Чахлый и Череп, а Брынза сидел как и «команданте» на узкой части стола.

— Ну, как первый день, Емеля? — спросил командир, наваливая кашу себе в тарелку.

— Ничего.

— Как тебе наш Профессор?

— Ничего.

— Ничего… — он хохотнул, показывая на меня глазами подчинённым, и тут же посерьёзнел: — Да, он мужик со странностями. Ну, интеллигент, конечно, но не из тех, гнилых, нормальный такой интеллигент, даже водку жрать умеет. Только вот нерусский он. Да и повёрнут на своих «бегемотиках».

— На ком?

— Не показывал ещё? — благодушно усмехнулся «Кастро», — Ну, значит, покажет. Это машины у него там стоят такие, на бегемотов непохожи, но он их так зовёт. Он за них душу продаст. Или вытрясет. Это уж как сложится.

По бороде скатывались хлебные крошки и «Кастро» периодически оглаживал её двумя пальцами, стряхивая сор. А я механически жевал и смотрел в тарелку — мало ли, обижу ещё чем. Нехорошо получится.

— Я приглашал Профессора к столу раньше, но характерами мы не сошлись, да… Хотя человек, я тебе скажу, разумный, но упрямец чёртов! Он этим скотам помогает, да… Он опять таскался ночью лечить этих обезьян, понимаешь? А с утра ко мне уже притащился — типа поломанного надо срочно в город. Будто мне не на что больше бензин потратить! Он бы и сам повёз, но его гроб на колёсах туда не доедет. Ты понимаешь? Он ради скотов готов бросить станцию! Тысячи, миллионы жизней за одну. Плодит дерьмо, паршивец! Природа такая у интеллигенции, что у русской, что у какой другой. В дерьме сидеть, дерьмо вокруг себя художественно размазывать, не давать людям построить нормальное общество… Вот он там сидит на станции своей, жопу протирает и нас ненавидит тихо в пробирку! Но я даже понимаю его ненависть, вот что я тебе скажу! Понимаешь, какая штука! Вот, к примеру, станция его. Старьё, конечно. Но опять же — рабочая станция. Ещё советская, а это, я тебе скажу, значит, что века простоит! А мы тут — бац! И делаем прямо под боком другую! А человеку — обида…

Тяжело вздохнув, «Кастро» откинулся на спинку стула и показал Чахлому на бутылку беленькой. Начальник смены молчаливо поднялся и набулькал в рюмку. «Кастро» вскинул руку — мол, за здравье! — и опрокинул дозу.

— Это, я тебе скажу, вообще проблема государства россейского. Всеобщая неразбериха и рвачество… Да… На одно денег нет нифига, на другое — на те! Вот станция… — «Кастро» вытащил из нагрудного кармана изящную трубку и кисет, начал набивать. — Японцы дали денег на стройку. Им надо, чтобы была сеть напротив их островов — землетрясения наблюдать. Ну, это понятно, всем жить хочется, и узкоглазым тоже. И вот тебе, пожалуйста, наши подлизали им что нужно, взяли деньги и строимся теперь. А почему просто не сказать, что у нас тут своя стоит рабочая? А?

Он вперил в меня уже не совсем трезвый взгляд, и я многозначительно кивнул.

— Правильно! — с удовольствием протянул «Кастро». — Потому что — деньги! Пока мы тут строим, в столице деньги пилят… Так что Профессор тут не прав, ой, не прав… Не нас ему надо ненавидеть! Да мне дали б волю — я бы в Сочи поехал, я бы в подмосковье школы детишкам строил, а не тут… Этих ленивых обезьян заставляем работать и охраняем, чтобы не растащили чего. А ведь обезьяны сраные, а?

— Обезьяны, — согласился я.

— Вот, — расплылся «Кастро», — Понимаешь!

И, словно невзначай, подмигнул Чахлому. Тот, не меняя угрюмого выражения лица, кивнул.

Вот так. Судя по всему, тесты на профпригодность и лояльность я прошёл. Не зря мама всегда говорила, что молчание — золото.

С завтрака я уходил пресыщенным разговорами о политике и табачным запахом, помноженным на сивушный — командир пил по «чёрному». Хотел пройтись по зоне, развеяться, но успел выйти только за «плац».

— Емель, погодь!

Чахлый догнал меня широким, уверенным шагом легко, подтянуто отмахав расстояние от дома. Встал рядом, не смотря на меня, а взглядом обшаривая плато. Шмыгнул, вдыхая мокрый ветер с востока, и кивнул на стройку:

— Ничего мы тут затеяли, а?

Не самое лучше начало для разговора, но уж что есть.

— Ничего, — я повёл плечами, незаметно разминая задеревеневшие за время напряженного обеда мышцы меж лопатками. Спину я всё время стремился держать прямо, как мать учила на светских раутах, но, видимо, опять перестарался.

Чахлый кивнул, так и не глянув на меня, и потянулся в карман. Достал пачку импортных сигарет и протянул. Всё это — с выражением окаменелой мрачности, словно в единый кулак сводящей мясистое мускулистое лицо. Но, в отличие от смороженной мимики, тело начсмены жило. Жилы напрягались под пятнистой камуфляжной курткой, расправляя плечи. Он казался широкой вешалкой — твёрдой, словно цельнометаллической, на которой болтались обманно расслабленные руки и так же обманно неподвижные ноги. От него веяло опасностью. Но пока ощущения внутри спали. Огня не было.

— Не курю. Спортсмен, — приучено отозвался я.

— Понятно, — Чахлый вытянул из кармана комка зажигалку и прикурил, щурясь на горизонт. — А ты где учился-то?

— Спорт. Подворотня.

Не удержался и пожал плечами — где ещё можно учиться?

— А, — Чахлый затянулся, выпустил дым клубком изо рта. — Я подумал, может из наших.

— Из которых?

— Ну, армия. Спецназ, десант. Туда с удовольствием брали таких рослых парней, слабаков не держали. Ты где служил-то?

Вот так. С этого обычно начинаются возмущённо-пьяные сопли в берет, срывание тельняшек и требования идти отдавать долги Отечеству. Только я у этого Отечества ничего не занимал. Ни я, ни мать моя. Но народ после армии этого обычно не понимает. Как же! Святой же долг — плац подметать ломом или траву красить. Но более всего обычно мужикам обидно, что пока они два года теряли, другие чего-то достигали за это время. От зависти и горести и ярятся, как правило.

— Не служил, — коротко ответил я и тоже перестал смотреть на собеседника. Взгляд поплыл по верхушкам гор, острыми вершинками ёлок, словно гребнем, упирающихся в небо. Ну, что? Будем выяснять отношения дальше?

— Понятно, — Чахлый сморщился, вынул окурок из рта, глянул брезгливо на огонёк. — Отсырела, зараза, — хмуро сплюнул он и пояснил: — Вчера выпили с командиром, да по дурости залез спать в спальник прямо в одежде.

Значит, выяснять не будем. Радует. Нечасто настолько адекватных вояк встретишь.

— Тут через один все бывшие, — хмуро сообщил Чахлый. — Кто откуда. Из простых никого не брали. Командир элиту собрал, кто без работы маялся. Тут из разных родов войск. У всех одна фигня — на гражданке заняться было нечем. Чурок на работу брали больше, чем русских парней с ногами-руками и башкой на плечах!

Он раздосадовано сплюнул. А я молчаливо согласился.

Говорят, в нашей стране с любым человеком можно найти общий язык — достаточно посмотреть вокруг и сказать «до чего страну довели сволочи», — как контакт установлен.

— Командир сам из бывших, — Чахлый мотнул головой в сторону, и мы неторопливо начали дрейфовать в указанном направлении. — Он понимает ребят. За родину обидно.

И я снова молча согласился. Обидно.

Под ногами хрустели камни, но все больше становилось травы, постепенно затягивающей тонкими зелёными тельцами серое крошево. Мы отходили от плаца, от стройки, от строений к ограде территории, где дрожали лапы кедров, нависая над колючкой забора. Где издалека уже виделась пушистая полянка, зелёным пятном в крапинку коричневых шишек.

Чахлый задумчиво окинул взглядом территорию, старательно избегая взгляда на меня:

— Берга вчера в город отправили. Доктор сказал, перелом со смещением. Ты ему разлохматил голенную кость. Это вообще как?

Как? Есть такой удар в каратэ. «Чудан цуки» называется… Только делать его надо правильно. И заниматься годами по две тренировки в день. На чём пожёстче. Ну и иметь такие грабли, как у меня.

Чахлый на ходу задумчиво покосился исподлобья и вдруг резко остановился:

— Покажь руки!

Я понял. И молча вытянул ладони тыльной стороной вверх.

Чахлый к давно стёртым мозолям не прикоснулся. Только мазнул взглядом, а потом глянул дальше, на запястья и удовлетворённо кивнул. И снова тронулся к зелёному пятачку.

— Сандаловое масло? — поинтересовался он.

— Детский крем, — угрюмо отозвался я. На масло тогда денег бы не хватило.

Чахлый хмыкнул — глаза зажглись весело, а вот лицо не изменилось, оставшись таким же напряжённо-сжатым.

— Пястья у тебя лошадиные, да, — поощрительно кивнул он. — Удар хорош. Да и борьбу показал неплохую… Универсал?

— Смешанный стиль, — отозвался я.

— Один хрен, — кивнул он и снова потянулся за сигаретой. — Хорошо ты обезьяну вчера уработал. Командир был в восторге.

Тут до меня стало, наконец, доходить, в чём дело.

— А ты, значит, — я остановился, — не в восторге?

Он успел пройти ещё шаг и после развернулся.

Я прислушался к себе. Нет, огня не было. Тишина. Значит, разойдёмся миром.

Чахлый задумчиво покосился на сигарету:

— Почему же.

Бросил окурок и затушил коротким твистом, размалывая его по камням. И впервые взглянул мне в глаза. Приземистый, крепкий, он смотрел исподлобья снизу вверх, словно набычился перед боем. Разве только не приплясывал, стремясь подавить взглядом.

— Мне тоже. Понравилось, — наконец отозвался он. — Быстро сработал. Только невнятно. Не понятно ни черта…

И…

Наклонился, группируясь…

рванулся мне под ноги…

Плечом в «солнышко», руками под бёдра…

Приподнял, стискивая до боли…

С натугой оторвал от земли…

И…

Кинулся мне в ноги. Классическим, отработанным многократно борцовским приёмом.

И можно было сделать десяток разных техник, но я уже понял, чего он добивался. Потому — шагнул в сторону, как вчера, и подхватил руку, ещё стремящуюся схватить убежавшее тело. Повернулся, влился в поток его движения, и чуть подсел, приноравливаясь к броску.

Чахлый прыгнул до того, как я придал его телу ускорение болезненным давлением. И естественно стал уходить из захвата плеча. Неудобно вывернул мне запястья — до хруста напряглись сухожилия, и пальцы разжались — плечо начсмены выскользнуло. И через пелену огня в сознании я не видел его движений дальше. Но чувствовал кожей. Чахлый пал на землю спасительным нырком и тут же подбил мне ноги.

Рушась, я вскинул в защиту руки, но тот всё равно прошёл — крепкие, словно калёные, ладони вбились мне в запястья и опрокинули навзничь. Воздух из груди вышибло сильным ударом о камни. Другое дело, что подмять вояке меня не удалось. Пока я не успел подняться, он начал молотить сверху. Явно торопился, понимая сам, что выносливости не хватит, если бой затянется. Но и мне не хотелось словить в голову за-ради чего-то там хорошего настроения. Отдав на откуп мощному граду ударов запястья, я подловил момент и нырнул в сторону. Чахлый провалился в удар, вошёл кулаком в камни. С присвистом выдохнул, ощериваясь.

Тут я его и свалил. Выбил колено, цапанул за ворот и опустил мордой в каменную крошку под тонким травяным покровом.

У него и мысли не возникло действовать как-то непредсказуемо — руки прикрыли голову и на мгновение вояка остался безоружен. Я оседлал его плечо и, пав на спину и тем перевернув его, аккуратно — не дай бог оторву, что плохо природа пришила, — взял руку на слом. Классическим, хорошо натренированным приёмом.

Чахлый сопел где-то под икрой, потел, шипел от боли, а я неторопливо наворачивал его локоть себе на бедро.

— Пилять! — выдохнул вояка и коротко стукнул ладонью по моему голенищу. — Пусти, слоняра.

Я и отпустил.

Откатился, сел в пол-оборота, исподлобья оглядывая местность. Чахлый неспроста отвёл меня подальше от плаца и административного корпуса, но всё равно не далеко мы ушли. И теперь от барака охраны к нам бежала пара бойцов, грохоча берцами по камням. Да и возле стройки мужики всполошилась.

А начсмены валялся на камнях, задумчиво наминая локоть, и, щурясь, смотрел в небо.

Когда подбежали охранники и встали, неуверенно смотря на лежащего командира и направляя на меня автоматы, я глянул через плечо — молодые ребята со следами похмелья на давно небритых рожах глазели на нас, вольготно расположившихся на редкой травке, и сопели после пробежки. Их неуверенность буквально смердела боязнью. А меня даже раздражать стала ситуация — второй раз за сутки смотреть в стволы просто потому, что у кого-то дурная голова рукам-ногам покою не даёт!

Чахлый поднялся, сел, угрюмо глянул на своих людей и коротко мотнул головой.

Лица ребят затвердели. Ума на то, чтобы не показывать своё отношение к произошедшему, хватило. Откинув автоматы за спину, бойцы развернулись и потопали обратно к лагерю, на ходу раскуривая сигаретки. Может быть, начсмены с каждым новым «бойцом» тут на травке разминается, проверяя на зуб, а может быть, «кто в армии служил, тот в цирке не смеётся».

Чахлый, оставаясь всё так же угрюмо-спокойным, потянулся, с хрустом вытянув позвоночник, и сощурился на меня:

— Слоняра, — повторил он, но теперь в голосе звучала неприкрытая зависть.

Я пожал плечами:

— Каким мамка сделала, — коротко отозвался я.

Тут моих заслуг уж точно нет.

Начсмены усмехнулся.

— Я тут, почитай, ни с кем на равных не мог размяться. Будет теперь кому бока наминать, — усмехнулся он. В глазах прыгали чёртики. — Да и тебе пободаться не помешает. Не всё конягой по периметру скакать.

Я степенно кивнул. Спору нет — не помешает.

Чахлый задумчиво потёр щетину и, глядя на ладонь, спросил:

— Но что ты сделал — я не понял. Залома не было — точно. Какого беса я свалился?

В пору было довольно хмыкать. Признание такого мужика, как Чахлый, в том, что ничего не понял, сродни признанию поражения. Но улыбаться я поостерёгся.

— Я подсуетился, — и поднялся на ноги. — Давай ещё раз.

Начсмены пружинисто поднялся. Глянул остро снизу вверх и попёр мне в ноги, теперь уже медленно, как и нужно при отработке неизвестного приёма.

— Тут, — я обозначил захват под плечо. — И тут, — с разворота, уходя от толчка в таз, я вложил массу в подмышку нападающего. Ни боли, ни ломки, но стоять, когда сам согнулся в три погибели, а тебя ещё и за подмышку носом в землю направляет чужеродная масса, невозможно.

Упасть от мягкого исполнения он, конечно, не упал, а пробежал пару шагов, согнувшись в поясе, перебарывая желание рухнуть. Остановившись, распрямился и обернулся. На лице застыло задумчивое выражение, в глазах плёнка равнодушия — прокручивал в голове только что происшедшее.

— Ещё раз, — хрипло сказал он и снова кинулся мне в ноги.

Я повторил.

На этот раз Чахлый из приёма сделал шаг и мягким перекатом ушёл вперёд, разрывая дистанцию. В бою я бы его, пожалуй, не упустил, но тут лишь технику показывал, потому разжал пальцы, давая напарнику выпорхнуть на землю. Чахлый мягко кувыркнулся — плечи, бёдра, стопы, — и поднялся в стойку уже шагах в трёх от меня.

— Хорошо, — кивнул он.

Меня на мгновение жгучий интерес прошиб — а вот решится ли сразу попробовать или пойдёт новой техникой мелочь свою пугать? Чахлый расставил ноги и, набычившись, развёл руки:

— Давай! — скомандовал он.

Я пошёл на него, до последнего оставаясь прямым, а потом не особо торопливо нырнул вниз. Хоп! Обхватил бедро, наваливаясь плечом в живот. Ну же! Чахлый опаздывал, уже надо было… Но тут же мой корпус словно подхватило и протащило дальше — вперёд, в землю, куда до того я стремился опрокинуть противника.

Я расслабил руки, выскальзывая из захвата, и кувырком по травке ушёл от противника. Поднялся, повернулся к Чахлому.

Тот стоял, чуть склоняясь — не рассчитал, видимо, по первому разу, да и утащило его за моей ускользающей массой вслед.

— Ещё! — рявкнул Чахлый.

Я пожал плечами и двинулся на второй заход.

Потом потребовался третий и четвёртый, и пятый. Чахлый в удовольствие валял меня по травке, с каждым разом всё более оттачивая движение. Да и мне приятно покалывало мышцы, размятые привычной работой.

Чахлый остановился только когда довёдённое до автоматизма движение стало идеально вливаться в мой рывок, выполняемый на полной скорости.

— Хорош, — выдохнул он и смахнул пот.

Мне и самому хотелось вылезти из рубашки и посушиться на солнышке, но порывистый ветер, гонящий от края гор тучки, подсказывал — не стоит. Начсмены махнул рукой, и мы неторопливо направились обратно, где на плацу, будто невзначай, прогуливались бойцы, не занятые на постах, но их численность говорила сама за себя.

Я сосредоточенно вытаскивал иголки, запутавшиеся в рукавах рубашки. На спине, наверное, их стая, но это позже.

— Добрый приёмчик, — усмехнулся Чахлый, посасывая оцарапанные о камни костяшки. — Вроде и не делаешь ни черта, а результат мордой об асфальт. Ты где такого нахватался-то? На самбо не похоже, на классику тоже.

Мне до томления в груди вспомнилось ДоДзё в полуподвале, где в окна под самым потолком смотрелись туфельки и ботинки проходящих мимо людей, где текли рамы в дождь и лютый зимний холод заставлял, выходя на разминку, стучать зубами. Маленькое ДоДзё, где едва помещалась дюжина здоровых прокаченных мужичков, молодых, с буйной силушкой и куриными мозгами. И сенсея. Добродушного старичка, хилого — плевком перешибёшь, с вечно приклеенной улыбкой и всегда блестящими детским восторгом глазами. Они становились другими — прозрачными, равнодушными — только в схватке. И тогда странный мороз пробегал по загривку. От этих глаз и не сходящей улыбки. Тогда я ещё не знал, как так бывает…

— Айки-дзютцу, — коротко ответил я.

Чахлый с интересом покосился.

— Слышал, — степенно кивнул он. — Но не занимался. Это всегда было где-то из области фантазий. А тебе, значит, свезло.

Я кивнул. Можно сказать и так.

— Не похоже на тебя, — сказал он, опять обсасывая пыльные кровоточащие ссадины. — Тебе бы в вольную… А вся эта карусель узкоглазых… Заумная она. Не похоже на тебя, — повторил он.

В глаза не посмотрел. Испытывал?

Я пожал плечами.

— Молод был.

Прозвучало так, словно сказал, что пошёл туда по дурости. Но это было не так. Помню ещё, как сидел на корточках возле тусклого жёлтого окошка и, грея руки подмышками, вглядывался за узорное стекло на кружение людей, на магию схватки. Это была первая школа, куда я пришёл сам и сам упорно работал до самого конца, до того момента, как сенсей уехал. Не повлиял ни запрет матери, ни собственная робость — работал.

— Ну и как оно? Японо-дзютцу твоё? — спросил начсмены.

— Интересно, — осторожно отозвался я. И хмыкнул: «будто сам сейчас не почувствовал!»

Чахлый улыбнулся:

— Да, не. Я про тактику.

Я прошёл пару шагов, прежде чем сумел сформировать внутри ответ. Такой, после которого вопросы прекратятся. И решил, что лучше всего подойдёт этот:

— Учитель говорил, что важно только одно правило.

— М?

— Дай дорогу дураку, — буркнул я и замолчал.

Объяснять на пальцах я не умею и вряд ли смогу передать, что самое главное не приёмы, а умение сливаться с рывком врага. И уж тем более не сумею рассказать о том, как морозит нутро, когда ты вкладываешься в удар, стремясь проткнуть кулаком хребет тщедушного старика перед собой, а через мгновение видишь его наклеенную улыбку и тебя затягивает в темноту вихря падение. Это — личное. Настолько личное, что даже умей я трепать языком — всё равно не получилось бы.

Чахлый поглядывал на меня искоса и усмехался.

До плаца дошли, больше не проронив ни слова.

— Пошли, покажу «объект», — откинул сигарету Чахлый.

Мы вышли к впечатляющему котловану.

— Тут, — Чахлый махнул рукой. — Уйма труда ушла. Горы, едрит их налево. Плоскости нет. Тут инженегры почвы щупали, где будет возможно срыть. А всё равно — взрывать приходится. Вон, глянь…

Я взял предложенный бинокль и посмотрел на дальнюю сторону. Уже при незначительном увеличении стали хорошо видны и люди, копошащиеся на склоне, и машины.

— Профессору приходится докладываться перед каждым взрывом, — усмехнулся Чахлый. — У него техника работает, фиксирует любой чих. А, в общем — дела движутся. В конце недели руководятлы столичные приедут глянуть, потому сейчас пузо рвём, торопимся.

— Понятно, — отозвался я, разглядывая в бинокль «объект». На стройке работали, в основном, узкоглазые и было видно, что работали из-под палки. Несколько десятков бойцов охранения с оружием наперевес стояли возле специалистов, то ли прорабов, то ли инженеров, которых отличала более-менее опрятная форменная одежда и то, что в общий гвалт они не лезли.

— Это кто?

Чахлый всмотрелся.

— А… Эти? Прорабы. Тоже из обезьян, но цивилизованные. Они, как мы, по контракту.

— А остальные?

Он пожал плечами:

— Да кого как набрали. Тут народу несколько сотен, что ж, каждому бумажки на подпись подсовывать? Первую партию, помнится, просто набрали — прошли прорабы по бомжатникам и насобирали на раз. А чего не набрать? Если домики, жрачка — халявные, не надо думать, где слямзить и каких звездюлей огребёшь за это. И деньги ещё заплатят.

Я кивнул — понятное дело, что этим обезьянам большего и не надо, да и не наработают они на большее, халтурщики и дармоеды. А потом вдруг понял, что и сам купился на то же самое в предложении Костяна. Ну и плюс к тому свежий воздух, тишина, тренировка и неплохой кусок валюты по окончании.

— Ладно, пошли дальше, — махнул Чахлый.

До позднего вечера у меня хватало дел на «объекте». Чахлый таскал меня по всем уголкам, показывая, что да как. Я посетил и вышки, которые вблизи оказались весьма шаткими конструкциями, скрипящими под каждым шагом так, что меня всё-таки попросили слезть с лестницы, зашёл в бараки охраны, глянул, как мужики расположились, и чуть не сорвал с непривычки дверь с петель, узнал, где сейф с оружием, когда приходит-уходит машины обеспечения и инкассации и когда дают питание.

Последней точкой стал заход в бараки рабочих. Что я, будок собачьих не видел, что ли? Но надо осмотреться — значит, будем это делать последовательно и полностью.

В бараках и днём, и ночью горят тусклые жёлтые лампочки, заляпанные трупиками комарья. От входа в обе стороны тянется единое помещение, заставленное нарами. Смрад. Грязь. Нищета. И всё.

Я шагнул внутрь. Тяжёлым тошнотворным запахом ударило в лицо.

— Да нефиг, — поморщился Чахлый: — В дерьмо-то лезть… Посмотрел и сваливаем отсюда.

Но тут раздался тихий вздох в углу. Ага… Кто-то халтурит?

Мы с Чахлым переглянулись. Суровая морда начсмены стала каменной — хоть ножи об неё точи. И я пошёл внутрь. Надо ж отрабатывать денежки.

Кто не спрятался, я не виноват!

Возле одной из постелей стояла грубо сколоченная табуретка, на ней — миска с перловкой и стакан воды под тонким ломтём хлеба. А на первом этаже двухъярусной кровати под грязным шерстяным одеялом лежал человек. Глаза сомкнуты, дыхание рвано колыхает грудь, по лбу катится пот. Лежал он полностью одетый, но узнал я его только когда наклонился почти к самому лицу. Вчерашний боец. «Батыр» по-ихнему. На плече белел свежий бинт, прихватывающий проволочную шину.

— Емель? Что там? — позвал от дверей Чахлый, в защиту от спёртого духа барака раскуривая очередную сигарету.

Я выпрямился:

— Больной.

— А… Ну, айда отсюда!

Да, нужно убираться. Только вот… Нехорошо на сердце. И не потому, что я поломал, нет — не первый он и не последний. Нехорошо, потому что… Неправильно, несправедливо. Потому что восемь лет назад из нищей промёрзшей коммуналки с отключенным за неуплату светом я убегал на заработок на улицу. И мне всё равно было — что делать, кого бить. Как этому мужику… А теперь? Чем мы разные?

Я вытащил из кармана и положил на хлеб комок сахара, жёлтый, от влаги спекшийся в бесформенный айсберг. И ушёл тихо, чтобы не потревожить.

До станции добирался в задумчивости. Да и Чахлый, пожёвывая соломку, не торопил с выводами. На плацу собирались разойтись: он к административному зданию — там на втором этаже квартировал, — я к себе, в подвал станции. Но не успели ударить по рукам. Чахлый вдруг остановился, замерев с протянутой ладонью и медленно повернулся в сторону котлована.

«УАЗ» вылетел со стройки, ревя форсированным движком. Он ещё не остановился, а со стороны пассажира открылась дверь и выскочил боец.

— Командир! — захрипел он бронхитным прокуренным басом. — ЧП!

Чахлый кивнул мне и быстрым шагом добрался до машины. Нырнул в проём, обернулся, прежде чем захлопнуть дверь:

— Договорим! — и махнул водителю: — Давай!

Я проводил быстро удаляющийся «УАЗик» взглядом.

Собственно, Чахлый мне понравился. Тёртый мужик, но не утерявший романтизма в душе. Наверняка, войной не раз поддетый, до нутра взрезанный, и жизнью об асфальт не раз приложенный. А всё же что-то такое оставалось в нём живое, подвижное. И даже его маска угрюмости понравилась — выверенная, строгая, словно наросшая на лицо. Не то, что у меня! Про мою «физию» друзья постоянно шутили, что «Иванушки-дурачки на земле русской не перевелись».

От делать нечего, решил-таки прогуляться по территории, познакомиться поближе, уже без экскурсовода.

И направился к той стороне, где, недалеко от дороги бетонный забор приближался вплотную к лесу. Кроны многовековых вечнозелёных деревьев нависали, словно тучи цвета морской воды, зацепившиеся за стволы и оставшиеся тут. Тёмные, пушистые, ветви с огромными иголками просовывались через дыры в бетонных плитах лапами неведомых зверей. И хотелось подойти и поздороваться. Но, дойдя, я понял, что попросту не дотянусь — ветки висели выше моего роста — только пальцами и удалось погладить снизу щетинистое брюхо. Иглы оказались тонкими и длинными, как не бывает в моей родной местности. А запах, шедший от леса, одуряющее шибанул в ноздри. И, разнежившись от невероятных ощущений, я сел в тени на скудную травку, привалился к забору спиной и замер, закрыв глаза. Костян был прав — тут было хорошо.

Спокойно. Никто не бегает, не суетится. Не дёргают — надо туда, надо сюда. Нет ни докучливых фанатов, ни озверевших менеджеров и журналистов. А самое главное — нет пустоты. Как вспомнишь квартиру, в которую нужно возвращаться каждый вечер и подкатывает к горлу комок. Осиротевший домик из однушки переделанный в двухкомнатную, где и мне и маме хватало по маленькой коморке. Мать так хотела, чтобы у меня появилась девушка, и всё считала, что мешает мне в этом. Будто не было иных причин, чтобы не таскаться за юбками! Но всё же я её желание уважал и, как мои рабочие руки подросли, мы и замесили раствора и из набранных по стройкам досок соорудили перегородку. А когда матери не стало, я первым делом свалил её. Нет, не кувалдой. Руками. Просто вернулся с похорон и уткнулся взглядом в эту стену. В дешёвых розовых обоях и с картинками-вышивками с двух сторон от старого светильника. Упёрся лбом и начал колотить. Руки в кровь, а стену снесло. Я сидел посреди белого тумана, уперев кулаки в колени, и смотрел, как по брючинам стекает кровь. И мне было всё равно. Я знал, что не могу быть в доме, который каждой складкой штор, каждой тенью в углах, каждым вздрагиванием секундной стрелки на старых часах — напоминает её. И кажется в любой миг услышишь тихие шаги, в любой момент на плечи опустятся мягкие руки…

А здесь хорошо. Время идёт, как и должно ему двигаться — размерено, со скоростью черепахи, делая век жизни долгим, наполненным и утяжёлённым ощущениями и размышлениями.

И из этого состояния меня выдернул надвигающийся гул.

Машины приближалась сбоку, где проходила дорога и стоял контрольно-пропускной пункт из шлагбаума, двух решётчатых щитов, прислоняемых охраной к нему на ночь, и бойца с автоматом.

Я приоткрыл глаза и вгляделся. К зоне подъезжали бортовой грузовик с тяжёлой тупорылой кабиной и новенький «УАЗ» старой модели. Автомобили подкатили к КПП и их тут же пропустили — видимо, управление «Кастро» не особо нуждалось в формальностях, тут все друг друга знали в лицо. И доверяли.

Грузовик подъехал к площадке перед бараками, а вот «уазик» проехал дальше, к административному корпусу. Его встретил сам команданте, по такому случаю спустившись из своего кабинета, и Ворон. Из джипа выскочили двое парней в комуфляже с диковатыми внимательными взглядами, а за ними молодцеватый юноша в костюме, с дипломатом в руках. Юноша поручкался с «Кастро» и они живо скрылись в здании. А двое телохранителей открыли багажник и принялись выгружать ящики на землю. Ворон принимал их, передавая кому-то из своих людей.

Бухгалтерия и водка, — сообразил я. Больше ничто так трепетно и серьёзно не ожидают. Всё, что тут людям важно. Мне это было неинтересно, и я переключился на вторую машину.

Грузовик, вставший на площадке, не подавал признаков жизни. Водитель, открыв дверь, философски развалился на креслах в ожидании.

Когда из барака охраны выкатил Чахлый, стало ясно — что он ждал. За Чахлым тянулось четверо охранников с дубинками в руках, все они, как младшие братья, копировали походку своего командира. Шли вразвалочку, бросая угрюмые взгляды. Чахлый кивнул подскочившему водителю и прошёл к закрытому кузову. Сдёрнул замок, отворил борт и, по-молодецки легко взлетев наверх, распахнул тент. И, оглядев содержимое, брезгливо показал на землю. Но люди, сидящие в кузове — несколько десятков грязных, неопрятных тел, слежавшихся за время пути в единую массу — только теснее вжались друг в друга.

Чахлый сплюнул и пригрозил.

Но люди только крепче стискивали сцепленные руки.

Начсмены пожал плечами и спрыгнул. Закурил, привычно щурясь на огонёк, и кивнул своим бойцам на машину. Мужики рванули внутрь. И там, в тени кузова, началась потеха. Бойцы били дубинками по спинам и плечам, расцепляя руки и выталкивая прибывших из машины. Вышвыривали на землю, а там их уже принимали их товарищи, сгоняя сброд в один строй — нечёткий, мохнатый от изобилия драных лохмотьев и всклокоченных волос, и шатающийся от усталости и долгой дороги. Через несколько минут возле машины уже стоял строй. И я удивлённо приподнялся, пытаясь пересчитать людей. Получалось много. Как в том анекдоте про «запорожец», пьяных мужиков и гармошку. Как же столько смогли забить в кузов?

Но Чахлого это не интересовало — не впервой. И проходя перед строем и хмуро раскуривая уже вторую сигарету, явно, чтобы перебить запах от немытых месяцами тел, он только осматривал прибывших. Иногда командовал — кого-либо выгоняли из строя и он самолично оглядывал, осматривая со всех сторон, словно раба или диковинку. Оно и понятно — тут не всякий выдержит на стройке, а надо было решить — кого и куда направить. Кому камни таскать, кому раствором заниматься, а кого проще на кухню отправить кашеварить. Чахлый с этой задачей и справлялся.

Потом махнул рукой и грузовик, живо заведясь, рванул с территории, оставляя пыльный след над дорогой. А людей погнали к площадке сбоку от бараков. Там, вкопанными в землю, стояли бочки.

Чахлый скомандовал что-то, показывая на бочки, и отошёл.

Толпа застыла, недоверчиво скукожившись. Бойцы подождали пару мгновений, пока начсмены уйдёт, присядет на капот джипа, да и людям дали время самим решиться на купание, но, поскольку никто не захотел проходить санитарной обработки по своей воле — опять взмахнули дубинками и погнали сброд в бочки.

Люди вопили, суетились, пытаясь и избежать вынужденного купания и ударов дубинки, но постепенно приближались к бочкам. В конце концов, бойцы загнали их и принудили обливаться. Как были, в одежде, мужчины — от подростков до стариков — махали на себя пригоршнями воды и стояли грязные, мокрые, вздрагивающие от нервозности и оглядывающиеся на охрану.

Чахлый, сплюнув сигарету, закинул в рот следующую и кивнул бойцам. На площадь вынесли брезентовые мешки, кинули под ноги сброду. И приказали переодеваться. Открыли мешки, вывалили одежду: в одном лежали штаны, в другом рубашки, в третьем ватники, шапки, шарфы. И недомерки, поверив, наконец, что ничего дурного не случится, начали суетливо стягивать с себя мокрые шмотки, обтираться ими, словно мочалками, а закончив это неожиданное умывание, бросились переодеваться. Одежда липла на влажное тело, окомковывалась тяжёлыми складками, а охрана подгоняла, торопя.

Вскоре всех переодевшихся уже гнали в барак.

Вот так, оказывается, тут принимают на работу.

Я хмыкнул и почесал ухо о плечо. Чувствуется, что у них технология уже отработанная. Странно только, что после недомерки снова становятся такими грязными. Раз в месяц, что ли, у них тут «купание красного коня»? А надо бы почаще.

На крыльцо вышел Брынза — суетливый, нервный — и я стал наблюдать за ним. Уж больно он оглядывался много. А тот подступил к «уазику» и заглянул в окно к водителю. О чём уж они там говорили — не знаю, только вскоре Брынза отступил. И в руках его кирпичиком в мешковине лежал свёрток. И, всё также воровато оглядываясь, он живо сунул его за спину, скрывая от Чахлого, и тут же ретировался в административный корпус.

Жратва какая-нибудь эксклюзивная, — понял я. — Пончики какие или балычок. А то и буженинка. То, чего здесь недостаёт. Чего ещё толстяку для счастья нужно? Только залезть под одеяло и хомячить в одиночку.

Чахлый, убедившись, что новеньких разогнали по баракам, несуетно встал и утопал к себе. И на площадке стало тихо и мирно, как до того. Шоу кончилось.

Я привалился затылком к бетону стены — солнце уже совершило половину своего пути по небу и теперь клонилось к закату. Всё гуще становилась тень, в которой я нашёл себе место для отдохновения. Уж начал чувствоваться холодок иногда прилетающего ветерка и пришлось запахнулся в рубашку плотнее. Клонило в сон, видимо от акклиматизации, и я, скрестив руки, замер, надеясь подремать на свежем воздухе.

Проснулся от того, что за стеной послышался треск ветвей.

Дёрнулся, подбираясь.

Тигр?

Осторожно, чтобы не шуршать, глянул в щель.

Профессор, воровато оглядываясь, шёл вдоль забора. В серо-стальном анораке и такой же балаклаве я его сперва не узнал, но он оглянулся и взгляд оловянных глаз под набрякшими веками тут же выдал его. Я подумал окликнуть старика, но остерёгся — мало ли у него дел по ту сторону забора.

Меж тем, Рашид Джиганшевич, не замечая чужого присутствия, остановился в паре шагов от щели, где я выглядывал из затёмнённого угла, и начал ждать. Он оглядывался, суетливо потирая руки и перебирая пальцы. И, когда тёмная фигура подступила из леса, он радостно приветствовал её.

Я прижался к щели ближе, подглядывая странную встречу.

К Профессору подошёл не менее пожилой азиат. И мне сразу стало понятно, что это — японец. Не то, чтобы я их много видел, но пару раз приходилось — навещали наш зал мастера из страны Восходящего Солнца и скоростных авто. Так этот был очень похож на них. То ли статью, то ли маской неудовольствия на роже.

Старики вежливо обменялись поклонами и после обнялись — соблюли и восточный этикет и западный. И начали тихо разговаривать. Но из всей их беседы я слышал только несколько различимых слов. «Бегемот», «Ваевский», «график», «корреляция» и «Хонсю». Остальное проходило мимо слуха — то ли нерусское было, то ли слишком тихо говорили.

Профессор незнакомцу отдавал по одному какие-то свёрнутые вчетверо листы, тыкал пальцем в схемы, негромко объясняя что-то. И его собеседник хмурился всё больше и часто-часто кивал головой, словно фарфоровый болванчик. После старики снова обнялись, пришлый спрятал на груди листы и, попрощавшись, ушёл. Судя по шуму, в лесу его кто-то ждал, и дальше они уходили вместе.

А Профессор несколько минут смотрел вслед ушедшему. Плечи его были опущены, а спина сгорблена. Лишь когда шум уходящих в лесу стих окончательно, он развернулся и, оглядываясь, снова пошёл вдоль забора. Видимо, возвращаться на станцию.

Снова привалившись спиной к забору, я покачал головой. Вон, ведь, какой детектив тут получался. Профессор-то, оказывается, с двойным дном оказался! Некоторое время я неспешно соображал над моральным выбором — доложить об увиденном Чахлому сразу или погодить, и в конце концов победила лень. Я снова привалился к забору и закрыл глаза ещё на полчаса.

В небе солнце пошло на убыль, стало холодать и мне явственно захотелось есть. Вот только — где искать тут съестное, я пока не знал. И, поднявшись, и встрепенувшись, зашагал к административному корпусу. Дежурным оказался Череп.

— А, Емель, — он потянулся на стуле, опираясь на тревожно затрещавшую спинку. — Ты чего рыщешь?

— Жратвы, — прямо сказал я.

— О! — задумчиво протянул он. — Сейчас сообразим. Палыч!

Из-за шторы входа подсобки выглянул пожилой боец в добротном камуфляже.

— Ась?

— Батыра бы нашего накормить бы, — улыбнулся Череп. — А то он с голодухи и своих рвать начнёт.

— Не начну, — угрюмо ответил я.

Но меня уже не слушали.

Палыч махнул мне и я пошёл к нему.

Подсобка — огороженная досками и шторкой часть рекреации под лестницей, — оказалось тесной и мутной. Свет давал тусклая лампочка, висящая на оголённом проводе под потолком. А запах стоял табачно-сивушный, отбивающий всякую охоту тут находится. Кургузый стол, сколоченный из досок на скорую руку, лавка и притащенный, видимо, из лаборатории, комод

На горелке Палыч живо подогрел тарелку чего-то скользкого и мясного. И, обжигая пальцы и отдуваясь, поставил передо мной на стол. Сунул кусок хлеба и отошёл в уголок к шторке, расположившись на стуле и прихватив журнал «Техника молодёжи» за восемьдесят лохматый год.

— Что это? — задумчиво копнул я ложкой.

Палыч отвлёкся на миг, поправляя очки на переносице:

— Пюре из картошки импортной да рыба какая-то, — пожал плечами он и подмигнул: — Главное, много.

Это точно. Еды оказалось в самый раз. Но её вкус вынудил копаться в тарелке, зачёрпывая по чуть-чуть, и силком заставляя себя глотать. Так вот как живут тут рядовые. После начальственного стола — совсем не фонтан.

А после ужина как-то неожиданно оказался вечер и на площадке загорелись фонари, импровизированно сооружённые из обычных лампочек, притороченных за провода к крыше административного корпуса. Закончила греметь стройка, но вместо ожидаемой тишины, по лагерю заметались гул и гвалт.

Палыч выглянул в окно и вздохнул:

— Ну вот… Ещё одна свалка будет. — И покосился: — Иди, что ли. Всё равно сейчас позовут.

Я поднялся:

— Спасибо за хлеб-соль. Где помыть-то?

В ответ Палыч раздражённо махнул рукой:

— Иди ты, тут работников много — найдётся кому.

И я вышел.

Люди толпились молчаливой массой. И виделись мне они подобными детскому пластилину. Будто кто-то огромный взял коробку, распотрошил и все слепил в единый цветастый комок — без смысла, без цели — где взгляд рыщет по смазанным неровным линиям, в попытке рассмотреть знакомые очертания, а сознание пытается распознать, что скрывается за предложенной абстракцией. Так и тут. Толпа, словно смятая масса, где едва различались разномастные рожи, чумазые тела, в неопределённого цвета разводах грязи и пыли на робах, мельтешила передо мной, ходила ходуном от внутреннего напряжения. И цепь автоматчиков вокруг ощущала это бурление смятого в ком пластилина: бойцы орали, надсаживая глотки матерщиной, били прикладами, загоняя тварей в единую массу, и иногда выпускали в воздух очередь-другую для острастки. А во втором ряду охранники едва сдерживали поводки овчарок, беснующихся перед морем воняющих тел.

Но Кастро, как и положено истинному команданте, смотрел на всё это молча. Он снова стоял на крыше своего джипа и, скрестив руки на груди, угрюмо рассматривал броуновское движение у своих ног. Ему было не привыкать. А вот меня, как и вчера, заставило насупиться и обилие немытых тел и какофония криков, выстрелов и лая.

Чахлый подошёл сзади неприметным мягким шагом и встал рядом.

— Жди чего поинтересней, чем вчера, — негромко предупредил он. — Сегодня свежее мясо прибыло. И они явно нашли тебе орешек покрепче. Следи за зубами.

Я сообразил, что это вроде шутки такой, но отвечать не стал. Толпа, взвинтившая сама себя до предела, наконец, разродилась движением, и стало видно, что сквозь людской поток пробирается человек. И всякий хочет дотянуться до него, словно благословляя на удачу, или даруя частицу своей силы.

Уже издалека стало видно, что он на голову выше других. Что его плечи обхватить здесь рискнул бы не каждый вояка, не то что малорослики. И что он не привык сутулиться или клонить голову.

И воздух между нами принялся густеть.

Всё стало ясно и я начал демонстративно медленно стягивать с плеч куртку и рубаху.

Я ожидал, что это будет казах или какой иной узкоглазый, в каком народе порой рождаются такие переростки, но, когда противник подошёл ближе, увидел, что ошибся. Да, его глаза прикрывали сверху тяжёлые набрякшие веки, создающие контур тонкого миндального ореха, но кожа лица на удивление отливала не жёлтым, а, скорее, бронзовым. Таким, что казалась подобна тёмному лику икон. Я всмотрелся, но нет, не пыль на роже, — и руки, и шея «батыра» смотрелись коричнево-золотыми, и такими необычными для широкого плоского лица и монгольского разреза глаз, что назвать — к какой народности он относится, я не смог бы. Для меня все они — луноликие дети Азии — казались на одно лицо. Но вот ещё удивительная черта — угрюмости поединщика мог бы позавидовать и сам Чахлый. Почти по-брежневски сросшиеся над переносицей густые брови, пересечённые коротким старым шрамом, идущим от середины лба до носа, создавали ощущение вечной хмурости.

Наклонившись с крыши джипа, Кастро всмотрелся в мрачного крепыша. Тот на него взгляда не поднял. Как встал в центре круга, расфокусировал взгляд, прикрыв веками застывшую в тёмных радужках тяжёлую ярость, так и стоял, не шевелясь. Коменданте, удовлетворившись осмотром «батыра», крякнул и привычно огладил бороду.

— Хорош! — усмехнулся он и глянул на меня: — Ну, что, Емель? Давай!

Сейчас… Давалку расчехлю только…

Я стянул футболку, повёл плечами, разгоняя по мышцам кровь, и шагнул в круг.

«Аминь. Твою мать!»

Мой противник раздеваться не стал. Как был в гражданской камуфляжной форме, в такой же, как тысячи рыбаков по всей стране носят, так и остался. Мне даже показалось сперва, что он не заметил, что перед ним встал соперник. Но потом я поймал его взгляд — из-под опущенных век, тяжёлый, ждущий — и морозцем прихватило спину. Такое уже было в моей жизни. Разок осенила меня шутница-удача встать против бойца какой-то сугубо семейной клановой школы малазийской. Такой же замороженный взгляд, такое же демонстративное отсутствие движений и предельная концентрация внимания. Почерк такой же, да только вот народность не та. Да и откуда бы тут адепту малазийской школы быть?

Я пожал плечами сам себе на размышления, и двинулся вперёд. Ведь ясно, что «батыр» с места не сойдёт. Шёл, вприглядку пробуя противника и соображая — с кем судьба столкнула: с бойцом или борцом? Подчас такое видно сразу. У кого прыгучие ноги и руки, словно подвешенные, — стопроцентно любит подрыгать ногами и вбивает кулаками, что молотобоец кувалдой, а вот тот, у кого об шею ломы можно гнуть, а корпус ходит ходуном при любом шаге — наверняка любитель выломать всё, что возможно, и покрепче садануть оземь. Но стоящий передо мной парень — от силы лет двадцать наскребалось, — похоже, был сделан из другого теста. Короткошеей, но при том с сильным торсом, необычно длинными мощными руками и явно прокачанными бёдрами. Что от такого ожидать — пока не начнёшь, не поймёшь, с чем его есть.

А вокруг в едва прерываемой шёпотом да напряжённым дыханием тишине ощущалась тревога. Недомерки не скрывали волнения — ходило ходуном море немытых рож. А охрана споро перетаптывалась по краю площадки, поводя плечами, словно самим тут работать. И только двое оставались спокойными. Кастро на джипе по-хозяйски лениво щурился на происходящее у его ног. И Чахлый примостившийся на капоте, скрестив руки на груди, мерно дымил сигаретой, с интересом наблюдая за моим противником. На меня ни тот, ни другой не смотрели. И правильно.

И я отрешился от окружающего. Пусть ревёт толпа. Пусть молчит. Пусть не существует. Есть только тот, кто напротив. И одна площадка на двоих.

Ещё шаг, и веки парня дрогнули и открылись. Лицо исказилось звероподобной гримасой.

А меня пронзил огонь!

Тёмная громада влоб...

Смазанный скоростью удар…

Боль...

Земля приближается…

Каблуками по мясу…

Бешеная пляска противника…

И словно пространство передо мной схлопнулось, сворачиваясь, как бывает, когда бьётся на холодном ветру мокрая простыня. Ударило по лицу воздухом, заставило подавиться вдохом и…

Парень единым прыжком перемахнул площадку, летя на меня. И на пределе видимости махнул ладонью в основание шеи.

Не отшатнулся бы — слёг с переломанной шеей. Но судьба миловала. Судьба, да тайное умение предчувствия.

И узкоглазый, промахнувшись, пролетел ещё несколько метров и приземлился на корточки. Обернулся — лицо смороженное в нечеловеческом оскале. Сгорбился, словно оборотень в лунную ночь. И, опираясь на руки, ударил ногой. Снизу вверх, лягая как заправская лошадь. Я лишь руки выставил — по предплечьям словно стержнем штанги заехали — и отшатнулся. Второй удар прошёл уже мимо.

«Оборотень», не поднимаясь, крутанулся по площадке, старыми берцами взрывая землю так, что мелкое крошево полетело брызгами во все стороны. И тут же скакнул в воздух, подлетая чуть ли не выше собственного роста. Я прянул от тяжёлого удара ногой в прыжке. Попытался перехватить — куда там! Быстрее пули воздух передо мной разорвали две крепкие ладони, и пришлось тут же вновь наглухо закрыться в обороне.

Он вниз и по земле почти, вращаясь, рванул по кругу. Я — вослед, выцеливая. Метается тёмное пятно — ни ударить, ни схватить! А вокруг подвывают, свистят, потрясают кулаками, надрывая глотки в выкриках. Толпа беснуется, как всегда, требуя крови, требуя зрелищ. Досада взяла — и лоб сморщила, и рот оскалила. А «оборотень», — сучий порох, — словно на вечном двигателе под седалищем, не останавливается.

Только я рванулся ближе, как грудь опалило огнём.

Сознание уже чувствовало, видело, —

Тёмное пятно…

Удары в голову…

Круги перед глазами…

Локтём в висок…

И приближается земля…

но тело уже не успевало среагировать.

Тёмное пятно — размазанный движением в бесформенную кляксу «оборотень» — скакнуло, подлетая ближе, и… перекошенная тёмно-рыжая рожа вынырнула из пучины прямо перед носом. Я выкинул руки, но поздно, поздно! — дунц-дунц! дунц! дунц! — как под комбайн попал. Рёбра ладоней, словно тяжёлые серпы, пробили в голову. Раз! Два! Три! И — ткнули в грудь калёными пальцами.

Задохнулся от жара в носоглотке. Нырнул в сторону, не глядя, на удачу. И, шарахнув пару раз по тёмному силуэту, разорвал дистанцию.

Встал, фокусируя взгляд. Белые мухи кружили, словно пушистый снег в морозный день…

«Оборотень» сидел в дальнем краю круга. На корточках, словно заключённый, но такой поджатый, заведённый, что опасностью веяло и за восемь метров. Он смотрел на меня исподлобья, будто в горло целился, и на оскаленной роже расплывалась усмешка. Он уже чувствовал, что выиграет.

Я тронул нос — хрящ вроде стоял на месте, но кровь обильно лилась липкой жижей, так что дыхание запирало. А с открытым ртом, как выброшенный на берег карась, особо не побегаешь. Обтёр испачканные пальцы о живот — стылым красным мазком остался след. «Оборотень» ощерился, весело щурясь на меня. Что ж… Ты своё показал. Теперь моя очередь.

И прочистив горло, я сплюнул под ноги красным.

Аминь! Твою мать!

И рванул на «оборотня».

Тёмный силуэт мелькнул, уходя вправо за бьющую руку. Но всё-таки я зацепил его! И тут же с разворота ударил ещё. Ещё! Но добротная связка прошила мощными ударами пустоту. «Оборотень» уже мелькал в дальнем краю круга. Вот моль! Твою мать!

Я не отступил. Рванул следом. И заработал, словно механизм, — левой, правой, ноги, руки. Дозируя дыхание и гоняя кровь глоткой. Узкоглазый мотался прямо по курсу, пытаясь то метнуться мне за спину, то прыгнуть, то ударить, прорвав мои руки. Но я уже упёрся — не уйдёшь! На каждый его финт приходилось по несколько ударов. И я доставал. Не всегда полновесно, но доставал. Бешено шёл вперёд и молотил, молотил, молотил… Хватая воздух ртом и выдыхая с кровью.

Тёмное пятно металось перед взглядом — едва успевай ловить в прицел.

Но вот под кулаком хлюпнуло. Узкоглазый хрюкнул, давясь.

Поддалась мякоть под коленом.

Локоть врезался в подбородок.

С ноги вошёл в грудь.

И тело, выдохнувшее кровавую кашу, швырнуло из круга на толпу.

Узкоглазые завопили, закрываясь, затюкано отшатываясь. А «оборотень», раскинув руки, словно спаситель на кресте, завалился на вопящих людей. Рожа окровавленная, смятая. Глаза побелевшие, стеклянные. И с распахнутого разбитого и порванного рта кровь со слюнями течёт в два пузырящихся ручейка.

Готов обезьяна.

Я с силой выдохнул носом — красные брызги рванули в стороны, разгоняя белых мух.

А за спиной уже подлетали, вопя от радости, свои. Обступили, облапили. Кто-то схватил за локоть, толкая мне руку вверх, будто на ринге.

— Е-ме-ля! Е-ме-ля! Е-ме-ля! — скандировали бойцы.

— Эта! Ты — зверь! Во!

— Кувалда!

— Ну, твою мать… Здоров!

Все что-то кричали, что-то хотели от меня — то ли тут же сейчас же напиться, то ли куда-то срочно бежать. И каждому хотелось хлопнуть меня по плечу, обдавая дурным ароматом, прокричать в лицо, насколько я хорош, или, на худой конец, просто потусоваться рядом и покричать в удовольствие… Люди везде одинаковые.

А я смотрел на уже свалившегося «оборотня» — вокруг него тоже стояли, толкаясь в тесноте, его болельщики. И молчали. Только глаза пришибленные едва поднимались, метаясь в ненависти и страхе. И какой-то старик сидел на земле, пытаясь удержать скользкую от крови голову «оборотня» у себя на коленях, и качался, качался, словно маятник…

Но бойцов вокруг становилось всё больше, теснее ряд, шире круг и вскоре за мельтешением людей вокруг я уже не мог разглядеть ни «оборотня», ни старика. Опустил голову, махнул ладонью по рту — кровь всё не унималась. Взял двумя пальцами за переносицу, ощупал — цело всё. И не ясно, с чего бы так хлестать.

Чахлый хлопнул меня по плечу и люди вокруг расступились, пропуская начсмены.

— Пошли, Емель! — он открыто усмехался мне, но в глазах прыгали чёртики: — Хорош стоять как столб фонарный!

И он повёл меня через толпу — бойцы расступались перед нами. Меня бы одного так, может, и не выпустили бы, пока не напились бы вдрызг.

Кто-то подал мою рубашку и куртку — я накинул на плечи, но застёгиваться не стал, чтобы не запачкать. Нос кровоточил, не прекращая.

Когда уже отошли к джипу, где всё ещё стоял Кастро, довольно пощёлкивая стеком по голенищу и весело щурясь на толпу, я вспомнил «оборотня». Обернулся. Но увидел не его, а Профессора.

Старикан, всё также затянутый в халат с наброшенным поверх ватником, продирался сквозь людей. Мелкий, тощий, замызганный, он пробирался между здоровыми парнями, влезая там, где я бы и не прошёл. И столько было целенаправленности и упорства в его движениях. В поблёскивающих очках, оберегаемой поднятой рукой, в узких плечах, протискивающихся в щели. Я замер, рассматривая его, и вздрогнул — старик прижимал к груди, оберегая в давке, старый чемоданчик с красным крестом на белом круге. И шёл, упёрто продираясь, к «оборотню».

— Пошли, Емель! — окликнул Чахлый.

Пошли, конечно.

Но почему-то на душе стало душно. Словно воздух кто-то испортил.

Мы добрались до административного здания, и один из дежурных вынес нам на порог чайник, мешок со льдом и бутылку водки. Чахлый махнул мне рукой и я, встав у перил и укрепившись в широкой стойке, наклонился, подавая неостывшую голову под струю холодной воды. В распаренной движением шее заломило, но белые мухи, что метались перед глазами после удара в голову, разлетелись из поля зрения.

Махнул на голову футболку, оттёр лысину и глянул на Чахлого. Зарядившись прямо из горла беленькой, начсмены методично рвал на ленточки какую-то тряпицу.

Этка, поднявшись по лестнице, перегнулся через перила и водрузил мне на переносицу пакет с кубиками льда. И я сморщился — саднящая боль полоснула от стылого лекарства. Но в голове стало проясняться. Кивнул бойцу и тот расплылся в ухмылке, и патриотично вскинул кулак, ни на миг не прекращая жевать резинку.

— Давай сюда сопла! — приказал Чахлый.

Поднявшись по лестнице на ступеньку, запрокинул мне голову. Потянулся к переносице, заскользил заскорузлыми пальцами по носу, ощупывая кости.

— Целы, — просипел я.

Чахлый кивнул:

— Похоже на то, — и продолжил уверенно: — Но всё равно не помешает. — И тряпицы-ленточки по одной стал заталкивать в ноздри.

Неприятно, конечно. Но не впервой. Тут главное — дышать правильно.

В носу щекотало и остро дёргало, словно какая змея залезала, и я чуть отвернулся, скосил взгляд, не моргая, уставившись на плац. Там бойцы уже почти разогнали толпу и лишь возле лежащего на земле «оборотня» теснились узкоглазые. Из скинутых ватников сооружали что-то похожее на носилки. А возле самого поверженного батыра сидели двое — старик и Профессор. Мелкий старичок что-то рассказывал, показывал на грудь лежащего, суетливо дополнял свои слова жестами, не рассчитывая, видимо, что сейсмолог поймёт его речь. А Рашид Джиганшевич хмурился, кивал, но продолжал, словно заведённый, делать своё дело — медленно вдавливал поршень шприца, внутривенно воткнутого в локоть, и следил за глазами батыра. И ему не нравилось то, что он видел.

— Давай вторую! — хмуро приказал Чахлый, и пришлось отвернуться в другую сторону.

Когда ленточка, как и первая, плотно забила носовой ход, на плацу уже никого не было.

— Пошли, — позвал Чахлый. — Командир в твою честь выпивку выкатывает.

— Не пью, — просипел я. — Спортсмен.

Чахлый усмехнулся и спросил:

— А так посидишь?

Я подумал миг и покачал головой осторожно, словно стеклянной:

— Неа. Спать пойду.

Начсмены кивнул:

— Давай. Если что нужно будет — дёргай любого. Мне скажут.

— Ага. Спокойной, — выдохнул я и, развернувшись, потопал к станции.

По пути ещё не раз встречные бойцы кричали приветствие, потрясали оружием или вскинутыми кулаками и даже рвались пообщаться и напоить меня до отвала. Но мне с распухшим носом, под холодным пакетом, чуть позвякивающей головой и саднящими предплечьями общаться не хотелось совсем, и я уверено маневрировал, чтобы избегать особо прилипчивых мужиков.

В станцию ввалился, как вчера, словно в чёрную дыру — никакого освещения и только вдалеке коридора едва мерцающий красный свет тревожных ламп лестницы. Пока дотопал до комнаты номер семь, пакет в руках заметно потеплел и стал мягким, а на месте его прилегания появилось знакомое ощущение отшибленности.

В комнате горел свет — Профессор оставил Тасе включенной настольную лампу и в клетку подкинул опилок с палочками. Шиншилла пыхтела, то сама зарываясь в их груду, то пыталась туда спрятать какие-то камешки. В общем, животина была довольна.

Добрался до постели и устало рухнул на матрацы. Что-то не заладился денёк.

Лежать, впрочем, не получилось — носоглотка заплывала и дышать становилось труднее. Пришлось накидать подушек в угол и сесть на постели, завалив ноги одеялом. Поспать бы… Но сон не шёл — тело саднило, голова ныла, а нос наотрез отказывался выполнять свои прямые обязанности.

Не вставая, подцепил за лямку и подтащил поближе рюкзак. Вытянул из верхнего кармана-клапана аптечку и добыл блистер анальгетика. Без него сейчас никак.

Значительно лучше после него, конечно, не стало. Но хоть совесть стала чиста — всё, что мог, сделал. Ещё скользила по краю сознания мысль, что зря отказался с мужиками посидеть — всё отвлёкся бы, — но представляя себе пьяные рожи, хмыкающие на мою разбитую морду, и сам себя одёргивал. Всё я решил правильно. А справиться с болью и одиночеством легко. Взял первую попавшуюся книгу из ближайшей стопки Профессора и натянул одеяло по грудь. Итак, что у нас тут?

«Курс теоретической физики» Ландау-Лифшиц тысяча девятьсот лохматого года издания. Потрёпанная книжица, готовая распасться прямо в руках, оформленная в бодром духе советского реализма, со шрифтами всем известной «Правды», буквально просилась в печку. Но. Зачем-то же Профессор сохранял её? Значит, за дряхлостью могла скрываться раритетность.

Я пересилил себя и открыл первую страницу.

Прочёл введение. Кое-что пришлось перечитать, чтобы не потерять нить повествования, но, в общем, всё оказалось не так уж сложно. Сложности начались с первой же главы. При моих девяти классах за плечами мне предлагалось сразу же, с ходу, освоить весьма непонятные математические действия. О части же из них я впервые узнал. На мгновение у меня возникла крамольная мысль бросить чтиво и подыскать что-нибудь полегче, но оглядев комнату и осознав, что за другими книгами придётся подниматься с постели, и не факт, что они будут понятнее, я вновь мрачно уткнулся в страницу. Значит, будем учиться.

Профессор пришёл, когда я неуверенно, построчно, но уже преодолевал первую главку. Зашёл, близоруко сощурился из-под очков и, убедившись, что я не сплю, прошёл к столу и забросил на него чемодан. Стащил и скинул рядом ватник. Потом наклонился и вытянул из ящика бутылку беленькой, а следом старый гранёный стакан. Набулькал и приложился.

Удовлетворённо вздохнул и только после второго глотка повернулся ко мне.

— Интересно? — кивнул он на книгу.

— Нет, — честно ответил я.

— А зачем? — подчёркнуто выделяя слоги, спросил он.

Я пожал плечами и прогнусавил:

— Спать не получается.

И снова углубился в чтение увлекательной строки, в которой были понятны только цифры и пара обозначений переменных. Голова гудела, и глаза почти слипались, но дыхание оставалось тяжёлым, поэтому пасовать перед «Ландау-Лифшиц» я не собирался. Профессор, поджав губы, несколько минут рассматривал меня, а потом, словно сдался, — вздохнул и, потерев виски, предложил:

— Давайте осмотрю хоть…

Я отложил книгу. Наше с Профессором неприятие явно было взаимным, но вот ему хватало силы духа его преодолеть и выполнить свой врачебный долг, а я… А кто, собственно, мне мешает? Нет, будь на его месте сопливый пацан из обезьян или какай нищеброд поганой нации — я бы на это не пошёл. Но старик… Это, ведь, как уже другой человек. Словно иной цивилизации. Уже вне споров национальностей. Так ведь?

И я привстал, выпрямился, подавая лицо.

Профессор вдавил очки ближе к переносице и потянулся к моему носу. Его пальцы тронули кожу почти невесомо, словно он и не дотронулся почти. Побежали выше, ниже, захватывая не только нос, но и скулы, виски, челюсть. И, наконец, хмурые складки на лице старика выправились, и он даже слегка улыбнулся:

— Всё намного лучше, чем я ожидал. Давайте-ка, Николай, вытащим всё это.

И потянул за ленточку.

Лучше бы он это не делал. В носу тут же защипало, а на глазах навернулись непрошеные слёзы. И вроде не очень больно, но вот мокнут глаза и всё тут!

— Кровь пойдёт, — предостерёг я гнусаво.

— Остановим!

И флегматично продолжил выволакивать на свет окровавленную и кое-где уже присохшую тряпицу. Я зажмурился и вдохнул поглубже.

Когда тряпки упали мне под ноги, Профессор заставил опустить голову и взяться за нос. Я думал, снова положит лёд на переносицу, но нет — он ухватисто уцепил меня за шею и, тыча пальцами вдоль хребта, словно сваи вколачивая, прошёлся вниз по позвоночнику и обратно. Что-то помассировал, где-то потыкал, а где и пощипал. И вроде нос совсем не трогал, но кровь — вот чудо! — унялась.

— Вот так, — удовлетворённо вздохнул он и направился обратно к своему столу, к бутылке. — А то выискали средство! Теоретической физикой, молодой человек, телесные раны не вылечить. Только душевные.

Я сидел на постели и дышал. Воздух проходил по напряжённым слизистым мягким сквознячком в жаркий день — и так хорошо было…

Профессор обернулся, посмотрел в мои осоловелые от упоения дыханием глаза и, подняв стакан, сказал:

— За науку!

И прикончив остатки водки одним махом, вдохнул:

— И давайте спать, что ли… Мне через час опять к больному…

Он, не раздеваясь, упал к себе на постель и почти тут же захрапел.

А я ещё сидел на постели и думал. Не о чуде — что о нём думать, чудо лишь продукт более высоких знаний. Думал о том, почему наукой можно лечить только душевные раны…