День третий

Дырка бублика.

По-разному роса

[ложится] по утрам

На лист цветущей сакуры

И на перо

воронье...

Когда проснулся, Рашида Джиганшевича в комнате уже не было. То ли старик проснулся раньше меня и убыл по своим делам, то ли как ушёл ночью к больному, так и не возвращался. Я же спал настолько тяжёлым и глубоким сном, что, кажется, за ночь даже не поменял позы — всё тело затекло и закостенело, став подобным высохшему ломкому рыбьему скелету. Одно радовало — нос дышал как обычно, если не принимать во внимание, что весь свербил от застывшей крови. Отмыться вчера не удосужился, а сегодня приходится мыкаться.

Поднялся, бодро оделся и подошёл к клетке. Тася ещё спала — возраст сказывался, больше спит, чем играет. Но вот что привлекло внимание — в её поильнике плескалась свежая вода, да и корма хватало. Профессор, чаще меня бывающей дома, взял животину под свою заботливую руку. И стал следить за ней с той же тщательностью, что и за когда-то брошенной на произвол судьбы властями аппаратурой…

Почёсывая щетину, в которой скреблись крошки запёкшейся крови, потопал умываться и бриться. Санузел лаборатории — ряды жестяных рукомойников и коробки туалетов — имел только одно зеркало, да и то в паутине трещин и сколов. Но рассмотреть свою физию я смог. Всё — как я ожидал, даже немного хуже. Кожа казалась рябой или поражённой особо извращённой оспой — на ней сидели, цепко прикипев, кровавые брызги. Хорошо, что выскоблил лысину под ноль перед вахтой — хоть там отмываться будет легко. На бои с кровавым душем я тут не рассчитывал.

Отмылся, побрился, и, наконец, вдохнул свежим воздухом.

Теперь — наверх!

Солнце карабкалось в зенит, уже выкатившись белым шариком над восточной грядой. И вокруг разливалась тёплая нега. После холодной воды — просто блаженство. Я перевязал рубашку рукавами на поясе и сорвался в бег. Как бы не было дурно, а без разминки будет только хуже.

Солнышко греет, бег разгоняет кровь по тугим мышцам, камень под ногами трещит… И кажется — век бы так бежал.

Я добрался до плаца, нашёл «свою» бочку, где ещё с вчера устроил площадку. И снова пошёл к КРАЗовской покрышке. СанСаныч всегда говорил, что лучше тренировки, чем работа с мечом, человечество ещё не придумало. Меча у меня не водилось, конечно, но его отсутствие вполне компенсировалось арматурой или грифом от мини-штанги — и вес близок, и отдача в руках хорошо дрессирует держать удар. Вот гриф я и привёз с собой, заранее позаботившись о тренировочном снаряде. И, подхватив металлическую палку, принялся махать. Вверх-вниз, пока тело живо — оно должно двигаться!

Профессора заметил сразу. Все — и строители, и бойцы, — обходили облюбованный мной угол, стараясь не попадаться на глаза, а вот он запросто, как вышел из барака, так сразу по кратчайшей и направился ко мне.

— Утро доброе, Николай.

Я опустил лом на покрышку и повернулся к старику. Ещё дыхание рвалось, сотрясая мокрый от пота корпус, а руки просили движения, но невежливым быть не следует — старик, всё ж таки. Да и помог он мне вчера здорово.

— Ага. Доброе.

И угрюмо стал ждать дальше. Вся природа моя такая — если просто кулаками помахать, то тут меня и ротой не особо напугаешь, а вот с одним таким интеллигентом поговорить… Видимо, права была мать, что не наговорил своё в детстве, так теперь и не наверстаю. От того и напрягаюсь при каждом разговоре.

У старика лицо было тёмным, с набухшими от недосыпа веками и тёмными кругами под глазами и, казалось, что морщины углубились и стали длиннее, отчётливее. Он прошёл мимо, сел на покрышку, взъерошившись и сунув руки в карманы ватника. Сощурился на солнце, подставляя под тёплый свет лицо, и спросил:

— Как себя чувствуете, Николай?

Я пожал плечами. Живой — иногда этого достаточно.

Профессор не отреагировал. Помолчал, смотря на дальние вершины, и внезапно сказал:

— Пацана в город отправить нужно...

Вот так…

Я ещё пытался убедить себя в том, что пацан этот — вовсе не несчастная жертва обстоятельств, что сам за милую душу меня бы поломал, что бой был честным, и я ничего против правил не совершал. Да и попросту, что оборотень — хрен знает какой нации узкоглазый, а они все, узкоглазые, враги мне!

Пытался убедить, но…

Плечи опустились сами. И внутри, словно холодом выложили органы, как в морге. Я подошёл и сел со стариком рядом. Положил ладони на колени. На коже блестел пот, пальцы подрагивали.

— Плох? — спросил я, не поднимая взгляда.

Профессор сморщился и коротко кивнул.

Я стиснул кулаки. И увидел, как побелела кожа над суставами, — огрубевшая, толстая кожа. Носорожья. Об такую можно ножи точить. Или ломать жизни…

— Что я… — горло предательски корябало сухой крошкой, — …ему?

Рашид Джиганшевич поднял на меня глаза, спокойные, уставшие, словно выжатые за ночь.

— Двухсторонний перелом грудной клетки.

Это значит — удар в центр груди вошёл внутрь, раскрошив суставы или кости рёбер с двух сторон, и теперь грудина ничем не сцеплена с позвоночником, лежит на студне легких и сердца, трепыхаясь с ними в такт, не давая полноценного вдоха и спокойного ритма сердцебиения. Это значит — парень не может прийти в сознание, едва-едва дыша кровавой пеной. Это значит — совсем немного до края жизни.

И тут же вспомнил…

— Машина, да? — прохрипел я.

Рашид Джиганшевич вздохнул и ещё больше съежился, подняв плечи.

— Коменданте не даст машины.

Помолчал, поджав губы, сразу сделавшиеся в профиль схожими с утиным клювом. И продолжил:

— Не даст, если я попрошу.

Он так выделил это «я», что всё встало на свои места. И почему подошёл, когда другие опасались, и почему не пытался просить. Умному достаточно, как говорится. Да и дураку ясно. Даже такому, как я.

Что мне ещё оставалось? Кивнуть да подняться.

Развязал рубашку, стянул с пояса и начал одеваться. Ещё не успевшее обсохнуть тело мгновенно сделало её влажной, а значит позже на добротном флисе будут расползаться белые разводы от соли. Но всё это такие пустяки, в сравнении…[1]

Профессор снизу вверх смотрел, как я собираюсь, и молчал. А за стёклами очков стояло привычное оловянное выражение. И так неловко стало, что я нахмурился, кашлянул в кулак и кивнул, словно дело уже решённое и мы обо всём договорились:

— Пойду я.

И, не дожидаясь ответа, потопал через плац к зданию администрации.

В холле первого этажа за столом вроде ресепшена или «дежурки» сидел Ворон. Его голову тяжело было бы спутать. Коротко стриженный чёрный волос с вкраплением седины — словно конь фантастической масти «вороной в гречку».

— Чего? — кивнул он вместо приветствия.

— Командир, — я показал на лестницу. — Там?

— Спит. Вчера хорошо посидели, ещё пару часов будет отдыхать.

Я в нерешительности замер. Поскрёб колючий ежик волос. Сходу решить вопрос не получалось. И как его можно решить иначе готового плана не выстраивалось. Но Ворон спас меня.

— Ты чего хотел-то?

— Машину, — с облегчением выдохнул я.

— Машину?

Он аккуратно закрыл журнал, заложив страницу пальцем, и с подозрением посмотрел на меня.

— Сдёрнуть решил?

— Нет, — я помотал головой. — В город надо.

— Ты ж только что оттуда! Чего забыл — скажи парням, завтра повезут бумаги и прихватят…

— Нет, — я подошёл ближе и наклонился над столом. — Мне сегодня надо.

Ворон выпрямился, откинулся на стуле, закинув руки за спинку, и снизу вверх глянул на меня змеиным немигающим взглядом. Губы сжались твёрдой линией. И тут же взгляд метнулся мне за спину. Мгновение — и Ворон уже стоял навытяжку, короткими рывками оправляя форму.

Я обернулся.

По лестнице спускался Кастро. Неторопливо, даже элегантно. Как всегда подтянутый и аккуратно заправленный. Сошёл легко, пружинисто, будто не прикладывался вчера весь вечер и ночь, отмечая с подчинёнными очередную победу. Подошёл ближе и сходу протянул ладонь:

— Привет, кого не видел! Что у вас тут?

— Да вот, — Ворон пожал протянутую руку и кивнул на меня: — Машина ему, типа, нужна.

— Чего так? — Коменданте удивлённо повернулся ко мне. — Поломался, что ли?

Я вздохнул от необходимости разговаривать и начал объяснять:

— Парень этот… Батыр который… Ему врача надо. Срочно.

Ворон и Кастро посмотрели на меня с одинаковым загадочным выражением. Словно я только что спустился с трапа летающей тарелки и стал тараторить на неизвестном языке.

— А это… — начал первым Ворон. — Золотых костылей ему не надо? Или там подлизать чего особо переломанное, а?

— Погодь, Саш, — поморщился Кастро и повёл рукой по воздуху в неопределённом жесте, — Я разберусь.

Ворон кивнул и тут же предупредил:

— Я, тогда, к Тимке? — и дождавшись кивка командира, подхватил бумаги и ушёл. Мы с Кастро остались наедине.

Коменданте забрался на стол, свесил ноги и потянулся в карман за портсигаром. Задумчиво покрутил в руке сигаретку и начал говорить, так и не закурив.

— Машина, конечно, есть… И выделить её, конечно, я могу… Только как ты это себе представляешь, Емель, а?

Я пожал плечами. Как-как. Город. Больница. Приёмный покой. А может быть как-то иначе?

Он кивнул, словно подслушал мои мысли, а заговорил о другом:

— Вот ты мне скажи, Емель. Почему мы тут? Не знаешь? А ты посмотри вокруг… Когда эту станцию полвека назад ставили, тут заборов не было, колючку не вешали, и работали в духе ударных строек БАМа, выезжая на молодых комсомольцах-добровольцах. А сейчас — времена другие, Емель. Дух человечности умер в России. Сдох хомо советикус, понимаешь? Теперь тут работает шваль. Их и работать толком не заставишь, и если и поработают — сразу в бега идут. А нам тут тоже копейка лишняя возить туда-сюда этот сброд.

Так вот в чём дело! И я поспешил вклиниться:

— Я заплачу.

Коменданте крякнул и поломал сигарету в пальцах. Сбросил сложившуюся вдвое палочку на пол и внимательно посмотрел на меня:

— Нет, Емель, ты не понимаешь.

— Ага, — угрюмо отозвался я. Судя по всему, действительно, не понимаю.

Он достал ещё одну сигарету и снова закрутил в пальцах, словно не решаясь закурить, но не в силах рассуждать без привычного предмета в руках. И заговорил задумчиво, не глядя на меня:

— Этот сброд был набран по всей Россее-матушке. Когда их привезли в город, они все до усрачки были в дым. Мы этот заблёванный, зассаный скот выбрасывали из вагонов, где так смердело, что глаза жгло! Потом на машины — и сюда. И, я тебе скажу, месяц — слышишь: месяц! — каждый божий день их приходилось гнать прикладами на работу. У каждого из них подписанный контракт. Каждый получил свою поощрительную бутылку перед выездом сюда. И каждый — слышишь: каждый! — хочет сбежать. А что будет потом, ты понимаешь? Вот сбежит какая гнида… И что будет? Если мозги мама вложила, то ноги в руки и сдёрнет к родне, схоронится. А если нет?

Я тоже посмотрел на него вопросительно. Кастро невесело усмехнулся:

— Правильно. В город. И трепаться о великой несправедливости. А у нас в стране толерастов полно теперь — демократия в полный рост — и нагрянет сюда толпа с постановлениями и оружием. Вот зачем нам это? Мы тут спокойненько доработаем этот год и свалим. А станция уже будет стоять и никому дела не будет до того, кто, когда и как её строил. Сколько таких объектов по стране стоят памятниками прошлому? Кто задумывается о том, сколько народу полегло на их возведении? А всё потому, что всегда камни ворочать было уделом быдла. Тех, кто не способен на серьёзную работу. И тех, кто попросту не хочет работать. Кто хочет — тот всегда успевает урвать себе работу нормальную, по плечу и по желаниям. А вот такие, до последнего просиживающие штаны, паршивеющие от невозможности выбрать, требующие от государства подачек и пропивающие последние детские пособия — вот такие и оказываются потом у этого края. Им ворочать камни. И в этом нормальная справедливость.

И посмотрел на меня снисходительно:

— А ты говоришь — машина… Привезём этого твоего «батыра» в больницу. А там сразу вопросы — где документы, какого роду-племени, почему тут, а не там, где прописан. А как он поймёт, что его готовы слушать — такого понарассказывает! Такие же не вспоминают о том, что бумаги подписывали сами, никто не принуждал. И о том, сколько денег только на переброску и оплату уходит! И сразу пойдут обвинения в хрен-знает-чём. Надо нам это?

Он смотрел внимательно, и я отозвался:

— Не надо.

— Вот именно, — он кивнул, что разговор закончен и, сунув сигареты в губы, пошёл на выход, охлопывая себя по карманам в поисках зажигалки.

Вспомнил, как вчера проталкивался к оборотню Профессор — молча, стремительно, безнадёжно. И — не отстал. Шагнул в след и повторил:

— Машину надо.

Кастро остановился. Повернул голову. Вытащил сигарету изо рта и, огладив бороду привычно, двумя перстами, словно выполняя ритуал, глянул остро. И спросил напрямую:

— Он тебе кум или сват? Или и ты толерастией болеешь?

— Он мне соперник.

Кастро скривился, словно собирался рассмеяться, но на полдороге передумал. Во взгляде появилась задумчивость. Сигарета вновь перекочевала на губы. И зажигалка быстро нашлась. Кастро щёлкнул колесом и, прищурившись, посмотрел на синий тонкий огонёк. Вытащил сигарету изо рта и сплюнул на пол:

— Да чёрт с тобой! Дам машину.

— Спасибо.

Кастро махнул рукой:

— Чёрт с вами, спортсменами, сладит! Честь там, дружба, мир, труд, май… Ринги, рефери, гайки в перчатках… Живи пока иллюзиями, пока жизнь нож к горлу не приставила. Может, там сам поумнеешь…

И развернувшись почти по-строевому, вышел. А я, наконец, выдохнул свободно. Всё решилось и теперь оставалось только радоваться. Но радости не было.

Потом сидел на кразовской покрышке и, наминая запястья, смотрел, как бойцы подгоняли машину — потрёпанный УАЗик к бараку и оттуда четвёрка китайцев на руках выносила «оборотня» — осторожно, едва дыша, стараясь не тревожить побитое тело. Но всё равно плохо. Мелкие они, а он мужик справный, мне ростом не уступающий. Я бы, наверное, лучше его в одиночку на руках вынес, чем эти малорослики все вместе, но подходить к узкоглазым совсем не хотелось. А потом машина завелась и бодро побежала по грунтовке к воротам. Вот и всё. Моя миссия окончена.

И, словно подтверждая мои мысли, подошёл кто-то из бойцов и позвал в столовую, где завтракала смена Чахлого.

Расположенная на первом этаже административного здания, столовая выполняла функции и кухни, и кают-компании и забегаловки. Но всё было довольно чисто — двое мелких китайчат, лет по четырнадцать, бодро протирали столы за каждым уходящим и носились с тарелками туда-сюда. На меня они лишь подняли испуганные взгляды и тут же сгинули с глаз, скрывшись за стойкой.

Самого Чахлого не было — принимал дела от сменщика. Но бойцы бодро гремели ложками, опустошая заваленные снедью тарелки. Я с маху сграбастал себе двойную порцию и присел с краю, где народа поменьше и угол потемнее. Но всё равно ловил на себе косые взгляды. Кто-то хотел заговорить, но я смотрел исподлобья и отмалчивался, и мужиков это отваживало.

Еда — скорее сытная, чем вкусная, — заполняла голодное брюхо, и хотелось на жизнь смотреть оптимистично. Оттого, сразу после завтрака, вышел на плац и, щурясь на пригревающее солнышко, решил прогуляться по территории. Уже не бегом, и не знакомясь с местными достопримечательностями, а просто так, ради удовольствия двигаться, дышать воздухом и чувствовать, как мир вокруг тебе рад. Хотелось ощутить, наконец, то дыхание Дальнего Востока, о котором столько романтических песен поют возле костров по всей стране. Хотелось окунуться в хвойный мир, в стылое море, в нещедрое на тепло солнце…

Но не сбылось.

Лязгая траками, громыхая обшивкой и ревя дизельным движком, меня догнал военный вездеход. Эдакая махина на гусеничном ходу! Суровый вид прижатой к земле боевой машины, смотрящей на мир узкими окнами-щелями, казался невероятным здесь. Я рассеянно оглядывал борт, интуитивно разыскивая выступающие стволы пулемётов-автоматов, но всё было чисто.

Вездеход остановился рядом, загремев, словно носорог в латах. Я уж замер, собрался, не зная чего ожидать, как люк наверху распахнулся и выглянул Рашид Джиганшевич.

— Я по работе, — хмуро сказал он. — Тасю беру с собой проветриться… Вы со мной?

Я ещё раз оглядел суровый борт и понял, что отказать себе в удовольствии поездить на настоящем военном вездеходе, не могу. Не тратя времени, я махнул на подножку и с трудом забрался в кабину. Но как не тесен был вход, а внутри оказалось ещё теснее да, при том, и потолок грозил вдавиться мне в макушку — пришлось сжаться и нагнуть голову.

Я сидел справа, Профессор за рулём, а между нами, на сиденье, в гнездовье свитеров и телогреек, что-то раскапывая, пыхтела шиншилла. А я-то думал, она только со мной такая спокойная бывает.

Профессор с места кинул машину вперёд, набирая скорость. Вокруг всё загремело, заревело, засвистело, словно я попал внутрь большой погремушки. Одной рукой держась за металлический поручень, другой прижал к себе Тасю и порадовался, что старушка уже почти не слышит. Какофония та ещё была.

Ехали споро. Мелководную речушку прошли вброд, не тратясь на объезд. Горку взяли так, что казалось, на гусеницах кошки скалолазов припаяны. Не помехой оказывались и пара обрушенных замшелых стволов елей, и завал на дороге. Профессор — одетый в серый таёжный анорак и скинутую на плечи балаклаву — казался воплощением сосредоточенности. Он не отрывался от дороги, а худые руки уверенно держали рычаги.

Как стали взбираться в горку сперва на возвышенности показался посёлок — два десятка ветхих домишек да сельпо — а дальше, за ним — море. Оно ударило по глазам белыми бликами солнца на чёрном атласе волн. Словно ртуть разлилась до горизонта. Могучая, тяжёлая, полная силы, дремлющей под каждым буруном, под каждой складкой.

Профессор повёл вездеход влево от посёлка, прямиком в лес, а там остановил его только возле небольшой бетонной будки. Заглушил мотор и накинул балаклаву на лицо.

— Останетесь здесь. Я ненадолго, — предупредил он и споро махнул с вездехода. Пошёл к белому зданию, отпер дверь, и скрылся внутри.

Я задумчиво чесал Тасины ушки и размышлял о том, почему заведующий лабораторией живёт один. По всему выходило — не от хорошей жизни. А тут ещё и станция японская…

Вернулся он действительно быстро. Влез в машину, скинул маску и поморщился, поясняя:

— Гнус. Там темно, так он на фонарик чуть ли не в глаза лезет. Спасу нет.

— Ясно.

Профессор посмотрел на меня, на Тасю, и спросил:

— Обратно или к морю?

У меня перехватило дыхание:

— А можно?

— Можно. Тут через лес всего минут пять. А отсюда домой долетим быстро — крюка не будет.

— Давайте, — кивнул я.

К самому морю не подъезжали — вездеход тяжёлый, сядет ещё… Оставили сразу у спуска и дошли пешком. Я не пожалел. Морским ветром обдувало; просоленный, тяжёлый, насыщенный влагой, воздух забирался в носоглотку и ворочался там, стремясь змеёй влезть в грудь. С непривычки защипало в носу, засвербело. Тася начала сопливиться и чихать, я же пока держался. А Профессору было хоть бы что. Стоял на плоском белом камне, смотрел на горизонт прищуренными глазами восточного полководца и что-то высматривал за белой дымкой. И лицо его казалось мне пустыней — желтой, сухой, с барханами многочисленных морщин и оазисами глаз…

И так тошно было смотреть на него — спокойного, задумчивого, словно созданного для решения мировых проблем, — что мне вдруг до безумия захотелось покорить водную стихию, шипящую у ног.

Я пересадил Тасю на куртку, закутал и, воспользовавшись безлюдьем, разделся догола и пошёл против студёных солёных волн. Холодом опалило лодыжки сразу, как ступил на ледяные камни, остуженные прибоем. Брызги летели, обжигали, жалили… Шаг в волну. Два. Три. Перехватило дыхание, когда новая добежавшая волна поднялась до бёдер. Ещё шаг. Ну! Ухнул, поплыл. Вот ты какое, Японское море…

Когда, до ломоты в натруженных мышцах наплавался и вылез, Рашид Джиганшевич встретил осуждающим взглядом, шерстяным одеялом и костерком из плавника. Пока я, ловя зуб на зуб, сушился, одевался и утягивался на все шнурки, он распотрошил две гигантские банки тушёнки, сунул мясо на огонь подогреваться, а рядом приладил чайник.

— Это опасно. И не то время для купания выбрали, — сухо прокомментировал он, присаживаясь напротив меня и глядя в огонь. — Да и непривычны Вы к такому климату… Поди из Москвы?

Я поёжился, вздрагивая от ветра, но, уже ощущая, что внутри теплеет:

— Нет. Из-под Самары.

— А чего дома не сиделось? — в сердцах сказал Профессор, отшвыривая в сторону попавший под руку камешек. — Неужели там нет кому в морду дать?

— Есть.

— А чего тогда? Тут ни девиц, ни выпивки нормальной, ни славы, ни…

Я прервал жёстко:

— Тут — тишина.

Рашид Джиганшевич замолчал, на мгновение посмотрел на меня, а потом снова уставился на костёр. Кажется, он понял так, что я хочу, чтобы он заткнулся… Но я-то ведь честно говорил! Вот ведь, как всегда — хочешь сказать одно, а получается совсем наоборот.

— Мне тишина нужна, — неловко поправился я. — Мне подумать нужно. Как жить.

Профессор, ни слова не говоря, вытащил палочками из костра банки, подвинул мне одну и дал ложку. Занялся чайником.

— Случилось чего? — мрачно спросил он. — С хорошей жизни-то о смысле бытия в вашем возрасте обычно не задумываются.

Я пожал плечами и зачерпнул ложкой тушёнку. Хорошая оказалась тушёнка — кусковая, без плёнок, и жиру в меру. И на банке сурово значился «гост», а не какая-нибудь там ерунда.

— Мамка умерла, — сказал я.

Костёр плясал, как цыганка, вскидывая юбками-языками, а мне казалось — не костёр вовсе, а цветы любимые мамины, которые засохли после похорон, как я ни старался поливать вовремя…

— Болела?

Я вздрогнул и взглянул на Профессора, сочувствующе смотрящего на меня снизу вверх.

— Убили, — я погрузился в тушёнку.

Даже без хлеба, она была хороша. Вот из такой мамка делала макароны по-флотски.

— Как же так. Молодая же, поди, — пробормотал он.

А смотрел он так, что я… Наверное, просто раскис. А, может, давно не мог выговориться. Сидело каменным пауком где-то между сердцем и горлом и давило, давило на глотку, не давало ни слова сказать, а тут…

Я всё ему рассказал. И о том, что мамка у меня одна воспитательница была, что учительницей школьной работала, и потому я с девятого класса пошёл работать — грузчиком, охранником, принеси-подай, лишь бы копейку принести нищей матери, до утра проверяющей тетрадки… Рассказал о том, как стал боксировать за деньги, а позже пошёл в националистическую партию, в паре-тройке операций участвовал, а потом они направили в бои без правил, чтобы талант не растратил по мелочи.

Я рассказывал, глядя в кружку, а Профессор, молча, подливал чайку, и подсовывал мне кусок-другой желтого, прихваченного влажностью сахара. А я рассказывал. Тихо, неторопливо, неуверенно подбирая слова и подчас замолкая, чтобы подобрать слово, глупо облетающее язык, да так и не втискивающееся в фразу. Рассказывал, не таясь, словно исповеднику, забыв о том, перед кем открываю душу.

Рассказывал о том, как прикипел к боям, почувствовал себя на ринге дома, как стал ощущать себя нормальным человеком — с работой, с доходом. О том, как в доме стали водиться деньги, много денег, неправильно много денег… И что так и не успел поставить новую дверь в квартиру, а потом уже и не нужно стало… Мать нашли соседи. Её убили в ночь, когда я улетел в Москву на чемпионат. Убили зверски, привязав к стулу и мучая несколько часов, надеясь, что скажет, где я держу деньги. Только она не знала. Она была учительница. Она не хотела знать, не хотела прикасаться к деньгам, которые получены кровью, пусть и не смертью…

Я не плакал. Нет, опять не плакал. Глядел в огонь и глаза оставались сухими. А внутри всё дрожало, словно желе на тарелке — вздрагивало от сильно бьющегося сердца.

— Кто её? Узнали? — тихо спросил Профессор.

Я вздрогнул. Уже давно забыл, с кем говорю, ощущая единение с морем, ветром и костром, полыхающим у ног. Давно потерялся в воспоминаниях и ощущениях прошлого. А тут вдруг Профессор напомнил о себе… И о моей ненависти.

— Гастарбайтеры, — я с вызовом поднял глаза. — Два таджика и киргиз.

Профессор, словно не понял моей ненависти к своему народу, сострадательно свёл брови домиком:

— Нашли?

Я недобро усмехнулся:

— А как же! Через неделю. Лежали по мусорным бакам возле стройки. Говорят, свои прибили за то, что не поделились…

А вспомнились снова пятки — голые грязные пятки, худющие, словно высосанные до костей — которые костылями выпирали из мусорного бака, как ни запихивай.

— Это… Вы? — спросил Профессор тихо. И глаза у него опять стали такие… оловянные.

Я кивнул.

И сразу словно между нами захлопнулась дверь. И пока мы молча сидели возле догорающего костра, тишина казалась мне звенящей.

Обратно к стройке мы возвращались, уже не разговаривая. Профессор ожесточённо дёргал рычаги, а я успокаивал возмущённо пыхтящую шиншиллу.

Я сошёл на плацу, а Профессор погнал дальше, загоняя свой «танк» в гараж за зданием станции. Старая, отжившая своё в загнивающей армии, техника, исправно служила на благо такой же загнивающей науки.

Стоял, осматривался, щурясь на солнышко. Пока не подошёл уже известный автоматчик. Правда, теперь автомат неряшливо висел на спине, пиная его стволом по ляжкам при каждом шаге.

— Емеля! Эта… К Чахлому!

— Это где? — хмуро спросил я и чуть не сплюнул с досады — так сказал, словно прилипла ко мне манера «Этки» вставлять прилипчивое слово куда надо и куда не надо.

Парень отмахнул направление на здание администрации.

— Эта? Первый этаж, направо. Красная дверь.

— Ясно.

В этот раз роль почётного эскорта «Этка» брать на себя не стал, а бодром шагом направился к стройке. Поскольку туда потянулись и ещё люди, я сообразил, что близилась пересменка. Только вот не видно было, чтобы строители суетились, как обычно бывает перед окончанием работ или обеденным перерывом.

Вспомнил про обед и почувствовал, что утренняя заправка уже провалилась в тартарары, а банки тушёнки явно маловато в качестве обеда, да ещё и после добротного купания.

Чахлый как знал.

Когда я стукнул в потрепанные доски двери и отворил дверь до приглашения, стол уже был собран. На аккуратно подстеленной газетке расположились консервы и бутыль беленькой. А вокруг застолья уже примостились Чахлый, Череп, Ворон и Брынза. Коменданте не было.

Сам начсмены, на правах хозяина, сидел напротив входа, под портретом Ельцина, гордо смотрящего куда-то в сторону обшарпанного окна. Портрет изрядно выцвел, настолько, что триколор стал смотреться одинаково серым, а рожа на нём одутловато-похмельной, как у многих тут.

— Заходь, — не поднимая глаз, сказал Чахлый. Он возился с консервной банкой, вскрывая её порядочным по размерам тесаком: — Дверь прикрой.

Я аккуратно захлопнул хлипкую дверцу и прошёл в кабинет. Огляделся. Все, кроме хозяина кабинета, смотрели на меня.

— Здорово, — буркнул я.

— Здоров, — отозвался Чахлый, не отвлекаясь. — Садись вон.

Я опустился на оставленный мне стул и стал с интересом рассматривать всё вокруг.

Чахлый, в отличии от коменданте, не стал ничего менять в кабинете, лишь освободив себе стол администратора и этажерку рядом с ним. Но в кабинете стоял ряд шкафов доверху набитых… книгами. Я глазам не поверил! Это был кабинет библиотеки старой станции, небольшой, под-стать самой стации.

Пока не оторвали, подошёл к шкафу, потянул первый попавшийся серый, дряхлый корешок. Пыльная книга выпала из ряда, словно в нетерпении по читателю. «Ремарк. Три товарища» значилось на простенькой обложке. Издание прошлого века.

Я смахнул пыль и раскрыл первую страницу.

Смешно, но такие книги никогда не любил. Может быть потому, что мать ими пичкала? А я, если и читал, то фантастику или приключения. Любил, когда героя закидывало в неведомый мир, где нужно было срочно становиться суперменом и спасать всех и вся, но более всего, собственную жизнь. И с удовольствием читал боевики. Но более всего резался в компьютерные игры. Вот там отводил душеньку!

Я коротко оглядел корешки. Да, тут придётся отвыкать от фантастики. Библиотека состояла из прозаических и философских произведений прошлого века. Часть, несомненно, с необходимой промывкой мозгов от правящей тогда партии, часть без оной. Но читать нужно. Обещал матери, что возьмусь за ум, что не всю жизнь буду кулаками махать, да при жизни её не успел.

— Давай быстрее, — попросил кого-то Ворон. — Сопла горят, а часы тикают.

— Не торопись, успеешь, — фыркнул Череп.

Брынза добавил:

— Всё равно ж уже опоздал. Минут пятнадцать, как должен быть…

— Заткнись, Брынза, — проворчал Ворон. — Не порть настрой.

От стола неслись знакомое «буль-буль» и позвякивание сдвинутых стаканов.

— Емель? Ты чего тормозишь? — позвал Чахлый.

Я обернулся.

Мужики угрюмо ждали, пока Чахлый разольёт.

Подошёл, сел, откинулся на спинку старого стула и положил книгу на колено.

— А Емеле стакан? — Череп потянулся к полке.

Ответить заученным речитативом я не успел. Чахлый проворчал, не глядя на товарища:

— Он не пьёт. Спортсмен.

Череп хмыкнул, посмотрев на меня по-новому. Если вчера, на завтраке, пил исключительно коменданте, остальные едва пригубили, то теперь водочку откушать садился второй состав командования, и моё воздержание смотрелось для них странно.

— Давайте, — Чахлый первым взял стакан. — За край света!

Мужики свели стаканы. Я, чтобы не быть лишним, сунул туда же кулак. Чей-то стакан звякнул от встречи с моим кольцом.

Командиры выпили, сели.

Ворон, подхватив со стола сушки, живо рассовал по карманам и, сунув одну в зубы, махнул рукой и ушёл.

— У него дежурство, — пояснил Чахлый, заметив мой задумчивый взгляд.

— Чё за колечко? — потянулся ко мне Череп.

Я вытянул руку, показал. Кольцо с печаткой знака принадлежности к русскому роду, обхватывало средний палец. Снимал я его только перед выходом на ринг.

— У… Сварожий квадрат, — тут же признал Череп. — Серебро?

— Да вроде. — Я посмотрел на кольцо. Никогда не задумывался, что за металл. — Друг подарил. Давно. Умер.

Череп посмотрел на меня и расхохотался.

Я огляделся. Череп закатывался, Чахлый ухмылялся, а Брынза смеялся аккуратно, как девица, прикрывая рот.

— Чего?

— Ну, Емеля, блин, — махнул Череп, словно меня не перевоспитаешь.

Почему смеялись, мне оставалось неясным. Понятно, что надо мной, но вроде не обидно, по-товарищески. Чахлый подтолкнул мне ближе банку со шпротами и подал пластиковую вилку и я, пожав плечами, занялся едой.

Жирные, толстые шпротины, до упора набитые икрой, капали маслом и приходилось есть, наклонившись, чтобы не испортить рубашку. А книга сползала с колена — локтём не придержать.

— Ты чего там прячешь? — поинтересовался Чахлый, закуривая.

— Книжку вот. — Я показал. — Почитать возьму.

Чахлый кивнул, а вот Брынза не удержался:

— Чё, грамотный? — скривился он.

В серых маленьких глазках, подобных свинячим, блестела ненависть. Такая — ожиревшая, ленивая, загнанная ненависть. С такой не бросают вызов, не ожидают в подворотне, и даже в лицо не плюют. С такой ненавистью тихо выжидают момент, когда можно бросить на голову кирпич или толкнуть под колёса электрички. Брынза не из тех, кто может бить сам, своими руками — кишка тонка, — но вот подтолкнуть к убийству или увечьям другого или подстроить обстоятельства, такие, как он, всегда готовы.

Я прищурился, собираясь ответить, но Чахлый опередил:

— Завянь, Брынза. Не ты один картинки рассматривать умеешь.

Брынза затих — интеллигентно обтёр пальцами рот и отвернулся. Только мне всё виделись маленькие хитрые глазки с таким зарядом ненависти, что невольно хотелось напрячься.

Череп усмехнулся, показывая мне глазами на обложку:

— Давай сюда. Давай. Никому это добро не нужно.

Я передал книгу и он, мельком глянув на название, положил её на подоконник.

— Правильно, Емеля, — кивнул Чахлый. — Читай. Что ещё тут делать, если пить нельзя.

Череп же облокотился на подоконник и вздохнул сентиментально, словно ему не двадцать с копейками, а все пятьдесят с гаком лет:

— Я когда сюда прибыл, тоже первые пару месяцев думал, что чем полезным займусь. Прокачаться хотел, до ума грудные довести, вес набрать чуток. Думал — самое то на свежем воздухе заняться. Как ты, первые пару дней бегал, даже турник за станцией себе сделал. А через неделю, — он досадливо махнул рукой. — Куда что ушло.

Вытаскивая бутылку, Чахлый подтолкнул товарища в плечо, и Череп встрепенулся, схватил стакан и потянул под уже распечатанное горлышко.

Чахлый налил, ориентируясь по «булькам», и взял стакан:

— Ну… За тех, кто в небе, в море, в дороге, в дозоре.

Когда закусили, Череп вернулся к прерванному разговору.

— Куда что ушло, да? Да куда всё уходит… Тут, на краю света, ничего добром не кончается. Вон глянь, как всё серо! Тут ещё прошлого века всё. Ни тебе телека, ни тёлок, ни компа завалявшегося… Связи нет, интернета нет! Даже свет — сука! — не всегда есть! Тоска зелёная, хоть вой. Ну день можно чем полезным заниматься, ну два, а потом? Ну понимаешь же, что не за-ради чего! Тупо это — делать просто так, безрезультатно. За что берёшься — всё сквозь пальцы. Тля тебя дери… Жизни тут нет, Емель… Понимаешь? Жиз-ни! Какая-та серая каша-размазня каждый день. Вокруг срач, ушлёпки эти немытые под боком, стройка уже, кажись, век идёт…

— Полгода, — угрюмо поправил Чахлый, вертя вилку.

— Да хоть неделя! — взвился Череп. — Каждый день одна хрень вокруг!

— Ну, — притихший с другой стороны стола Брынза подал голос: — Бои, однако…

Череп пьяно усмехнулся и нежно протянул:

— Бои.

Чахлый откинулся на спинку, достал старый бронзовый портсигар и протянул товарищу. Мне и Брынзе предлагать не стал. Прихвостень коменданте не обратил внимания, видимо, привыкший, а я за это время успел приватизировать банку с консервированными персиками в сахарном сиропе, сиротливо стоящую на столе без внимания.

— Бои, — повторил Череп, затягиваясь. — В этом тут кайф, я тебе скажу, Емеля… Когда ни баб, ни игр, когда сидишь, как в тюряге… Только и остаётся водка и хорошая драка. А тут, знаешь, тут такие бои были… О! Ты бы видел, как Костян уделывал этих обезьян! Праздник был, тля тебя дери. Тут среди них есть типа гуру такие, сенсеи узкоглазые. Сами сухие, сволочи, мелкие, а работают ничего себе так. Ну, Костян об одного такого чуть зубы не обломал. Но ничего, заставил урода своими же лёгкими закусить… Грудак ему в жопу провалил с прямого нисходящего, да… А тут ещё случай был…

Он перечислял, описывал, приплясывая плечами, вспоминая, кто из бойцов, что делал, как заходил, как бил, а я ел, исподлобья смотря на раскрасневшееся с двух стаканов лицо Черепа, пляшущее передо мной. Он же, казалось, уже не видит, есть ли у него собеседники и слушатели. Водка развязала язык и укоротила рассудок.

Я кинул взгляд на Чахлого. Тот сидел молча, курил, рассеянно глядя в окно на низкие облака, затягивающие небо, и, казалось, совсем не замечал активно жестикулирующего рядом молодого товарища. Три стакана водки на него не оказали заметного впечатления.

В миг, когда Череп, не рассчитав, махнул рукой над столом, мы дёрнулись одновременно — я и Чахлый. Рванулись, спасая бутылку и консервы, мощным ударом, со всего размаху сносимые с газетки. И столкнулись ладонями, ловя жестяные банки и осколки. Подняли взгляды — упёрлись глазами друг в друга. По нашим рукам текло масло из опрокинувшейся «сардины атлантической» и водка. Бутылку всё-таки Череп убил.

Чахлый поднялся, выпрямился первый. Сложил на столе, посреди груды, в которую превратилась блюда, то, что удалось поймать, и с прищуром глянул на разбуянившегося товарища. Тот стремительно трезвел, становясь местами бледным. По порезанной ладони потекла кровь, но он, не замечая, схватился за голову. Глянул на Чахлого и поднял плечи:

— Ерофей, ну, ей-богу… Херня какая-то.

Чахлый кивнул.

— Точно, — буркнул он. — Херня.

Я выложил на столе, что спас, стал с пола поднимать банки, стараясь не заляпаться в масле.

— Брось, Емель, — поморщился мой начсмены. — Брынза уберёт.

Пряча взгляд, Брынза поджал губы — точь-в-точь, как обиженный ребёнок.

— А Тимка, — с нажимом сказал Чахлый, исподлобья глядя на Черепа: — со мной пройдётся.

Не переча, тот послушно вскинул руки, поднялся и вышел из-за стола. На выходе опять повернулся к Чахлому:

— Не, ну, правда…

— Правда-правда, — пробурчал Чахлый. — Двигай давай.

И толкнул товарища в плечо.

Последним взглядом окинул комнатушку:

— Айда, Емель, отсюда.

И вышел.

Я посмотрел на разгром, на гордо отвернувшегося к окну Брынзу. И, подхватив книгу, вышел в след.

Чахлый, оставаясь невозмутимо-угрюмым, подталкивая, вывел товарища за плац.

— Ну, я, правда… — пытался оправдаться Череп.

Чахлый не слушал.

Так мы и дошли до врытой в землю недалеко от станции крашенной бочки, подобной той, с которой я ещё утром умывался после разминки.

— Башку кунай, — хмуро приказал Чахлый.

Череп покосился на начсмены, вдохнул и послушно махнул в стылую воду по плечи. Я уж грешным делом подумал, что Чахлый его туда опрокинет или начнёт держать, чтобы хорошо хмель выветрить, но угрюмый инквизитор стоял, оглядывая горизонт, и курил, недовольно морщась.

Где-то через минуту Череп вынырнул. Вода полилась с лысой головы, словно из ведра окатили. Глянул на Чахлого сквозь струйки и, тяжело дыша, облизал губы:

— Сколько ещё?

Чахлый пожал плечами и флегматично заметил:

— Твоя башка, не моя.

Тимофей подумал пару секунд, хлопая мокрыми ресницами, и снова махнул головой в бочку. Замер.

Чахлый вздохнул и отцепил с пояса рацию:

— Гнездо, я второй. Приём… Тут Череп голову остудить решил. Надо бы встретить… Да, давай. Отбой. — И повернулся ко мне. — Пошли, Емель. Мужики его сейчас отконвоируют до койки. А мы пока прогуляемся…

Я кивнул и, бросив последний взгляд на самозабвенно купающегося начальника третей смены, пошёл следом за Чахлым.

Мой непосредственный командир шёл, равнодушно оглядываясь, и недовольно теребил сигарету. Я двигался рядом, легко попадая в такт широкому чеканному шагу. Даже приятное ощущение образовывалось от того, что можно вот так слаженно шагать, не подстраиваясь, не укорачивая шаг и не смиряя себя. Нечасто так вот погуляешь. Разве только когда со спарринг-группой по городу шатались, да и то там народ всё норовил отстать. Или под СанСаныча подстраивались, а он мелкий, щуплый, да и возраст уже не тот, чтобы бегать шустро.

— Тимка — нормальный пацан, — вдруг покосился Чахлый. — Через полгода кончится его контракт — укатит себе в родной Челябинск. Будет своей девке розы-мимозы носить, квартиру купит, оженится, детей настругает. Всё как у людей будет. Думаешь, он от хорошей жизни сюда?

Я отозвался односложно:

— Нет.

Чахлый кивнул:

— У него с боевыми неувязка вышла… Да, что там неувязка! Кинули его, короче говоря, сволота. Остался без копейки, как домой вернулся. И с железкой в ноге. А у него родители сами в хрущёвке с соседями ютятся, какая тут свадьба — девку свою и вести-то некуда. Вот сюда и напросился. Он, почитай, тут один молодой такой. Потому и воет с дури — детство в жопе играет, а яйца кипят без баб. Вот никак и не успокоится.

— Не перестарается?

Я нервно обернулся — показалось, что слишком долго купается Череп.

— Тю, — усмехнулся Чахлый. — Морпехи не тонут. Забей. Освежится — своими ножками утопает.

Ещё раз обернувшись, я увидел, что морпех накупался, сел возле бочки и трясёт башкой, по-собачьи сбрасывая капли с шишковатого лысого черепа, а от бараков к нему неторопливо добираются два охранника.

А Чахлый уводил меня всё дальше от плаца, в сторону выхода с территории.

Интересоваться, куда мы топаем, я не стал — угрюмый начсмены шёл, явно думая о чём-то своём, и, кажется, точно сам не знал, куда мы гуляем. Судя по всему, тут, как бывает в «местах не столь отдалённых», или иных, где заняться нечем, состояние разума такое в человеке просыпается, что начинаешь делать многое бесцельно, ради самого процесса. И утешать себя мыслями о том, что так лучше проходит время. Что ещё чуть и день пройдёт. А там и неделя. И месяц. И срок сойдёт на нет и можно будет вернуться к нормальной, человечьей жизни, отбыть в свой родной город, закутить, зарыться в ворох отношений, словно в луковую кожуру — и плача и смеясь от происходящего.

— Ты это… — вдруг покосился Чахлый, — Не расслабляйся тут.

Я затормозился и склонил голову набок, размышляя. К чему бы он?

Чахлый бросил окурок на камни и, вдавив каблуком, хмуро сказал:

— Брынза — мешок с дерьмом, конечно. Но лучше его не пинать.

— Да я вроде… — начал я, пожимая плечами.

Но Чахлый сплюнул и зло посмотрел снизу вверх:

— А кто Бергу ногу в гипс закатал?! Я, что ли?!

— А при чём…

— При том! — Чахлый сморщился, словно хватанул крепкой самогонки без закуски: — Брынза с ним, вроде того… друганы были.

Незадача, да. Стала, наконец, понятна та «свинячья ненависть», с которой Брынза смотрел на меня второй день. Я-то, по глупости, думал, что я его Тасей так напугал, что, едва штаны просохли, как потребовалось восстановить лицо, вот и искал он повода, чтобы ярость излить. Ан вот оно как получается. Я поскрёб отрастающий ежик колючих волос и понял, что до конца своей вахты зарасту не хуже хиппи. И что вряд ли тут будет так спокойно, как надеялся.

— А чего «были»? — не нашёлся я что умнее спросить.

Начсмены глянул на меня, словно я ему собирался зуб без анестезии дёргать. Но взял себя в руки. Вытянул пачку сигарет из нагрудного кармана и себе на ладонь выбил новую сигарету. Закурил и, щурясь в дым, поморщился:

— А хрен знает… Брынза тут вроде секретаря и бухгалтера при командире. Да и только, потому что он ему то ли племянник, то ли ещё какая седьмая вода на киселе. Но он тут не ко двору. Столичная роза-мимоза, — он демонстративно сплюнул под ноги. — С ним, по сути, и общаются только постольку-поскольку.

— Я заметил.

Чахлый кивнул.

— Ну а сошёлся он тут по-дружески только с Бергом. Вот и…

Мы молча дошли до стены, начсмены махнул дежурным, подорвавшимся навстречу, и повёл меня вдоль бетонного забора на северную, наиболее заросшую лесом, сторону зоны.

— Короче. У Берга с башкой не всё в порядке было. Его иногда клинило сурово — падала красная шторка на глаза, и всё — кто под руку попал, считай фаршем выходил. А там — Берга отпускало, и он почти не помнил, что произошло. А вот с Брынзой… С Брынзой он звереть прекратил. Книжонки стал почитывать. Брынза ему привозил с города. Какую-то дурь на палочках постоянно у себя жёг, на ёжиках пластмассовых спал. Ну, занимались они этой самой йогой, занимались — никому и дела до того нет… — Чахлый покосился на меня и сплюнул сигарету: — Только вот Брынза к Бергу переехал фактически.

И Чахлый замолчал. Словно точку поставил.

— Ясно, — коротко ответил я.

А что тут ещё скажешь? Как и зачем они там этой йогой занимались — дело сугубо их личное. Мне и так мордашка Брынзы противна, и от того, что он, может, с мужиком кувыркается — так ничего особо не поменялось — как-то оно ощущается в человеке, если он с червоточиной. Даже не зная, уже не веришь такому. А вот то, что врага я здесь теперь имею — это действительно ясно.

С одной стороны, вроде Брынза мне не противник, а с другой — сколько гадостей в жизни и происходит от таких вот, соплежующих, прогибающихся, бесхребетных тварей? И с ними не угадаешь — откуда прилетит камень. И кто его пустит. Тут размышляй не размышляй, а только ждать и быть готовым.

За размышлениями сразу не понял, что Чахлый сменил направление. Только оторвав взгляд от дороги, понял, что мы спешным шагом рассекаем в сторону базы. И что там ситуация изменилась. Из бараков на плац охрана выгоняла строителей. Шумная, дранная, грязная толпа, портящая воздух зловонием и даже на расстоянии смердящая аурой безнадёжности и покорности, вываливалась из зданий и тянулась, текла на площадку перед административным зданием. А там уже, подбочась, стоял на джипе «коменданте» и, весело скалясь, похлопывал стеком по голенищу, с ленивым прищуром оглядывая чумазые рожи у своих ног.

Мы дошли до оцепления, тыкающего в сторону гастарбайтеров стволами автоматов — ребята радостно поприветствовали нас, со смехом отгоняя немытых тварей и давая нам проход.

— За мной, — распорядился Чахлый и махнул в провал первым.

Мы прошли неровным человечьим коридором. С двух сторон охрана, а дальше, за ней — сипло горланящее, испуганно молчащее и шепеляво мычащее молитвы, стадо. И охранники смеялись, показывая непристойными жестами, что мне надо сделать с ними, и кричали мне в спину:

— Порви их, Емеля! Порви!

Словно меня нужно было заводить.

Чахлый возле «коменданте» оказался первым. Сел на капот джипа рядом со статуей застывшем Вороном — нахохлившемся, поднявшим воротник куртки и вжавшем руки в карманы. Они тихо перебросились парой слов и стали одинаково, лениво, с прищуром глядеть на сгоняемую толпу. А мне, внезапно застывшему посреди всей этой заварухи, захотелось, чтобы быстрее уже бой. Чтобы бить и принимать на стылые мышцы тяжёлый град. И чтобы тело — словно литой жгут. И чтобы вокруг такая тишина, что только шум сердца и дыхания в ушах — своих и противника. И чтобы не было этого запаха пота и дерьма, и не смеялись непотребным шуткам охранники, и не плескалось над зданием администрации большое трёхцветное знамя.

— Емеля! — окликнул коменданте.

И я поднял взгляд.

Он смотрел на меня с почти отеческой гордостью и звал, зная, что я не проиграю. Никогда.

Я стиснул зубы и развернулся к толпе. Рванул с плеч куртку и махнул её комком за спину, под ноги начсмен. Ощерился навстречу человечьему стаду.

Ну?!

Кто?

Выходи!

Калейдоскоп рож — белых, смуглых, жёлтых — ходил ходуном передо мной, не останавливаясь, не унимаясь. И тянуло от него смрадным дыханием, и тяжёлой волной страха. Но где-то в этом океане паники, я чувствовал, скрывались острова спокойствия и уверенности. С тяжёлыми гранями скал, с сурово изрезанными берегами. Умеющие стоять наперекор любой стихии.

— Ну, сучьи дети? Кто?! — кричал с джипа «коменданте», заводя толпу перед собой. — Кто не боится пузо порвать? Не ссыте — выходите! Ну? Давайте! Ну!

А толпа колыхалась, топталась на месте, и молчала.

Я закрыл глаза. Вслушался в себя. Но нутро оставалось спокойным — ни огня, ни прохлады. Ни даже просто ощущения где, в какой точке толпы, засели, как занозы инородные в теле, те, с кем можно сойтись, деля честь поединка, кроша и треща каждой костью. И я распустил кулаки и выпрямился. Ничего не будет.

Но «коменданте» этого ещё не понял.

— Что, обезьяны, очко играет? — он кричал в толпу, то ли её заводя, то ли себя. — Давайте! Емеля добрый — не убьёт!

Я покосился на командира. Я — добрый? Я — не убью?

«Коменданте» смеялся, и в сгущающихся сумерках блестела белым его широкая улыбка. Кажется, он сам не верил в то, что говорил. И это правильно. Может я и добрый в каких местах, но явно не в этом…

— Давайте! Ну! — он махнул стеком, словно подзывая работников ближе.

Бойцы, закричав, рванулись на толпу, замахиваясь прикладами, а где-то и опуская их на головы нерадивых. Толпа в страхе дёрнулась, словно агонизируя, выкатилась вперёд, на утоптанную площадку борцовского круга, и тут же отхлынула — втянулась сама в себя.

Я усмехнулся, и повернулся уходить. Концерт закончен. Подошёл к джипу, поднял куртку.

— Давайте, — уговаривал «коменданте», — Давайте! Тому, кто выйдет — двойная пайка весь месяц! Ну?! Победит — заплачу за всю вахту и катитесь к едрене фене! Давайте!

Кровь забурлила мгновенным осознанием опасности.

Огонь!

Обернулся. И снова посмотрел в толпу. Показалось или действительно что-то стронулось в её массе? Что-то опасное глянуло из-под тёмной вонючей воды страха? Прикинуло расстояние, прицелилось и… снова ухнуло вниз, в глубину.

Никто не вышел.

Показалось.

— Сыкуны, — флегматично кинул Ворон, не глядя на толпу. — Недочеловеки.

И плотнее углубился в куртку, подняв плечи.

«Коменданте» с машины проорал:

— Ну, суки! Все по будкам! — и всё вокруг пришло в движение. Словно резко схлопнулось пространство — батраки рванули к баракам, чуть ли не давя друг друга, толкаясь и тесня неуспевающих. А со стороны плаца с криками, свистом, улюлюканьем, под хохот и треск автоматной очереди, кем-то пущенной в воздух, их погнали бойцы с овчарками, срывающимися в вопящий лай и кусающий за пятки неуспевающих.

На месте остались только я, начсмены и «коменденте» с парой телохранителей.

Коменданте спрыгнул с джипа и бодрым шагом подошёл ко мне. Усмехнулся и хлопнул меня по плечу:

— Да не расстраивайся, Емель! Всё путём будет! Завтра уже к вечеру сами прибегут на круг — взвоют, чтобы поединок дали.

Я удивлённо потёр щёку. Разве я расстроился?

Он заливисто рассмеялся, шагнул совсем близко и зашептал мне в лицо, паря дурным духом уже отработанной смеси водки с воздухом и табачным запахом:

— Да ты попроще воспринимай, Емель. А то от твоей хмурой рожи все разбегутся! Останемся без вечернего драйва, слышь! — и, усмехаясь, подмигнул. — А ты думал тут как? — и наставительно поднял палец: — Тут, как везде — хлеба и зрелищ! Понимаешь? Хлеба и зрелищ!

И, махнув рукой вытянувшимся начсмен, быстро зашагал к себе в здание. Телохранители — двое братьев-близнецов и «Этка» — потянулись следом.

Вот так.

— Кина не будет, — проворчал Ворон. — Электричество кончилося. — И повернулся к Чахлому. — Пойду я, Ерофей. За вторым бараком приглядывай. Что-то они там шушукались сегодня…

— Ага, давай.

— Спокойной, — угрюмо махнул Ворон и ушёл, продолжая сутулиться, то ли прячась от ветра, то ли не ко времени трезвея.

Чахлый глянул на меня косо:

— Я на объект. А ты бы ложился, Емель. Командир прав — завтра они на брюхе приползут, чтобы тебя вызвать. Так что готовься.

Я пожал плечами — зачем? Я ж не каша, чтобы готовится.

Но совету внял. И попрощавшись, отправился домой. Знакомым полуосвещённым коридором, к малой пушистой твари, последнему долгу перед матерью. Да и, наверное, кусочку её любви. Как она там? Если на полдня оставил её одну.

Профессор не услышал, как я вошёл. Он сидел за столом, спиной ко мне, следил за чем-то мелькающим на мониторе, и ел. Рядом в клетке Тася игралась с кусочком кожи, привязанным за резинку к прутьям, не обращая внимания на близость пищи, а, значит, была сыта.

И…

Я прошёл, сел.

Скрип.

Поворот.

Гремящая миска.

Лужа на полу…

И…

Я прошёл к кровати, сел. Панцирная сетка скрипнула, прогибаясь, словно гамак, и Профессор вздрогнул. Обернулся он мгновенно и, к моему удовольствию, смахнул со стола миску. Суп выплеснулся на бетонный пол, растёкшись кляксой, а миска ещё долго гремела, отлетая в угол.

Рашид Джиганшевич посмотрел на меня, на суп на полу и, флегматично облизав ложку, положил её рядом с клавиатурой и отвернулся, снова уперев взгляд в монитор. Демонстративно…

Ну, что же мы, так и будем, что ли, друг на друга дуться? Нам-то делить нечего. Ну… если не брать в расчет, что Профессор национальностью не вышел.

Я подтянул рюкзак и вытащил пакет с едой. Подошёл к столу, составил в сторону Тасину клетку и выложил припасённую снедь. Бутылку красного вина поставил точно между Профессором и монитором. Рашид Джиганшевич сжал губы и пожевал, словно покусал спичку. Задумчиво посмотрел на меня и ушёл за столовыми предметами.

А я достал нож и стал последовательно вскрывать банки.

Через полчаса, плотно поев, мы уже смотрели друг на друга миролюбиво. Цапаться желания не возникало, а вот поговорить хотелось.

— Конечно, обидно… — Профессор сидел на кровати, поджав по-турецки ноги, и задумчиво прикладывался к кружке с духмяным чаем, настоянным на местных травах. — Но к «коменданте» вопросов нет. Сволочь он. Ценности не представляет, как личность, вот и пытается насилием доказать свою значимость. А к станции, конечно, отношения не имеет. Это наши… мутят.

Я глотнул чёрного взвара и лениво спросил:

— А чего тут вообще?

— Делаем?

— Ага.

Профессор пожевал губы и, откинувшись на гору подушек, прикрыл глаза:

— Мой друг, что Вы знаете о сейсмологии?

— Наука. О землетрясениях, вулканах и цунами.

Профессор вздохнул:

— О планете, мой друг. О её проявлениях. Хотя названные Вами, конечно, сильнейшее проявление характера старушки Земли, наиболее разрушительны, потому и интересуют обычных граждан.

— А вас — нет?

— Нет. — И глянул остро из-под прикрытых век. — Они — точка катарсиса. Нечто, что уже случилось — не остановить, не изменить, поэтому и бессмысленно изучать их как явление. Человеку же свойственно вести деятельность осмысленную.

— Вы их пророчите? — сообразил я.

— Пророчите! — фыркнул Профессор. — Может, ещё на кофейной гуще гадаем? Прогнозируем — в лучшем случае. Впрочем, и не прогнозируем вовсе…

Тут он нахмурился и, выпрямившись, посмотрел на меня внимательно.

— Вся современная наука стоит на трёх китах, молодой человек. Статистике, эксперименте и расчёте. А сейсмология пользуется исключительно статистикой — считает, сколько, где и когда и предполагает, где будет следующее. Только статистика. Наши эксперименты, захоти мы их провести, станут разрушительнее, чем пара-тройка Хиросим, а расчёты, откровенно говоря… Весь прошлый век пытались создать математическую модель и пришли только к одному — мы не знаем, что заставляет землю периодически трещать по швам! Мы не знаем, что там, внутри планеты! Понимаете, мой друг?

Я кивнул и нахмурился:

— Угу. Там — магма. И ядро.

Профессор хмыкнул и посмотрел на меня с интересом:

— Да, конечно… Школьный курс… Однако, исходя из этой идеи, при подсчёте совокупности действующих на земную кору сил, внешних и внутренних, пришли к выводу — их мизерно мало для того, чтобы возникали подвижки, которые мы наблюдаем. А значит, модель не работает. Не работает и всё! Вот и получается, что мы толком ничего не знаем. И современная техника ещё не способна пробуриться до центра земли, чтобы взять нам на пробу пару-тройку срезиков.

Он сходил за чайником, подлил себе горячего, подошёл к монитору — просмотрел что-то и, вернувшись ко мне, сел напротив на кровати, как прежде, скрестив ноги.

— Поэтому основная задача наша — безвылазно сидеть на заднице и фиксировать катастрофы.

— Как-то грустно…

Профессор пожал плечами:

— Ну, я преувеличиваю. Чтобы понятнее было… На самом деле, работы сейчас по горло, — он глотнул и глаза его сделались рассеянными и грустными: — Вот Вы, мой друг, заметили, что мир движется к концу света?

— Есть такие версии, — неторопливо, с достоинством кивнул я. — Только я не верю.

— Почему?

— Если будет Конец — встретим, — пожал я плечами. — А не будет — толку от мыслей о нём?

Профессор весело зажмурился:

— Ох, это бойцовское спокойствие! А вот те же самураи беспокоятся. Очень. Даже денег отвалили на станцию.

— Да им Курилы нужны, — пожал я плечами. — Вот и готовы деньги давать на что-нибудь, чтобы подластиться.

Профессор усмехнулся грустно и покачал головой:

— Да нет, мой друг, не ластятся. Они сидят на пороховой бочке, на «огненном кольце» и в любой момент пойдут на дно. Миллионы людей в одночасье. И Курилы пойдут туда же… Потому японцы сейчас кристально честны, а вот наши засранцы… — Он нахмурился и кинул задумчивый взгляд на монитор. — Профессор Саотомэ с исследовательской группой десять лет назад приезжал, вместе расчеты проверяли по «бегемоту»… Так что знали они об этой станции. Но наши решили вытянуть денюжки под истерику их правителей, вот и закрыли срочно станцию, вроде как другую строить будут. А японцы на всё согласны… Она им до зарезу нужна — мы как раз сидим на японском меридиане.

— Это что?

Профессор покачал в воздухе рукой, задумчиво подбирая слова:

— Ну… Представьте себе, что в земной коре протянуты струны из точки в точку… На самом деле мы не знаем какова их природа. Но статистически получено, что существуют зоны корреляции, которые…. Хм, — глянул на меня исподлобья и решил, видимо, упростить: — В общем, если в одном месте землетрясение — в другом резонанс. Только в одном магнитуда шесть-семь, а эхо в другом — три-четыре. Понимаете?

— Магнитуда, помню, — кивнул я значимо. Пока ещё понимал.

— Так вот мы с вами, мой друг, сидим на станции, которая построена в зоне резонанса японского архипелага. Как раз напротив перешейка. Это очень важная станция для Японии. Да и для всего мира тоже.

— А почему для мира?

Он усмехнулся:

— Это одна планета, мой друг. Одна! Вы думаете, что Япония просто возьмёт и исчезнет? Ха! Да цунами от её исчезновения вышлифуют все берега! Да все материки потрясёт до основания! Да…! — выделяя мысль, он вскинул руку, вооружённую кружкой — чай плеснул на кровать и застыл чёрной кляксой. Он задумчиво посмотрел на брызги, художественно лёгшие веером, и продолжил уже без энтузиазма: — Есть зоны растяжения и зоны столкновения, мой друг… В одном месте тянется, а в другом будет сходится. И всё будет трещать по швам. Японский архипелаг — это зона, которая схлопывается, уходя вниз. Но, одновременно с этим, тихоокеанская платформа наплывает на американские… Это будет столкновение, которое…

Он посмотрел на меня задумчиво и докончил тише и твёрже:

— Даже, если человечество переживёт этот период, оно изменится. Возможно, оно, наконец, поймёт, что все мы — одно целое перед угрозой исчезновения.

— Или переубивает друг друга.

— Или, — согласился он.

Я посмотрел на Профессора, задумчиво раскачивающего чай в кружке, и понял, что пора доставать вторую бутылку. Теперь разлили белого. Для хорошего разговора было не жалко.

— И когда это будет?

Профессор посмотрел на меня непонимающе — он смаковал вино, а я влез с дурацкими вопросами. Но, что поделаешь, я уже серьёзно думал над тем, что будет, если он прав. Я видел перед мысленным взором планету, похожую на сырой колобок, тесто которого уже схватилось на свежем воздухе и стало сухой коркой. И вот чья-то гигантская рука берёт этот колобок и мнёт, мнёт… Вот так. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, я от… А от лисы не уйдёшь — это каждый помнит.

Наконец до Рашида Джиганшевича дошло, о чём идёт речь, и он пожал плечами. Глотнув ещё белого «муската», начал объяснять:

— Мы можем делать долгосрочные прогнозы, смотря на общие тенденции. Можем дать прогноз на три-пять лет. Но когда речь идёт о том, чтобы предсказать то, до чего остаются месяцы или дни — тут технологии нет.

Горло у меня пересохло сразу.

— Месяцы? — тупо повторил я.

Мне как-то сразу поверилось во всё, что рассказывал этот странный Профессор на самом краю земли, куда я бежал, чтобы не вспоминать о… голых пятках, являющихся во снах.

Он внимательно оглядел меня и, икнув, поднялся с кровати:

— Пойдёмте, покажу.

Мы прошли в лабораторию номер шесть. В дежурном освещении едва выделялись силуэты пяти небольших цилиндров, длинный стол с десятком допотопных мониторов и одним современным, и в глубине комнаты нечто большое, чем-то действительно напомнившее бегемота в анфас.

Профессор щёлкнул рычагом, включая свет.

— Это — «Бегемот», — со смесью гордости и горечи представил он.

Я ходил вокруг здоровенного чудовища, созданного из пары закрытых контейнеров, смычек-шнуров меж ними, кресла, подобного стоматологическому, и интегрированного компьютера, на синем фоне монитора которого вяло колыхалось с десяток белых ниток самописца.

— Что он делает?

— Я вам говорил, что основанная загвоздка сейсмологии краткосрочный прогноз? Так вот, он, по идее, должен ощущать толчки и выделять те, которые предвещают землетрясения сверхбольшой силы. Проще говоря — предсказывать конец света.

— По идее?

Рашид Джиганшевич подошёл, погладил крашеный бок контейнера и неровно улыбнулся:

— Именно что. По идее… Мой наставник был одним из тех, кто разрабатывал проблему краткосрочных прогнозов. Этим занимались в разных странах, и у нас тоже. В Китае, допустим, создали сеть наблюдателей, которые фиксировали известные факторы приближения землетрясений: поведение животных, температура воды в колодцах, мелкие толчки, появление дымки над разломами. В Америке пошли путём увеличения чувствительности сейсмографов. А вот в СССР… Попытались интегрировать науки. Скрестить, так сказать, ужа с ёжиком.

— И получилась колючая проволока? — хмуро пошутил я, смотря как вяло тянутся нитки самописцев. Было в этом что-то завораживающее. Словно в медитацию впадаешь. Такие тонкие, такие белые, такие яркие на глубоком, успокаивающем синем…

Профессор усмехнулся, пьяно махнул рукой:

— Ну, что-то вроде… Вы, мой друг, знаете о теории предощущений?

— Нет.

— Тогда попробую наглядно…

Нетвёрдой походкой он подошёл к висящей на стене школьной доске и махнул сухой меловой тряпкой по формулам и схемам, превращая их в огромную туманность на коричневом космосе.

— Итак. — Он набросал координатную плоскость. — Знакомо?

— Да.

— Это, — он ткнул в ось ординат, — вертикальная ось. Откладываем значения мощности воздействия. Обозначаем «p». А это, — ткнул в ось абсцисс: — Горизонтальная ось — будет осью времени. Вот, видите, я тут, у стрелочки, ставлю «t». Это значит — «время».

Мне даже неловко стало.

— Я помню, Профессор.

— Да? — он обернулся, посмотрел на меня, кроша мел в неспокойной руке, и снова повернулся к доске: — Что такое «синусоида» — объяснять?

— Нет.

— Тогда просто рисуем, — пробурчал он, старательно выводя плавные дуги вверх-вниз на всей протяжённости оси времени. — Вот так это выглядит. Каждый подъём — событие. Оно может быть значимым или не значимым для личности, поэтому мощность его влияния разная. Так вот — обычный человек может воспринимать события с момента его начала именно как действия и до момента, когда событие прекратилось. Т.е. с точки воздействия больше нуля. Понимаете?

Конечно. Я подошёл к доске и ткнул пальцем в места, где пересекались график и ось абсцисс.

— Правильно. Получается, что человек осознаёт событие в момент его начала. И может прогнозировать его развитие и спад только с этой точки. Однако есть люди, которые видят события раньше его начала. То есть, в момент, когда оно только готовится.

И начал рисовать ниже оси времени пунктирную параллель.

— А это, собственно, порог восприятия события людей с экстра-восприятием времени… — показал он. — Из графика наглядно видно, что предсказатели воспринимают событие по его дособытийным сигналам. А если учитывать, что любой сигнал размывается в… ну, это неважно.

Профессор аккуратно соединил значимые точки синусоиды с сеткой координат и заштриховал два получившихся квадратика между осями порогов восприятия. Два квадратика, похожие, как дырки от бубликов-близнецов — один на восхождении синусоиды, другой — на спаде.

Я хмуро осмотрел график и указал на первый квадрат:

— Это предвидение?

Привычно пожёвывая губы, Профессор рассматривал график:

— Для предвидения нужна большая амплитуда события и более заниженный порог восприятия. Тогда у человека есть время для анализа и вербализации полученной информации. А тут, всё-таки, предощущение. Когда событие уже почти начато, но ещё не происходит. В этот момент у человека, имеющего заниженный порог восприятия, возникает состояние, будто событие уже происходит — идёт возбуждение эндокринной системы, повышается норадреналин в крови, эндорфины…

— Мандраж, — перевёл я на знакомый язык.

— Да. И человек начинает действовать, уже осознавая событие, как происходящее, но, ещё не видя его.

Я смотрел на график, и внутри меня грохало сердце. Весомо, словно влетало огромное било в тяжеленный колокол. И дрожали ладони. Чтоб скрыть волнение, ткнул пальцем во второй квадратик — на самом спаде волны:

— А это что?

— Ммм, — протянул Профессор и потёр переносицу испачканными в мелу пальцами: — Это — загадка. Что он собой представляет, мы не знаем. Компенсационный механизм, очевидно. Противовес. Условие высоких возможностей. Какое-то размытое ощущение времени, возможно. Впрочем, для нашей работы это несущественно. Мы заняты только прогнозами.

Как вы ошибаетесь, Профессор… Это — самое существенное из всего, что творится с тем, кто умеет чувствовать время за мгновение «до». Для тех, кто живёт в состоянии «До-Звука». И жаль, что вы не знаете, что это.

— Так вот. Мы пошли по пути соединения возможностей техники и расширения человеческого потенциала. Дело в том, что сигналы, предшествующие сверхмощным катаклизмам, для любой техники ничем не отличаются от обычных слабых тонов возмущения земной коры. Так вот, идея «Бегемота» была в том, что он фиксировал всё — даже самые едва заметные колебания. А далее проходил следующий уровень — интерпретация сигналов, которую проводит оператор с высоким коэффициентом экстро-восприятия времени. Понимаете?

— Да. А зачем оператору «Бегемот»? Он же и так чувствует время?

Профессор покачал головой:

— Взгляните на график, мой друг. Для того, чтобы человек предощутил событие, он должен иметь сигнал о событии. Если у него нет предсигналов — его восприятие бессильно интерпретировать будущее, но чувствует его неотвратимость, и от этого дисбаланса психики человек находится в депрессионном или агрессивном состоянии. Посмотрите на наш мир последний год. Ощущение такое, что все посходили с ума! Все и разом! Однако это имеет разумное объяснение — все люди в той или иной степени ощущают будущее, которое настолько мощно отразиться на них. Но не знают — что это, у их подсознания недостаточно информации для анализа.

Я снова посмотрел на синий экран. Белые линии самописца колыхались, словно нитевидные водоросли в потоке вялой реки. И казалось, что мир спокоен, мир доволен, мир тих, но сквозь это ощущение пронзало до дрожи в животе понимание того, что мы все сошли с ума, мы все тяжело больны…

А Профессор с пьяной нежностью гладил подлокотники откинутого кресла.

— Мой наставник был человеком с предощущениями… И, когда он садился за «Бегемота»… О! Каждый сигнал монитора становился божественным откровением! Он, не глядя, давил кнопку связи с центром и предсказывал район будущего землетрясения, называл магнитуду и возможные жертвы! Вдвоём с «Бегемотом» они могли заменить целый институт!

— А потом?

Профессор сник и потёр нос, кончик которого стал белым от мела, словно отмороженный:

— Он умер. Понимаете, мой друг, очень опасно сознанию быть постоянно «на взводе»… Предощущение, постощущение… Сердце не выдержало.

О да, Профессор. Я понимаю.

— Мы готовили команду операторов. Были методики для обнаружения и развития экстратемпорального восприятия, да… Но, увы, настали лихие девяностые, потом нищие нулевые, а теперь вот… «Бегемот» стоит один. Он прилежно выводит сейсмограммы, только читать их уже некому. Письма в никуда, мой друг.

Профессор зажмурился, от обилия морщин став похож на кожицу апельсина, и отвернулся.

Нетвёрдо шагнув вперёд, я сел в кресло, осторожно, чтобы ненадёжная конструкция не развалилась. Профессор замахал руками, пытаясь возмутиться, но я перебил:

— Мне надо попробовать.

Рашид Джиганшевич нахмурился:

— Тут нужны обучение и талант! Это не просто так — сел и всё получилось!

Но сдаваться было нельзя.

— Я учился этому на татами, — я облизал губы. — А после смерти мамы… Обострилось. Я всегда видел, что сделает враг. Это — моё предощущение. А здесь… я чувствую, что близится что-то.

Он молча смотрел на меня. Оловянными глазами. А потом сглотнул и отвернулся:

— Полнолуние, туман с востока, изменение электромагни… — и одёрнулся: — Что-то близится, да… Давайте. Попытка, как говорится, не пытка.

А я откинулся на подголовник, ограничивающий мне обзор поролоновыми шорами, и, оказалось, что так экран монитора видится глубже, объёмнее, и белые нитки на нём, кажется, колышутся прямо перед глазами, навевая расслабление и, одновременно, концентрируя сознание.

— Смотрите на экран, — тихо сказал Профессор. — От оператора зависит, как расшифровывать сигнал. Нужно просто смотреть, понимаете? Когда идёт эхо, вы увидите только сигнал, а когда «Бегемот» зафиксирует предвестники глобального землетрясения, тогда увидите и сам сигнал и сигнал, который последует за ним.

— И всё? А если я ошибусь?

Профессор покачал головой и щёлкнул рубильником где-то за спинкой кресла. В тот же миг на запястья мне легли обтянутые кожей металлические наручи.

— Что это?

У самого пульса укусили иглы, впились, пронзая почти до кости. Я дёрнулся, напрягся, пытаясь вырваться из холодного стального хвата.

— Успокойтесь! — Профессор налёг мне на плечи. — Всё хорошо! Это просто система контроля! Она стерильна, не беспокойтесь. Экспресс-тест на выброс гормонов. Всё хорошо.

Я сглотнул — боли в запястьях уже не было, только холодок ощущался.

— Это для того, чтобы вы точно знали, — усмехнулся Рашид Джиганшевич, отодвигаясь, — Что ваши ощущения машина видит и разберёт, что играет роль в прогнозе, а что — нет.

— Хорошо.

Во рту у меня пересохло, я прокатал языком изнутри по щекам, и кивнул:

— Я готов.

— Тогда, — он повёл рукой в сторону монитора, — Смотрите!

А я смотрел. Белые объёмные нити шарахались из стороны в сторону и я видел, как в синем фоне за ними, бесятся их тени — на каждую десяток. Колышутся, бьются в такт сердцу. А оно затихает, как при самой глубокой медитации. И…

И…

И…

Ни-че-го!

Обида накатила, жгучая, болезненная.

— Довольно на первый раз, — мягко сказал Профессор. — Пойдёмте спать. Утро вечера, как говорится…

— Да, да…

Я лежал в постели и никак не мог уснуть. А когда уснул…

Перед глазами стояло кресло «Бегемота», а в синем мониторе, плывущем в невесомости над ним, я видел Землю — маленький шарик с контурами материков. Маленький шарик, похожий на человеческий череп, созданный из костных пластинок, под которыми хранится нечто, что и делает человека человеком. И этот череп мутузили кастетами — с левой, с правой, с левой, с правой. И космос заливала кровь. А сквозь эту кровь торчали голые грязные пятки, тощие, словно у мумии. И на всё это смотрела моя мама и вокруг её головы сияло солнце, ходящее по синусоиде…

[1] Незаконченная цитата песни М. Щербакова «Ковчег»: «Но всё это такие пустяки в сравнении со смертью и любовью».