Глава 14

В травный (мае) 997 года прежде соперничавшие Германское и Польское королевства выступили общими силами против Руси. Как катком, двадцатитысячное союзное войско смяло заслоны на Висле и прошло по западным землям до самого Буга. Собственно, особого сопротивления здесь не оказали, напротив, вожди местных племен — волынян и дулебов, — изгнали княжеских посадников и присоединились к захватчикам. Лишь на земле древлян и дреговичей разгорелись ожесточенные бои с подошедшим русским войском, в которых оно не смогло удержать оборону против вдвое превосходящих сил противника, понесло значительные потери и отступило. Так началась драматичная для Руси история, когда под пятой завоевателей оказалась большая ее часть — от Полоцка до Днестра, враг уже вышел к Днепру и взял в осаду Киев.

Варяжко еще с осени следил за событиями на западе, агенты его службы разведки доносили из Рима, Ахена, Гнезно, Праги о планах и намерениях тамошних монархов против Руси. Запоздалые меры к примирению с ними, принятые Владимиром, не принесли успеха, антирусская коалиция уже готовилась к нападению. Каждая из входящих в нее сторон имела свой интерес — от присоединения новых земель до грабежа и захвата рабов, — и не собиралась отказываться от казавшейся им легкой добычи. Взвешивал шансы выстоять в надвигающейся войне, вынужден был признать — их практически нет, если не случится какое-либо чудо. Даже если народ новгородский согласится отправить на помощь русичам свои полки — в чем немало сомневался, — то все равно они погоды не сделают, слишком большое различие в соотношении сил.

Но и не хотел принять напрашивающийся выход — заранее сдаться на милость завоевателям и смириться с порабощением своего народа. Иного и не следовало ожидать, подобное случилось в недавнем прошлом с полабскими славянами, чьи земли захватили тевтоны, а их самих обратили в рабство. Такой же настрой разделял Владимир, в беседах между собой по складывающейся ситуации нашли между собой полное согласие, разве что разошлись в конечном исходе. — Лучше погибнуть достойно, как подобает воину, чем бесславно склонить голову перед ворогом, — примерно так высказался князь, Варяжко же поправил: — Погибать дело не хитрое, ту участь лучше оставить врагу. Самим же надо выжить, но с победой, о том и следует крепко подумать.

Времени до предстоящих событий оставалось мало, там же, в Казани, передали Владимиру все имеющиеся онагры с зажигательными снарядами для них, почти весь запас горючей смеси, оставив себе лишь небольшую часть на случай нападения булгар. Отобрали из полков самых опытных командиров и умелых бойцов учить киевское воинство своей науке, с ними и переданным снаряжением князь отбыл в свою сторону, а Варяжко на Новгородскую землю. Здесь еще с прошлой осени спешно готовили новые полки, набрали в них почти семь тысяч новиков, вместе с частями, побывавшими уже в боях — около двенадцати тысяч бойцов. Никогда прежде не собирали такое воинство, но и даже и его Варяжко считал недостаточным для грядущей войны, исходил из численности войска коалиции по данным разведки не менее тридцати тысяч человек. То, что в реальности их оказалось значительно меньше, облегчало задачу, но не намного — при нужде враг мог выставить еще столько же.

Нелегко пришлось Варяжко с уговором народа Новгорода, других городов Новгородской земли пойти на многократно большие расходы для воинских нужд. На резонный вопрос: — Зачем нам это нужно, ведь не на нас нападают вороги? — отвечал: — Не надейтесь отсидеться в сторонке. Если придет беда на Русь, то и нас она не обойдет. Подомнут Киев, а потом дойдет черед нашей земли. Почивать на нарах и полагаться на то, что ворог остановится у нашего порога — лишь тешить пустой надеждой, нам же надо быть готовым ко всему.

Люди пошли ему навстречу, скрепя сердце, наверное, оно кровью обливалось, когда тысячи гривен уходили как в прорву — наем все большого воинства, приготовление снаряжения для него обходились дорого, почти половина доходов казны уходила на эти нужды. Благо еще, что возобновившиеся поставки товаров и ценной добычи с восточных земель перекрывали издержки с лихвой. Собственно, народ новгородский не испытывал лишних тягот, разве что терзания своей крохоборской души. Лишь возможная угроза от иноземного ворога усмиряла жадность людей, а когда пришли вести о его нападении на Русь и продвижении не только к Киеву, но и на север, они признали правоту своего правителя. И уже гораздо легче согласились с доводами Варяжко идти на помощь — по отдельности их подомнут скорее, надо обороняться вместе.

В изок (июне) новгородские полки вступили в войну, в это время русское войско из последних сил удерживало неприятеля на Припяти. Уже пал Туров, за ним пришел черед Пинска, русичи бились на последнем рубеже перед Днепром — Овруче. На помощь к ним Варяжко отправил три полка из Поволжья, сам же с основной группировкой в составе восьми тысяч бойцов пошел севернее, в обход наступающего противника. Посчитал, что больший результат даст удар с тыла — отрежет коммуникации неприятельского войска, да и бои на два фронта доставят тому лишние трудности и путаницу, а с дезорганизованным воинством справиться гораздо легче. Пошел по Двине, перед Полоцком свернул на небольшую речку Ушачу и дальше к Неману по протокам и озерам между ними. Его полки уничтожали встречавшиеся по пути неприятельские гарнизоны и отряды, но без нужды не задерживались — если враг уходил в сторону от их маршрута, то не преследовали, шли вперед к главной цели.

На Припять опоздали — когда через три недели вышли к нему, противник уже прорвался к Днепру, а русское войско отошло к Киеву. Хоть и старался Варяжко скорее прийти и надеялся, что русичи смогут удержаться на Припяти, но принял подобный исход спокойно — коль так сложилось, надо идти дальше, догонять ворога, а там судьба покажет — на его ли стороне воинская удача. На второй день уже издали увидел несметное количество судов, приставших к берегу у Вышгорода, предместья Киева. Варяжко не стал останавливаться, напротив по его команде ушкуи стали разгоняться и идти на сближение самым скорым ходом. На вражеских судах подняли тревогу, часть из них стала отходить от берега, но уйти из под удара не успели — расчеты онагров открыли огонь, зажигательные снаряды упали в самой гуще выстроивших в несколько рядов на мелководье дромонов и шнеккеров.

Новгородцам повезло, что войско коалиции явно не ожидало их прихода — не выставили дозоры, не поставили на рейде суда в охранении. Воспользовались оплошкой неприятеля и теперь почти без помех жгли его корабли, лишая тем самым защиты с воды. Огонь распространялся стремительно — не прошло и полчаса, как весь флот союзников горел как в гигантском костре. Затихли крики гибнувших воинов, застигнутых на борту судов, те же, кто стоял на берегу, смотрели с ужасом на огненную стихию. Когда же пламя спало и на воде остались лишь обгоревшие остовы, ушкуи подошли ближе и начали обстрел вражеского строя из онагров. Камни летели через все поле, от них нельзя было скрыться в самом дальнем углу, а помешать неприятель ничем не мог — расчеты орудий за высоким бортом оставались неуязвимы для тех же лучников.

Конечно, обстрел из онагров не мог нанести существенного ущерба многотысячному войску, он больше давил на психику, когда же через час непрерывной бомбардировки камнями вновь применили зажигательные снаряды, воины не выдержали и, бросив строй, побежали вдоль крутого берега подальше от огня, мешая и сталкивая друг друга. Часть из них бросилась в самые дебри прибрежного леса, пытаясь уйти от преследующих их русичей. Русское войско, стоявшее за валом до бегства противника, перешло в наступление, вступило в схватку с оставшимися на поле рыцарскими дружинами, не впавшими в панику и оставшимися в строю. Новгородцы на ушкуях пошли вдогонку за бежавшими воинами, по-видимому, ополченцами, не пытавшимися хоть как-то защититься, обстреливали их стрелами, пока оставшиеся в живых не рассеялись по лесу.

В Киеве долго не задержались, в тот же день, после встречи с князем, принявшего Варяжко прохладно — не соизволил даже выйти к воротам, как весь народ, да и на слова признательности оказался скуп, — выступили обратно. Последовали вдогонку за той частью неприятельского войска, что отделилась от основной массы и пошла по Днепру вверх, к Любечу. Пришли к нему через три дня, но врага здесь не застали — он направился дальше, оставив от крепости лишь пепелище. Нагнали под Радомлей — главном городе радимичей, корабли неприятеля уже частью свернули к нему на речку Радучу, но при виде приближающихся новгородских ушкуев развернулись и пошли навстречу. Командовавший ими рыцарь оказался не робкого десятка — примерно при равном или даже большем у соперника количестве судов и воинов не побоялся пойти на него в атаку.

Бой выдался упорным, Варяжко, кроме азарта, даже испытывал от него удовольствие — в отличие в прошлого сражения под Киевом, где противник не оказал какого-либо серьезного сопротивления. На этот раз выпал соперник, практически равный ему по силам и умениям, оба избрали наступательную тактику с активным маневрированием и слаженным взаимодействием судов. Закрутилась карусель с групповыми и отдельными схватками, обходными маневрами и уходами из-под удара. Главное оружие новгородцев — онагры с зажигательными снарядами, — сейчас оказалось бесполезным, расчеты не могли попасть в верткую цель, лишь впустую потратили заряды. Ручные гранаты также не особо помогли — после удачного их применения в начале боя противник быстро освоил полученный урок и больше не подпускал ушкуи на близкое расстояние, обстреливал их издали.

Битва длилась более трех часов, когда постепенно стали сказываться усталость воинов, а также численный перевес новгородцев. Тевтоны, а именно они противостояли русскому войску, уже не успевали уходить из-под атаки ушкуев и тогда пошла в ход ручная артиллерия — один за другим дромоны неприятеля загорались и теряли ход, пока их экипажи пытались сбить огонь. Уже запылала треть из них и вражеский командующий дал команду остальным судам отступать, притом отходили они организованно, оставив два десятка в заслоне. Продержались недолго, меньше, чем полчаса, но позволили основному составу оторваться на безопасную от огня онагров дистанцию. Варяжко невольно проникся уважением к воинам, с отчаянной храбростью вступившим в последний бой, в какой-то мере пожалел тех из них, кто выжил и бросился в воду из горящих судов — не стал добивать их, отдал приказ ушкуям идти вдогонку за удаляющимся флотом.

Гнали врага до самой Двины, еще не раз тот при приближении новгородских судов оставлял часть своих на заклание, в конце от начального состава осталась едва ли треть. Остановились у волока к Ловати, после дневного отдыха пошли в родную сторону. Варяжко посчитал, что с оставшимися на русских землях вражескими отрядами князь справится сам, основную силу коалиции уже выбили, причем с весомой помощью новгородского войска. Его потери против начального расчета — Варяжко реально предполагал не менее трети, — оказались намного меньше, почти вдвое. Больше всего они составили в поволжских полках — осталось в строю меньше половины воинов, их князь ставил на самые опасные участки. Зарекся отдавать впредь своих людей Владимиру, даже пришла мысль — тот специально подставлял новгородцев под удар, а собственное войско берег за их спинами.

Победное возвращение войска на Новгородской земле не праздновали — мол, вернулись живыми и здоровыми — хвала богам, а что до ратных свершений — то старшим мужам судить, а простому люду вовсе ни к чему. Варяжко не удивлялся такому спокойному, даже равнодушному отношению к бедам и нуждам людей другого рода, а тем более племени. За своих не пожалеют и жизни, а чужим ломаного гроша не подадут — вот такой его народ, с чем он давно смирился, но самому стать таким не позволяла совесть, а также данное ему в этом мире предназначение. Неспроста ему выпала участь прожить вторую жизнь именно здесь, кто-то ровно два десятка лет назад привел его сюда, в Новгород, Не давал ему покоя, заставлял вмешиваться в судьбы других людей и всего народа, но при том не ломал его, он поступал по своей морали и воззрениям. Подобные думы заняли Варяжко, когда выдалось свободное время после возвращения в Новгород и выпавших в связи с ним хлопот.

В начале осени разрешилась от бремени Румяна, в том самое деятельное участие принял сам Варяжко. Понимал, что хрупкой жене рожать будет трудно, весь последний месяц готовил ее к родам — гулял с ней каждый вечер, заставлял больше двигаться и выполнять упражнения для укрепления тазобедренного сустава — ходить гусиным шагом, приседать, поднимать ноги. Делал массаж, разминал и смазывал промежность, проводил закаливающие процедуры. Ближе к сроку выбрал самую лучшую в городе повитуху, пообещал ей целую гривну, но поставил условие — он будет рядом с женой при родах, а она должна исполнять его указания. За такую громадную сумму — в десяток раз больше, чем обычно, — бабка согласилась, когда же у роженицы начались схватки — прибежала немедля и не перечила странным на ее взгляд прихотям беспокойного мужа.

Заставил повитуху тщательно со щелоком вымыть руки, после обтер их смоченным чем-то льняным лоскутом. Саму роженицу также отмыл и смазал срамное место какой-то мазью. Поместил ее на лавке не лежа, а полусидя — мол, так будет легче рожать. Когда начались схватки, встал подле жены и старался чем-то ей помочь — поддерживал за плечи, утешал и подбадривал ласковыми словами, поил своими настойками. Роды проходили трудно — прошло больше трех часов, а ребенок все не мог пройти через узкий таз. Страдалица уже выбилась из сил, бабка же кричала на нее: — Пуще тужься, печная ездова, ты же замучишь дитя!

Варяжко сам измучился, переживая за отчаявшуюся жену — та не могла родить, как ни старалась. Не подавал ей вида, поддерживал добрым словом, но все отчетливее осознавал — жизнь Румяны под угрозой и не в его силах спасти ее. Снова потерять любимую — от самой этой мысли у него внутри заледенело, казалось, стужа забралась в самое сердце. Вновь, уже в который раз, взмолился к богам, прося у них помощи, но они не отвечали — жена все продолжала маяться. Сил у нее не оставалось даже плакать, лишь судорожно всхлипывала, ее лицо, прежде покрасневшее от натуги, сейчас побледнело, глаза закатились, а голова откинулась на его плечо. Лишь слабое дыхание и бьющаяся на виске жилка подсказывали — жизнь еще не покинула исстрадавшееся тело.

Надежда на лучшее почти растаяла, когда вдруг случилось чудо — ребенок прошел через узкое место, его голова показалась между бессильно раскинувшимися ногами роженицы. Несколько мгновений, не веря глазам, Варяжко смотрел на появившееся из лона дите, после спохватился, стал приводить в чувство жену — потер ей виски, сунул под нос чашу с брагой. Та открыла глаза, посмотрела на него недоуменно, тут же перевела взор на низ живота, всхлипнула и с неизвестно откуда возникшей силой принялась помогать ребенку. Уже потом, приняв от повитухи младенца и прижав его к груди, заплакала навзрыд, смывая слезами свои страдания и отдаваясь материнскому счастью. А Варяжко обнял ее, у него самого глаза повлажнели после пережитых волнений.

Вот так, едва не потеряв любимую жену, встал перед трудным испытанием — необходимостью выбора между прежними убеждениями и верой. До сих пор старые боги благоволили к нему, раз за разом приносили ему удачу и не требовали взамен поступиться хоть в чем-либо против своей воли. Теперь же ясно предупредили, что так дальше не будет, милость их надо заслужить. Похоже, что-то поменялось, боги посчитали нужным подвигнуть его на какие-то деяния. На что именно — Варяжко не знал, но предполагал — со временем ему дадут знать о том, сейчас же от него ждали покорности и безусловной веры. Идти на поводу кого-либо, пусть даже высших существ, не хотел, сама мысль о том претила его вольной душе. Но и не желал подставлять себя, а особенно близких ему людей неизбежным невзгодам и бедам — не сомневался в злокозненности богов в случае его неповиновения.

Выбрал свободу — и потерял Румяну, у нее открылось кровотечение от родовых травм, остановить которое Варяжко не сумел. Как в бреду, воспринимал случившееся позже — обнимал и звал любимую, не желая признать, что ее уже нет, кричал проклятия богам, не слыша увещевания родных, пытавшихся успокоить его. Немного пришел в себя, когда пришла пора везти усопшую на огневище, там со стиснутыми зубами смотрел, как в пламени она уходила на небеса. Душа застыла от боли утраты, а разум разрывался от мысли — он сам виноват, разве стоила ли воля жизни Румяны? В помутневшем сознании даже сделал шаг к пылавшей краде, чтобы уйти за любимой, остановил себя последним островком здравого смысла — надо жить дальше ради семьи и детей, на зло богам, сотворившим несчастье.

С того дня Варяжко ни разу не обращался к богам, как бы ни было трудно, полагался лишь на себя и верных людей. Не высказывал на людях худого слова, когда они молились или поминали их, пребывал в храмах, коль того требовала служба, но по своей воле обходил их стороной. К Христу отнесся также, хотя со временем разрешил православным пастырям обосноваться на Новгородской земле. Жизнь продолжалась как прежде — рождались дети, кого из них терял, другие росли и взрослели, улетали из родного гнезда. Уже первая седина пробивалась в густой бороде и шевелюре, больше от перенесенных невзгод, чем от возраста — ему ведь нет и сорока. На здоровье не жаловался — хвори его не брали, а силы хватало на двоих — мог ту же Преславу, с годами только полневшую, поднять на руках до терема и не запыхаться.

Ранней весной 998 года отправил большую группу работных людей и два полка к Белому морю — им поручалось восстановление первого поселения в устье Северной Двины и освоение всего южного побережья. Посчитал, что пришло время занять этот край, да и с открытием северодвинского пути он становился все более важным для растущего с каждым годом потока товаров из восточных земель и Урала. Тем самым практически все северные земли от Ладожского озера до уральских гор отходили к Новгороду, их освоение сулило огромные доходы в самом скором времени. Но для того следовало потратить немало сил и начальных средств, чем и озаботился Варяжко, посылая своих людей все дальше, на необжитую ранее сторону.

Нехватку же народа восполнял его наймом в окрестных и дальних краях, выкупом пригодных для суровых условий Севера рабов. Из-за переманивания людей возник конфликт с князем — тот отправил в Новгород гневную грамоту с обвинением в нечестном ведении дел — за счет его и без того поредевшего народа. Варяжко признал свою вину и передал выкуп за каждого переселенца по цене холопа. Сумма вышла существенная — в несколько тысяч гривен, — но тем и обошлось, иначе последствия могли быть гораздо худшими, вплоть до закрытия торговых путей между двумя русскими государствами — о том грозил Владимир в своей грамоте. Хотя большую часть товаров и продовольствия Новгород получал с Поволжья, но и с Днепра приходило немало, так что убытки могли быть больше, чем выплатили неустойки.

Кроме того, случилась размолвка по другому поводу — Владимир настаивал уступить ему часть земель на Чусовой и Урале, посчитал причитающуюся ему долю с приисков недостаточной. Но здесь Варяжко стоял на своем — отдадим лишь то, что положено по уговору, если же надо больше — пусть сам ищет и добывает, но не на его земле. Даже дал подсказки по Дикому полю и Южному Уралу — пусть поломает голову над ними, там тоже добра хватает. Такой ответ князя не устроил — искать неведомо что и где, да еще в той стороне, где печенеги и другие кочевники обитают, — посчитал для себя неприемлемым.

Захотелось ему взять то, что уже освоено Новгородом, без лишних хлопот и опасностей, — мол, пусть поделится, коль за русичей радеет. Вон он сколько земли набрал — хватит всем, а не только одному. Не согласится добром, принудим по другому, а как — уж как-нибудь придумаем. Примерно в таком тоне написал в присланной грамоте, Варяжко воспринял княжеское послание как прямой шантаж. Воистину в народе говорят — не делай людям добра, не получишь зла! Вместо какой-либо благодарности за помощь в недавней войне Владимир стал требовать новых уступок, воспринимая их как должное, без права отказа: хотите мира с нами — делитесь!

С полным основанием полагая, что обостряющиеся отношения с князем выльются в серьезный конфликт или даже войну, Варяжко собрал новгородский народ на вече. На ней зачитал последнее послание Владимира и спросил, не сомневаясь в ответе прижимистых новгородцев: — Что скажете, мужи — отдадим князю земли наши со всем добром, потом и кровью добытым?

— Ни за что! Хрен ему, а не землю! Раскатал губу — пусть подожмет! — дружным криком ответила толпы.

Оглядев с помоста собравшийся на площади народ, Варяжко продолжил:

— Воля ваша, тому и быть. Но не вам не знать, как коварен князь — непременно учинит пакость. Так что надо быть готовым ко всему — может нам путь по Днепру перекрыть или пойти против нас войной, еще и науськает тех же булгар или кого-нибудь другого. Проследим за ним, как надумает зло сотворить, немедленно дадим отпор — уж о том мои люди позаботятся. Били Владимира не раз, побьем еще — коль надумает на нас с мечом пойти!

В тот же день отправил в Киев грамоту с изъявлением воли своего народа, от себя еще добавил — если Владимир затеет какие-либо козни, то немедленно расторгнет заключенный между ними договор и прекратит все совместные работы, с теми же зажигательными снарядами и добычей золота. Не дожидаясь ответа, предпринял превентивные меры на случай возможной войны и торговой блокады. Разослал по всем округам и воинским гарнизонам распоряжения, в которых дал разъяснение сложившейся ситуации и возможных последствий, привел конкретные указания — от срочной закупки продовольствия и самых важных товаров до вывода полков на линию обороны. Действовал по принципу — лучше перебдеть, чем недобдеть, — пусть тревога будет лишней, но не пропустить удар противника.

Прошло лето, за ним осень, Владимир так и не решился предпринять что-либо против Новгородской земли, хотя и намеревался. По донесениям киевских агентов — среди них один из бояр, подкупленный два года назад, — весной, еще до получения грамоты из Новгорода, вел тайные переговоры с булгарским эмиром Тимаром Мумином и печенежским ханом Кучюгом. То ли в цене не сошлись или по другой причине, но так и не договорился нанять их для набега в Поволжье и Прикамье. Собственными силами начать войну побоялся — после прошлогодней войны воев у него осталось не так много, как хотел для похода против Новгорода. Перенес свои планы на следующий год, до того времени надеялся все же сговориться с кем-либо. Так что к осени отменили тревогу в полках, они вернулись в лагеря и гарнизоны.

Варяжко все чаще стал склоняться к мысли — Владимира надо убирать, противоборство с ним, тянувшееся уже два десятка лет, ему порядком надоело. Прежде останавливала мысль — Руси нужен сильный князь, способный удержать ее под своей рукой, — и не видел замены своему извечному сопернику. Прощал предательство, помогал в трудный час, а тот, как только набирал силы после очередной трепки, вновь принимался за свое. Чаша терпения у Варяжко переполнилась, ждать, когда князь снова нападет на него, не желал более. Двигала им не обида на Владимира, но то, что от их вражды страдали русичи — гибли в междоусобной войне, а после, ослабленные — от рук иноземных ворогов, не в силах дать отпор. Счет жертвам перешел уже на десятки тысяч, грозил стать еще больше — именно это подмяло последние сомнения.

Надумал снова идти на Киев, только не весной, когда Владимир сам начнет собирать войско, а этой зимой, чтобы застать того врасплох. Собирать все полки не стал, посчитал, что хватит и тех, что стояли в лагерях близ Новгорода. Главным условием успеха операции принял внезапность, решил провести ее сравнительно небольшим мобильным отрядом из трех полков под своим командованием. Для всего состава спешно приготовили сани — частью смастерили, а больше реквизировали у окрестного населения под залог их стоимости. Онагры с собой не взяли — громоздкие орудия серьезно снижали скорость марша, но зажигательные снаряды для них загрузили в обоз, как и пороховые бомбы.

Последние два года Варяжко всеми доступными мерами вначале сам, а потом и с доверенными мастерами занимался изобретением взрывчатого средства. Селитру добыли из перегноя и навоза с добавлением извести, смешивали в разных соотношениях с древесным углем и серой, после долгих и небезопасных экспериментов получили более-менее пригодный состав. Снарядили им глиняные емкости — от малых горшков до солидных корчаг, опробовали полученные заряды на закрытом от посторонних глаз полигоне. После наготовили их впрок, обучили отобранных в особую команду воинов, но в деле пока ни разу не использовали — держали новое оружие втайне. Варяжко взял его с собой, но применять надумал только при крайней нужде, если никак без него не обойтись.

Вышли в поход в студень (декабре), обоз из трехсот саней растянулся почти на пять верст. Двигались скорым маршем, не останавливаясь в городах и селениях, тысячеверстный путь преодолели за месяц, уже перед самым Киевом пустили вперед группу захвата. Она на десятке санях под видом обычного купеческого обоза, спрятав под поклажей оружие и доспехи, подобралась к воротам детинца и внезапно набросилась на стражу. За считанные секунды справилась с нею и заняла оборону в проеме и на привратных башнях. В завязавшемся бою с княжеской дружиной пали почти все воины, но удержали ворота до подхода передового полка. За ним последовали остальные два, так они вместе отдавили противника от стен, а после заставили отступить в княжеский двор и в скоротечном сражении заняли его. Народ Киева не поднял ополчение, да и при желании у него не хватило бы времени — на захват детинца ушло чуть больше часа.