День «Г»

Всё началось с того, как одним душным июльским утром водитель грузового автомобиля ЗИЛ после бессонной пьянки с кумом задремал за баранкой, вылетел с дороги, протаранив ограду и рухнул в огромный резервуар очистных сооружений. Недавно прошло празднование Дня города, жители несколько дней сытно отмечали это событие, так что ёмкость была под самую завязку заполнена обильными отходами жизнедеятельности счастливых советских граждан. Густая зловонная и пузырящаяся канализационная похлёбка медленно начала засасывать в трясину грузовик вместе с вмиг протрезвевшим горе-водителем.

Чтобы читатель смог осознать и представить весь драматизм грядущих последствий, необходимо отметить, что грузовик был заполнен дрожжами для местного хлебокомбината, порядка 10 центнеров превосходных живых, а не порошковых хлебопекарных дрожжей.

Первым заметил неладное глухонемой разнорабочий Ильханов, который, чтобы привлечь внимание, принялся отчаянно жестикулировать и мычать, сигнализируя коллегам своими ужимками всю важность происшествия. Впоследствии данная бдительность получила не только устную положительную оценку, но и была поощрена премией в размере одного оклада и радиоприёмником фабрики «VEF». Начальник же смены, наоборот, не только халатно проигнорировал тревожную пантомиму инвалида, но и, чтобы убрать его с глаз долой, показал пивную пробку и 5 пальцев. Подчинившись и понурив голову, ассенизатор, продолжая бубнить что-то под нос, отправился в ближайший магазин за пятью бутылками «Ячменного колоса».

Словно хлебная опара в квашне, клокочущая фекальная масса в резервуаре вздыбилась, образовав гигантский пузырь, а когда он с отвратительным шумом лопнул, хлынула, вернее сказать, медленно поползла в направлении Города. Кто бы мог себе представить, что сюжет детской сказки «Горшочек, вари!» сможет ожить и превратиться в катастрофическую реальность.

Началось невероятных размеров неконтролируемое деление дрожжевого грибка в питательном бульоне в благодатных условиях жаркого уральского лета. В огромной железобетонной чашке Петри шла колоссальная по размерам цепная реакция, которую уже не мог остановить ни бог, ни постановление Совета Политбюро.

Ничто не предвещало беды. Город жил своей жизнью, на завалинках мурлыкали коты, старушки с авоськами неспешно семенили в КООПТОРГ, домохозяйки на серых бельевых верёвках сушили бельё, дети же, кому не посчастливилось попасть в пионерский лагерь, слонялись во дворах, играли в казаки-разбойники, в «пекаря» или мячом в «квадраты».

Неожиданно пронзительно и тревожно, так что сразу засосало под ложечкой, из репродукторов заголосила сирена гражданской обороны. Ей начали вторить гудки ликёро-водочного и кирпичных заводов. Юрий Ганнушкин собрал в сумку бутерброды с варёной колбасой, паспорт, томик Бунина и поспешил в ближайшее бомбоубежище.

— Неужели война, неужели американцы атомную бомбу сбросили, неужели Рейган врал? — шевелил губами работник статуправления, периодически отгоняя мрачные думы, что не успел из химчистки забрать драповое пальто супруги и от скандала не отвертеться.

— Может просто в харю плюнет или расцарапает? — с надеждой размышлял он.

— Лишь бы Катька посудой не кидалась, — до слёз было обидно, когда после очередного итальянского скандала семья не досчиталась несколько тарелок из свадебного сервиза. Одно не мог вытерпеть удручённый супруг после таких ссор — отказа в близости. Как правило, жена перед сном перегораживала подушками кровать, ограничивая доступ к телу. Половая блокада как правило длилась одну-две недели и заканчивалась с приходом овуляции.

Гарпия и фурия, как он нежно в порыве ненависти называл свою жену, в этот день трудилась технологом на хлебокомбинате в первую смену, в ту пору, когда отпускник Ганнушкин пропадал в душной квартире, занимаясь женскими делами по хозяйству — мыл посуду, стирал рубашки, стряпал обед и ужин.

Сейчас Юрий спешил по пустынным улицам города к ближайшему безопасному месту. С воем мимо проносились машины милиции и пожарной охраны. Ощущение надвигающейся беды настолько овладело им, что он постепенно сбавил шаг. Как первые христианские мученики, что выходили на арену Колизея с дикими зверями, шёл он, потупив голову, громко шаркая обувью.

Считая себя неудачником и фаталистом, притягивающим к себе неприятности, Ганнушкин был абсолютно уверен, что бомбы или обязательно упадут на город раньше, чем он успеет укрыться в бомбоубежище, или, по закону подлости, там ему не достанется свободного противогаза.

— Ах, как же хорошо дышится перед смертью, — от этого умозаключения ему сразу отлегло на сердце. Он печально улыбнулся, и апатия обречённого развеялась, как в низине растворяются с приходом солнца клочья утреннего тумана.

Решив, что напоследок стоит порадовать себя приятным, Ганнушкин сменил направление маршрута и двинулся в противоположную сторону, в сторону кинотеатра. Если уж и суждено завершить свой жизненный путь, то пусть взрывная волна и проникающая радиация настигнут его на зрительском сиденье под уморительные ужимки Луи де Фюнеса на экране.

Первая встреча с экскрементами у Юрия произошла у продовольственного рынка, куда он по пути свернул, чтобы освежиться газировкой. Вначале был запах, запах столь резкий и неприятный, что от рвотного позыва желудок резко сжался и мужчина растерял на асфальте остатки сытного завтрака. В горле першило от желудочного сока. Возле его ног красовалось розовое пятно с разноцветной, как новогоднее конфетти, мозаикой с вкрапления утреннего винегрета.

— Какой у меня, однако, яркий и смелый рисунок вышел, — подумал он.

— Вот, был бы я каким-нибудь французским художником сюрреалистом, жил бы на Монмартре и дружил с Катрин Денёв, так этот шедевр можно было с лёгкостью за хорошие деньги продать, — и чтобы ничего не потревожить, осторожно переступил через лужицу гениальной рвоты.

Когда Ганнушкин попал на рынок, перед его взором открылась следующая ошеломляющая картина: половина территории была затоплена каким-то коричневым веществом, которое постоянно находилось в движении, шаг за шагом поглощая новые квадратные метры торговых площадей. Большинство прилавков к этому времени исчезло из виду. Колхозники, торговцы и прочий персонал, с ног до головы измазанные, матерно стенали и, что те броуновские частицы, носились из стороны в сторону, спасая исключительно только продукцию животноводства. Кто, на манер матросов красноармейцев, увешанный патронташными лентами сарделек и колбас, волок по земле разделанные коровьи туши, кто катил бидоны с молоком и сметаной, кто тащил подальше в сторону пудовые куски сливочного масла. На фрукты и овощи, исчезающие на глазах в ненасытной пасти стихии, им было наплевать.

Отдельного внимания в этом фантасмагоричном представлении заслуживала группа выходцев из южных республик Средней Азии и Кавказа. Бесстрашно с отчаянием израненной чайки, что охраняет своё гнездо, бросались они в губительный омут, тщетно пытаясь спасти дары бахчевых культур. Сезон арбузов и дынь только наступил и волны разметали большие кучи ягод, — будем называть эти сочные и сладкие плоды строго научным языком. Непотопляемые, они яркими волейбольными мячами качались на вязкой поверхности.

Тут до Ганнушкина стало доходить, в чём причина всей неразберихи в городе и какая опасность угрожает его жизни. И он, не жалея ног, побежал. Со скоростью распространения сифилиса в женском общежитии трикотажной фабрики, а значит очень быстро, нёсся, спотыкался, падал, поднимался и вновь бежал, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого запаха, подальше от этой мерзости. Теперь на своём пути он начал сталкиваться с ужасными изменениями, обезобразившими облик некогда цветущего города. Дома по левую сторону улицы были на полметра затоплены, зелень дворов и скверов скрылась в отвратительной массе так, что наружу выглядывали только верхние ветки кустарника.

— Что же это за напасть такая? Почему так воняет? Откуда взялась эта грязь? — вопрошал он сам себя, хрипя от отдышки и чувствуя, что теряет последние силы.

— Чёрт меня подери, да мы сейчас все сгинем, как жители Помпеи, похороненные под вулканическим пеплом, — Юрий внезапно остановился.

Дорога пошла под наклоном вниз. Путь вперёд был перекрыт, медленно ползущей в его сторону бурлящей жижей. В ней в двух десятках метров от Юрия был виден застрявший трамвай. Напрасно водитель пытался выехать на сухую часть путей, колёса трамвая только скользили в слизи на рельсах. По-видимому, общественный транспорт буксовал уже давно, так как металлические колёса раскалились до такой степени, что из-под них валил пар. Испуганные пассажиры, как обезьянки в стеклянном вольере, прижимались к окнам и с полными глазами слёз в надежде на помощь смотрели на него. Юрию на мгновение захотелось сделать что-то храброе и по настоящему стоящее в его жизни, — плюнуть на всё и броситься к ним на выручку, но инстинкт самосохранения упорно подсказывал, что эта затея уже безнадёжна.

Кто-то в салоне зацепил за ортопедическую трость белую панамку и, высунув её в окно, начал размахивать, как парламентёр. Вдруг в днище трамвая что-то громко хрустнуло, застучало и колёса прекратили вращаться. Железная ловушка полная людей начала медленно скатываться с подъёма вниз, погружаясь всё глубже и глубже. Пассажиры завопили и принялись судорожно закрывать верхние фрамуги окон, но те, на беду, из-за духоты были несколько дней назад кондуктором заблокированы шурупами, чтобы умники, волнующиеся из-за сквозняка, их не трогали. Не успела секундная стрелка сделать круг, как негерметичный вагон начал заполняться. Обезумевшие люди принялись колотить руками по стёклам, рискуя разбить их и ускорить развязку.

В том месте, где остановился Ганнушкин, сверху открывалась панорама окрестностей нижней части Города. Там раскинулось грязно-коричневое море с островками крыш одноэтажных строений. В нескольких местах были видны клубы чёрного дыма, из-за коротких замыканий в некоторых домах пригорода вспыхнули пожары. От картины бедствия таких масштабов ему подурнело и от скорби захотелось посыпать чем-то голову, хотя бы песком. В конце концов, он решил не дожидаться, когда с трамваем будет всё кончено, и покинул это место.

Обессиленный и потрясённый Юрий сомнамбулой поплёлся назад, свернул на улицу Чкалова, потом на незнакомый переулок и пришёл в себя, только поравнявшись с магазином ЦУМ. Первый этаж этого универсального храма социалистической торговли уже был потерян для потребителя. В безопасном отдалении стояла группа немолодых женщин, судя по фартукам продавщиц. Одна из них театрально заламывала руки, остальные громко рыдали, видя, как в бурых волнах, вытекающих на крыльцо главного входа, мелькают вынесенные наружу коробки с магнитофонами, ангорские свитера и дефицитные чешские босоножки.

— Гражданочки, да что тут творится? — поспешил к ним с вопросом Юрий.

— Не видишь, что ли, добро пропадает, а следом и мы утопнем, — отвечала самая дородная из них, — Нинка недавно в церковь ходила, так там все юродивые конец света пророчат. На ковчеге, поди, места всем не хватит.

— И, товарищ, может, вы не будете истуканом торчать, а совершите мужской поступок и вытащите этот импортный ковёр? — настырно пристала к нему она же. Ярко зелёный ковёр с растительным орнаментом, на который она указывала, набравшись влаги, медленно исчезал на глазах. От этой картины к горлу поднялся ком тошноты.

— Бабоньки, бежать отсюда надо, — практически прошептала другая женщина интеллигентного вида, — скоро апокалипсис всё поглотит. Женщины засуетились.

— И что, это — конец?! — растерянным голосом промямлил Юрий.

— Конец у тебя в трусах, а это потоп из говна, — грубо ответила, судя по надменному лицу, товаровед, — видишь, какая-то скотина фекалию с дрожжами смешала. Прямо вредительство какое-то, ей богу!

— Вон оно как. Да, с дрожжами лучше не шутить! — и тут Ганнушкину вспомнилась необычная история, байка, рассказанная ему в молодости на туристическом привале под убаюкивающий треск костра одним нетрезвым и картавым аспирантом с козлиной бородкой, имя которого уже давно стёрлось из памяти…

Жили-были в одном районном центре дед и баба. Своих детей у них не было, так как бабка в молодости, работая шпалоукладчицей на великих стройках страны, надорвала своё женское здоровье

Однажды старушка, проходя мимо перекошенного общественного туалета с двумя деревянными кабинками, сиротливо утопающего по самую крышу в гигантской крапиве, услышала детский плач.

Стояла пригожая погода, лучи солнца тонкими лезвиями сквозь щели в досках проникали в нужник, высвечивая скабрезные фрески в виде эрегированных членов пугающих размеров и плотоядно развёрстых, как кувшин-ловушка у тропического «Непентес Раджа», мохнатых женских гениталий. Стены, точно лицо в веснушках, куда ни глянь, были вдоль и поперек испещрены коричневыми мазками кисти неизвестного мастера, как наглядное свидетельство острой нехватки у населения туалетной бумаги в период развитого социализма. Внутреннее убранство покоя уборной дополняли матерные стихи, номера телефонов Татьян, Свет и Наташ, готовых беззаветно отдаться первому встречному, и вульгарные письменные послания, предлагающие и описывающие во всех красках все мыслимые и немыслимые виды нетрадиционных половых сношений. В полумраке туалета нещадно воняло, зелёные мухи-бомбардировщики вувузельно гудели и жрали дерьмо, их, в свою очередь, жрали гигантские пузатые пауки, настоящие повелители царства арахнидов.

Осторожно перешагивая через распухшие насосавшиеся кровью куски ваты, обрывки советских газет с узнаваемыми отпечатками анонимных сфинктеров, бабка приблизилась к отверстию со скользкими краями. Плачь доносился именно оттуда. Осторожно, чтобы не потерять равновесие, бабка, хрустнув артрозными коленями, встала на четвереньки и двумя трудовыми руками по очереди начала по локоть шарить в пузыристом человеческом киселе, пропуская сквозь пальцы мягкую субстанцию. Обычный человек не выдержал бы и минуты в таких условиях, но бабка еще в комсомольскую бытность поехала в Узбекистан убирать хлопок. Там её похитил местный басмач, и после надругательств отрезал нос, сбросив, заметая следы, изуродованную девушку в арык. Проходящие мимо, дехкане нашли её и выходили с помощью шербета и шурпы. С тех пор она утратила обоняние.

Вдруг, пальцы натолкнулись на что-то плотное, и она извлекла на свет божий новорожденного ребёнка. Дитя было смуглым, как негр, которого она однажды видела на ВДНХ, невкусно пахло, и было мягким на ощупь.

— Матерь Божья, — выдохнула обомлевшая старуха, — да это же «shaisekinder»! Уж что-что, но, имея большой жизненный опыт, отличить говно от марципан, бабка умела. Ребёнок тут же присосался к её морщинистой груди и перестал плакать.

Позже, в сумерках, завернув малыша в подол юбки, бабка огородами подальше от любопытных соседских глаз возвращалась к деду с благой вестью о найдёныше…

Как же удивительно хороша жизнь в местечковых городишках, где невозможно утаить от людских глаз ни покупку чёрно-белого телевизора, ни личную жизнь. Вот по улице степенно прохаживается, щёлкая семечками, чета Прудников. Им навстречу степенно шествуют супруги Волосовы. Поравнявшись, они кивком здороваются и отводят взгляды в сторону. Такое неловкое приветствие в первую очередь вызвано тем, что гражданин Прудников месяц назад под кустом сирени имел адюльтер с женой лучшего друга. Было ли это спонтанным проявлением интереса к прекрасной половине Волосова или может это запоздалая месть на то, что семь лет назад последний в зарослях кукурузы целовал и лапал его жену? Тогда, уличённая по горячим следам, Ниночка Прудникова клятвенно заверяла, что дальше кручения сисек у них не заходило, но её мужа даже через столько лет продолжали терзать сомнения по поводу порванных той ночью трусов благоверной, да и несвойственный его породе белокурый цвет волос у сына ложкой дёгтя портил их медовое сосуществование. Маленький городок — он, что деревня — все про всех знают.

Поэтому неудивительно, что через несколько дней сороки растрещали по всей округе историю про ребёнка из сортира. Приехавшая из столицы научная комиссия долго вертелась возле находки, прижимая к носам платки, пропитанные одеколоном «Красная Москва».

В ходе обстоятельного расследования, учёными мужами было установлено, что несколько дней назад гражданка Топоркова по бабьей глупости выплеснула в отхожее место целый ушат дрожжей. В этот же туалет по несколько раз на день любил наведываться местный дурачёк Лёня, чтобы в уединении предаться рукоблудию на срамные картинки. Невероятно, но перламутровые капли семени, попав в обильно унавоженную и обогащённую дрожжами среду, способствовали возникновению парадоксального зиготного коктейля, как говорится, зарождению жизни in vitro. Говорят, что в ту минуту, когда миру предстал этот нечистотный гомункул, великий алхимик Парацельс несколько раз перевернулся в гробу в Зальцбурге, скрипел зубами и завистливо бормотал проклятья.

Так, как эта феноменальная находка на практике доказала правоту марксистско-атеистической теории о возникновении жизни из «первичного бульона», то нерадивая Топоркова отделалась строгим выговором. Леонид же после принудительной кастрации перестал безобразничать и распугивать рядом с общественным туалетом обывательниц женского пола.

Горисполком распорядился отремонтировать отхожее место и вывесить на свежепобеленной стене памятную табличку — так, мол, и так, такого-то дня, такого года здесь зародилась новая жизнь, как опровергающий удар по схоластическому учению церкви. Пионеры на первое мая несколько лет подряд возлагали цветы и стояли в карауле с деревянными автоматами, но из-за невыносимого запаха часто падали в обморок. Вскоре они окончательно утратили энтузиазм.

Поцокав языком, московская комиссия, через неделю собралась было забрать ребёнка для лабораторных исследований и вивисекции, но, дед, пригрозив ружьём, заставил их отступить вон из хаты. Всю серьёзность намерений держаться до конца и не отдать дитятю в руки «извергам в белых халатах» наглядно продемонстрировала и бабка. Она, как Чингачгук, раскрасив куриной кровью лицо и разодрав на себе одежду, голая и простоволосая затряслась в пляске святого Витта и принялась с воплями накидываться на супостатов.

— Сволочи окаянные, чтоб вы печёнками своими серили, чтоб вы гноем трупным захлебнулись, чтоб дети ваши до седьмого колена в школу для дуриков ходили, — верещала она, изрыгая новые проклятия. Затем пожилая Жанна Д’Арк схватила цепь с примотанным бечёвкой серпом на конце и принялась, как заправский ниндзя провинции Ига, вращать смертоносным оружием над головой.

— Фить, фить, фить — со свистом рассекал серп воздух. На землю падали срезанные корзинки подсолнечника и недозрелые початки кукурузы. После того, как самодельное оружие поразило милицейскую фуражку, стало ясно, что связываться с воинственными пенсионерами не стоит. Последним покидал бунтующий крестьянский двор подраненный участковый.

Отстояв нового члена семьи, старики остались нянчиться с чудо-ребёнком. Чтобы хоть как-то перебить крепкий дух, источаемый им, бабка везде по стенам развесила пучки сушёной лаванды, но природный ароматизатор в этом деле слабо помог. Тогда дед откуда-то приволок краденый дуст, ядреный смрад которого вместе с запахом найдёныша подчистую вывели из хаты тараканов, мышей и прикончили старого кота.

Еще одной трудностью было определить пол человечка. Сколько подслеповатыми глазами новоиспечённые родители не вглядывались, понять мальчик это или девочка им не удалось. Всегда мечтающий иметь сына, дед волевым решением внёс определённость — это мальчик! «Шайзекиндера» нарекли Игнатом, в честь легендарного героя всего фабричного посёлка.

Ещё в молодости он совершил двенадцать эпических подвигов, покрыв себя немеркнущей славой и заслужив такое почитание среди жителей, что вплоть до трагического события описываемого чуть ниже, этот богатырь во всех питейных заведениях города обслуживался вне очереди и первые три рюмки получал бесплатно, как дань его храбрости и отваге.

Было бы глупо не заметить, что все великие деяния были совершены им в состоянии крайне тяжёлого алкогольного опьянения. Некоторые уже стёрлись из людской памяти, другие же обросли вымыслом, как ракушечник покрывает борта судна, что определить, где правда, а где кривда ныне кажется невозможным. Среди наиболее достоверных фольклорных реликтов стоит отметить сказ, как Игнат мудями орехи колол, как причиндалом из проруби сома удил, как вилкой аппендикс сам себе отковырял, тем самым опередив на полчаса советского полярника и неофициально отобрав у него пальму первенства на эту рисковую операцию. Известно, как он, перепутав стойло, принял у быка роды, разорвав ручищами на две половины ему зад. Правда, с некоторой долей скепсиса стоит рассматривать историю с земноводными.

Семнадцатилетний Игнат пошёл добровольцем на фронт. Дело было на псковщине, там, в тылу врага, сражалось его отделение разведки. В тот день они попали в засаду. Под шквальным огнём гитлеровцев разведчики отступили и рассредоточились по лесу. Паренёк в горячке боя отстал от своих и вынужден был схорониться на болоте. Лай овчарок всё ближе и ближе. С замиранием в комсомольском сердце наблюдал он, как каратели цепью приближаются к месту его укрытия, а в пистолете ТТ только два патрона. И тут…Эврика!

Сметливый воин принялся ловить солдатской каской жаб и лягушек, которые в изобилии водились в мутной болотной воде. Воспользовавшись знаниями, почерпнутыми на уроках физики, и проведя в уме необходимые вычисления, он отобрал сто штук наиболее крупных особей и надул их соломинкой из тонкого тростника. Связав в гроздь эти импровизированные воздушные шары, Игнат подпрыгнул и взвился вверх на глазах изумлённых фашистов. Засвистели пули. И пока ветер не отнёс его в сторону, он успел сверху скорректировать огонь артиллерии, которая разнесла в пух и прах захватчиков. До самого конца войны, до Берлина носил он в петлице на счастье засушенную лягушку.

Человек — царь зверей, — любил говаривать Игнат, и уже в зрелом возрасте подтвердив эту аксиому на практике.

Дело было так. Пошёл он как-то в одиночку зимой на охоту. И хоть стояла ясная хрустально-морозная погода, день не задался: вспугнутые куропатки проворно скрывались в еловых лапах крон, а зайцы, махнув на прощанье пушистым хвостом, стремглав улепётывали, смешно разбрасывая задними лапами снег. Взятый им литр согревающей жидкости на глазах таял. Настроение было препаскудным.

Внезапно Игнат провалился в берлогу со спящей медведицей. Это сейчас мы понимаем, куда он попал, но охотник в тот момент был столь нетрезв и ошарашен своим падением, что это предположение не пришла ему в голову. Сидя в полумраке и протирая глаза от снега и сора, он с полной уверенностью решил, что очутился в жилище Хозяйки Медной горы. Глаза постепенно привыкли к тусклому освещению, и он приступил к изучению сказочного чертога. В метре от него кто-то шумно сопел.

— Ух, вишь ты какая, владычица гор, хранительница сокровищ несчётных, — подумал Игнат, и, помятуя про её щедрость, решил задобрить кралю. Чего скрывать, а преподносить женскому полу подарки он умел отменно и со знанием дела.

Охотник с задорным гусарским видом, будто собрался пригласить даму на краковяк, приблизился к ней в темноте и кивком поклонился. Далее, по привычному сценарию, что-то пошлое шепнул ей в ухо, с трудом приобнял за внушительную талию и начал шарить внизу рукам, там, где подол юбки должен начинаться.

— Все вы, бабы, на ощупь одинаковы, — ещё раз удостоверившись в своей правоте, ехидно заметил он, смачно сплюнул на ладонь и приступил.

Засопела Хозяйка громче, только мохнатые бока вздымаются. Ухарь наш ещё с пущим усердием наяривает, то молотом тяжёлым опустится, то машинкой Зингера зачастит, знай, только самогоночку отхлёбывает. Семь потов с него сошло, телогрейку пришлось расстегнуть, но, по первому «жентельменскому» правилу, — пока баба не закричит нельзя напор ослаблять.

Не помнил Игнат, как закончил, как расслабленно закурил и как уже поздним вечером выбрался из берлоги и, пошатываясь, поплёлся домой. Зато на сто процентов был уверен в том, что Хозяйка Медной горы за труды и старания его не обидела, а отблагодарила по-царски, одарив двумя горстями самоцветов. Про эту чудесную встречу следующим утром он и поведал ошалевшим мужикам на лесопилке.

— Так вот же они, каменья драгоценные! — хвать по карманам, а там шишки еловые, помёт медвежий, да отгрызенные головки человечьих берцовых костей.

Все, кто знал лично деда Игната, выделяли его особенную нелюбовь к евреям. Послушать его монологи возле бочки с пивом, обличающие политику мирового сионизма, привычно собиралась вся округа. Уважаемый оратор, воодушевлённый вниманием к его особе, важно сдувал пивную пену с пожелтевших от курения папирос усов и, подбоченясь, в хвост и в гриву чихвостил милитаризированных аспидов с Ближнего востока.

Игнат всегда был в меру толерантен, если такое определение вообще применимо к системе ценностей и мироощущению обычного русского мужика. Забавно, но в лапы антисемитизма его подтолкнул нелепый случай, произошедший с ним давно, про который он так не любил вспоминать. В то прекрасное и свободное от предрассудков время он водил дружбу с Лёвой Шуйфером. Как-то раз, во время обеденного перерыва, устав страдать от изжоги, вызванной столовскими харчами, наш вечный холостяк заглянул в гости к другу, чтобы полакомиться свойской пищей. Что-что, а питался Лёва отменно, на что указывал живот и двойной подбородок. Его красавица жена Ида, чью красоту ничуть не портила лупоглазость, тут же подсуетилась и достала из холодильника вчерашний форшмак из селёдки. Игнат, покрякивая от удовольствия, прикончил традиционное блюдо и, смущённо отрыгивая в кулак, с трудом поплёлся на работу.

Как назло в тот день на завод, где трудился Игнат, приехала с проверкой важная шишка из областного центра. Его планам покемарить после сытной трапезы не суждено было сбыться, так как к его токарному станку вместе с важной персоной подошло всё начальство в одетых к случаю белых рубашках под спецовками. Гордость производства, мастер с золотыми руками должен был продемонстрировать гостю своё умение филигранной обработки металла.

На Игната сразу насел вертлявый спецкор местной газеты. Расскажите, мол, в чём секрет? Работаете ли с опережением плана? Есть ли какие рацпредложения? — зачастил он вопросами и ткнул опешившему мастеру под нос микрофон с облезлым поролоном.

— Да, чё тут рассказывать, то. Дело моё нехитрое — беру заготовку и отсекаю на глаз всё лишнее. Ну, штангенциркулем когда надо мерку прикину. Главное её крепко приспособить, а то Егорычу недавно такая в лоб прилетела, — Айболит наш еле заштопал.

— А, ежели, про хитрости мои интересно, то очень технологии способствует гранёный стаканчик портвешка, тогда и рука лёгкая, и работа песней льётся, — на слове «стаканчик» директор завода неодобрительно нахмурил брови.

И чтобы продемонстрировать слова в деле он нагнулся, чтобы взять с пола железную болванку. После обеда у Шуйферов с его желудком случилось что-то неладное, это он почувствовал практически сразу после приёма пищи. Игната изрядно мутило, но на это он, к своему упущению, вовремя не обратил внимание. Теперь же, нагнувшись к полу, токарь к своему ужасу понял, что больше не в силах удержать в себе кошерную рыбу. У присутствующих вылезли на лоб глаза, когда передовик с характерным звуком принялся изо рта безудержно фонтанировать прямо под ноги партийному служащему. Нехорошо вышло с его брюками и обувью.

Поднялся жуткий гвалт. Униженный гость брызгал слюной и бил себя в грудь, обещал сгноить Игната в сибирских лагерях. Среди истерических обвинений прозвучали даже уже позабытые формулировки — «антисоветская деятельность» и «враг народа». Также не в пользу токаря была обнаружена распотрошённая таранька, завёрнутая в газету (кто-то открыл ящик его с инструментами). Кишки и молоки молодого леща испачкали на передовице фотографию тогдашнего генсека, размазавшись гадко-коричневым пятном (не к столу будет сказано) в аккурат на его физиономии. Это вопиюще оскорбительное художество вместе с посягательством на честь и достоинство могли для нашего героя закончиться совсем плохо, но, учитывая фронтовые заслуги и непреднамеренность, за него вовремя вступились.

Спокойно жить с таким позором дед Игнат больше не мог. Требовалось наказать злокозненных Шуйферов. Через несколько дней Лёва ожидаемо получил по морде, а с Идочки-отравительницы, когда та стояла в очереди за сметаной, он, подкравшись в магазине, прилюдно стащил вниз юбку, выставив на потеху её фланелевые панталоны.

После того курьёзного случая, чуть не поломавшего его жизнь, Игнат всегда был осторожен с рыбами и евреями. Одних, он перестал есть, других, — начал ненавидеть.

Особого внимания заслуживают обстоятельства трагической смерти этой неординарной личности. В возрасте шестидесяти трёх лет, как говорится, в самом расцвете сил, наш герой оступился в цеху, перекувыркнулся через поручни заграждения и упал в гальваническую ванну. Что греха таить, после аванса он был изрядно пьян. Оказывается, алкоголь чертовски хороший анестетик. Пока он медленно растворялся в кислоте, дед Игнат умудрился спеть бодрым голосом несколько матерных частушек и гимн Советского Союза. Свидетели этого душераздирающего зрелища утверждали, что сей величественный муж, подобно роботу-терминатору в плавильной печи, после того, как воды агрессивной среды сомкнулись над его головой, вытянул вверх руку и показал дулю вмиг поседевшему главному инженеру, намекая, что долг в пять рублей, проигранный в «секу», он в ближайшее время возвращать не собирается.

Таким могучим мужиком был Игнат, в честь которого назвали маленького «шайзекиндера». И если крещёные люди могут попадать в Вальхаллу после смерти, то без сомнения, этот прославленный герой сейчас сидит в обнимку с Одином, наслаждаясь хмельным мёдом из сосцов козы Хейдрун.

Дед же с бабкой жили, не тужили, пока старый не купил и не поставил возле кроватки вентилятор для циркуляции свежего воздуха. Дитё оказалось на редкость любопытным. Хоронили в закрытом гробу…

Рассказчик замолчал и отхлебнул из эмалированной кружки крепкий чай. Туристы около костра притихли и поёживались от ночной прохлады, потрясённые этой невероятной историей. В тёмном небе вдали синела глыбой гора Гаверла, а в долине справа от стоянки в гуашевой черноте мерцали огоньки далёкого гуцульского села. В соснах несколько раз ухнул филин. В одной из палаток храпели, в другой оживлённо вполголоса принялась спорить пара из Воронежа, а из крайней палатки, где ночевала спортивная и для своих лет подтянутая тётя Надя, один из сопровождающих группу инструкторов, послышалась возня и через некоторое время женское постанывание. Все с пониманием улыбнулись. Костёр весело постреливал угольками. Кто-то взял в руки гитару…

Ганнушкин очнулся от воспоминаний. Продавщиц возле него уже след простыл. Мерзость за непродолжительный промежуток времени обильно разлилась и подобралась к нему вплотную, практически касаясь его ног, так что испачкались мысы обуви. К своему удивлению он не испытывал прежнего страха, наоборот со спокойным видом начал изучать её вблизи. И чем дольше он на неё смотрел, тем больше убеждался в том, что этот тошнотворный органический субстрат из человеческих отправлений и дрожжевого грибка, так же изучающее смотрит на него.

Масса ритмично пульсировала, поднимаясь и опадая, как аморфное живое и дышащее существо. Не будь он завзятым скептиком, то смог бы с уверенностью утверждать, что между ними установился необъяснимый ментальный контакт. Что-то неизвестное и волнующее, не укладываясь в рамки человеческого мироощущения, усиленно через кости черепа пыталось проникнуть в его разум и невербально донести очень важную информацию, которая могла бы с ног на голову поменять его представление о сущности бытия. Так он истолковывал эти посылы.

В какой-то момент молчаливый собеседник стал ему до того близок и притягателен, что Юрий, будто на сеансе гипнотизёра и не находя рационального объяснения своему поступку, захотел прикоснуться, почувствовать его, слиться с ним в одно целое. Мужчина, зажмурившись, шагнул вперёд, но жидкость, опровергая все законы природы, расступилась перед ним, оставив узкий проход и не замочив его одежды. С трепетом и величием библейского Моисея он заворожено продолжил мелкими шажками продвигаться вглубь.

Было ли это ловушкой или несло в себе иное, не доступное пониманию, останется домыслить читателю, так как через минуту стенки чудесного прохода шумно и с брызгами сошлись, поглотив человека. Ганнушкина закружило в водовороте. Глаза что-то залепило, в вязком омуте можно было с трудом пошевелить конечностями, вдобавок произошла полная дезориентация в пространстве, а попытка вдохнуть закончились тем, что он наглотался дряни. Полная сенсорная депривация. Он прекратил барахтаться и пытаться всплыть.

Слабея с каждой секундой от нехватки кислорода, Юрий при этом сохранял ясность рассудка. Беспокойство и треволнение улетучились сами собой. Внутри было тепло и уютно. Он подтянул к телу руки и ноги и, находясь в позе эмбриона, умиротворённо качался в ласковых объятиях своей новой колыбели…

Ганнушкин с опаской приоткрыл глаза. Он неудобно лежал на круглом каменном постаменте с каким-то древним, как он предположил, рельефным рисунком на поверхности, больно впивающимся в тело. Пространство вокруг заливал мягкий свет от невидимых светильников. Пахло свежестью, точь-в-точь после слепого тёплого дождика. Невысокая и полноватая женщина средних лет с правильными красивыми чертами лица, склонившись, нежно гладила его по волосам и нараспев беззвучным голосом произносила непонятные его слуху слова. Голова незнакомки была украшена потускневшим от патины медным обручём в виде змея Уробороса. Тронутые сединой волосы спадали вниз струями воды, в прядях шумел ветер, ладони горели пламенем, но не обжигали, а ноги до колен были испачканы в земле, точнее, они являлись её продолжением. Из одежды на ней была ветхая туника из серой домотканой дерюги, вся увитая цветущими лианами с приторно пахнущими цветками.

Мать Гея, а, по его мнению, это могла быть только она, торжественно подняла над ним грубой работы обсидиановый кинжал. Юрий испуганно попробовал подняться, но женщина невероятно сильной рукой удерживала его в лежачем состоянии. Потом она улыбнулась ему светлой материнской улыбкой человека, которому по-настоящему доверяешь, и он перестал дёргаться. Намечалось что-то захватывающее.

— Не бойся, будет не больно. Поверь, но так надо — нам нужен дождь, — молвила она на чистейшем русском, и по самую рукоять вонзила ему в грудь ритуальное лезвие.

Хлестала кровь, но Ганнушкин не чувствовал боли. Гея, как будто всегда этим занималась, умелыми движениями мясника перерубила хрящи связывающие грудину с рёбрами, с хрустом раздвинула их и выдрала пульсирующее мужское сердце. Рваные полые трубки аорты и вен сморщились и повисли, как электрические провода после бури.

— Вот, моя жизнь на, что-что, да и сгодилась, — промелькнула у закланного во благо последняя искра сознания. Свет медленно погас, наступила полная тьма. Театр с труппой из одного актёра закончил свои гастроли…

Кошмар нарастал. Происходящее было не лавиной или селем, что несутся с гор и сметают за считанные секунды всё на своём пути, то было медленным и безостановочным наступлением жидкого врага на инфраструктуру советского города. Восставшие нечистоты не щадили ни детские сады, ни пельменные, ни стратегические предприятия. Расправившись с частным сектором городских окраин, они покусились на святое, на Дом Советов на центральной площади Города. Когда гранитный Ильич по щиколотку оказался в скверне, терпение товарища Мандрикова, главного по городу, лопнуло, и он, проклиная себя за малодушие, дрожащими и прокуренными пальцами набрал Москву.

— Диверсия…неожиданно…но, я…принимаем все возможные меры…уже задействовали…партбилет на стол, — тихим голосом оправдывался в трубку номенклатурный работник, но на другом конце провода его не слушали, а только перебивали.

После тяжёлого телефонного разговора он попрощался с сотрудниками, приказал перепуганной секретарше никого к себе не впускать и с самурайской отстранённостью запер дверь в кабинете.

Только с пятой попытки ему удалось вскрыть алюминиевым транспортиром себе яремную вену. Каплями клюквы брызнула кровь на лист бумаги с неразборчивым почерком предсмертного дзисэй стихотворения:

Ветер внезапный

Колокольчика цвет разметал.

Ах, уже всё равно.

P.S. Слава КПСС!

Тем временем Город продолжал оборону. В бой вступила армия. Говно жгли из огнемётов, таранили армейскими грейдерами, по нему стреляли из танков, пикирующие «кукурузники» распыляли пестициды и известь, но всё безуспешно. Местное духовенство не осталось в стороне. Был отслужен молебен и организован крестный ход, после которого дьявольские фекалии были преданы анафеме.

«Неприкасаемые», так в шутку прозвали ликвидаторов катастрофы, строили насыпные ограждения, рыли каналы, разрезали гадость тугими струями брандспойтов, но находиться в условиях кромешного ада могли от силы три-четыре часа, пока аммиачные испарение не проедали насквозь противогазы и костюмы химической защиты. Сразу после короткой героической вахты их отправляли на восстановительное лечение в военный госпиталь, где они, после ванн с бромом, напившись кефира и водки, наводили ужасными историями страх на санитарок.

Когда стало окончательно ясно, что Город падёт под напором коричневой орды, началась запоздалая эвакуация. К несчастью, жители несколько микрорайонов оказались полностью изолированы и предоставлены сами себе. Большинство, задыхаясь в смердящих испарениях, искало спасения на крышах и верхних этажах, но были и отчаявшиеся, решившие спастись на импровизированных плавательных средствах. Увы, судьба их была незавидна. Утлые судёнушки, гружёные людьми и нехитрым скарбом, не могли и метра проплыть в коварных водах этого всеядного Саргассового моря. Смельчаки пробовали спастись вплавь, но едкая трясина не оставляла им ни шанса.

Тем временем, пользуясь всеобщей неразберихой, кто-то из сердобольных в необдуманном порыве гуманизма открыл двери всех камер местной тюрьмы, где, кроме жуликов, «форточников» и спекулянтов джинсами, ожидали этапирование около двадцати рецидивистов: убийцы, сексуальные маньяки, некрофилы и один, по слухам, нацистский преступник. Опьянённые свободой и алкогольным содержимым прилавков ближайшего разграбленного магазина, уголовники хищной стаей принялись рыскать по беззащитным улицам, неся хаос и страдание. Город начал тонуть ещё и в крови.

Трагическая судьба была уготована свиноводческому хозяйству «Красный боров». К несчастью оно оказалась первым на пути Великого Вонючего Цунами или ВВЦ, как позже с лёгкого словца анонимного остряка стали называть эту рукотворную катастрофу. Разрушительный поток экскрементов столь стремительно ворвался на территорию комплекса, что зоотехникам пришлось удирать босиком, оставив, завязшие в зловонном суфле, кирзовые сапоги. Мучительно долго, так что в жилах стыла кровь, разносился окрест звериный визг, то племенные свиньи, выписанные недавно за нефтедоллары из Западной Германии, гибли в адских корчах.

Бедствие прекратилось нежданно, когда были исчерпаны все возможные ресурсы и методы борьбы и у людей от безысходности просто опустились руки. Поздним вечером на Город пролился благословенный кислотный дождь. Токсичные выбросы горно-обогатительного комбината по соседству, смешавшись с атмосферными осадками, хлынули вниз таблицей Менделеева, весело барабаня по скатам кровли. Фекальная лавина остановилась, дёрнулась в последний раз, смяв станцию Юных натуралистов, и безжизненно осела, как обескровленный тореадором бык на корриде.

Началось всеобщее ликование. Решившие не покидать свои жилища жители, военные, пожарные, милиция, все высыпали на улицы города. Толпа смеялась, рыдала, танцевала, точно после отравления спорыньёй, счастливые люди обнимались, целовались, пели песни Пугачёвой, игнорируя выпадающие от ядовитого дождя пряди волос и возникающие глубокие трофические язвы на коже. Многие мужчины и женщины вследствие продолжительного и попеременного воздействия на них, то адреналина, вызванного стрессом, то эндорфинов радости, столь обезумели от происходящего, что принялись аморально беспорядочно совокупляться друг с другом, невзирая на пол и возраст. Позднее все участники событий всячески избегали разговоров про этот вопиющее развратное помешательство и попытались вычеркнуть из хроники событий этот стыдливый акт посттравматического промискуитета.

Как, чудесным образом хляби небесные разверзлись, так и по мановению волшебной палочки закулисного дирижёра, кислотный дождь прекратился. Враг был повержен, но город был целиком и полностью не пригоден для жизни. В течении следующих нескольких дней под палящим солнцем произошло запекание фекально-дрожжевого материала в прочную корку, что аналогично процессу приготовления ржаного хлеба. Скрепя сердце было принято нелёгкое решение покинуть остаткам населения город-призрак, и не тратить силы и средства государства на его очистку. Одно время туда ссылали политических заключённых, но в связи с высокой смертностью осужденных, прекратили эту бесчеловечную практику. Символично, что последним его назначением в эпоху горбачёвского разоружения стало устройство на месте мёртвого города полигона по утилизации химического и бактериологического оружия.

Чтобы компрометирующие события Дня «Г» позорным пятном не легли на репутацию нашей Родины, инцидент засекретили, а с участников и свидетелей взяли подписку о неразглашении тайны, но, как говориться, шила такого масштаба в мешке не утаить. С некоторых пор туда сталкеры начали водить платные экскурсии, говорят, что намного рисковей, чем посетить Припять.

Эта история, значительно украшенная небылицами и страшилками, уже давно вошла в устный внутрицеховой фольклор ассенизаторов. Частенько бывалые мастера, особенно после нелёгкого трудового дня, любят подшофе своими россказнями поиздеваться и припугнуть молодых стажёров. Со слов Тимофеича мною и было записано.