Мать сыра земля - 4

— Ну? Как дела у «лесных братьев»? Фронт уже развернули? — издевательски начал Моргот, когда они с Максом вышли из подвала и расположились на лавочке, сколоченной Салехом у южной стены. Салех называл ее завалинкой.

— Надеешься, что я буду оправдываться? — улыбнулся Макс. — Не буду. Я передал твои материалы куда надо, и сегодня утром мне прислали записку. Знаешь, от кого?

— Не иначе от вечно живого Лунича, — хмыкнул Моргот. — С чего бы ты так светился!

— Ну, не от самого Лунича, конечно, но Лунич заинтересован в этом деле, сильно заинтересован. Нам поручают три конкретные задачи: найти представителя покупателя, с которым Кошев ведет переговоры, забрать с завода все чертежи, пока их не успели передать покупателю, и найти место, где находится оборудование цеха.

— Нам — это, простите, кому? — осклабился Моргот.

— Нам — это тебе и мне, — кивнул Макс.

— Макс, ты же знаешь, я не люблю поручений. И с каких это пор Лунич отдает мне распоряжения?

Моргот искренне полагал, что на передаче информации о продаже цеха его миссия закончится, что младшим Кошевым заинтересуются люди посерьезней Макса, и этого будет вполне достаточно, чтобы прищемить Виталису хвост.

— Не передергивай.

— Нет, Макс, я чего-то не понял… Я что, уже состою на службе? И давно?

— Погоди. Не ерепенься. Я передал твое предупреждение о привлечении войск к борьбе с Сопротивлением, и тобой на самом деле заинтересовались в качестве аналитика.

— Ты чё, с ума сошел? — Моргот даже привстал. — Да катись ты подальше со своим Сопротивлением! Заинтересовались, мля! В список включили, досье составили?

— Морготище, прекрати истерику, — Макс сжал губы, — списков не существует. Никто тебя не принуждает. Если придет в голову что-нибудь подобное, просто скажи мне, и больше ничего не нужно.

— А я не хочу, чтобы мной кто-то интересовался! Мне дорого стоило жить так, чтобы меня никто не трогал, чтобы никто не знал, где я живу и чем занимаюсь. И тут, понимаешь, мной заинтересовались!

— Да прекрати ты орать! Я даже фамилии твоей не называл! Подумай лучше, как мы будем доставать чертежи и искать цех!

— «Мы»? — Моргот скривился еще сильней. — А кроме нас с тобой, в Сопротивлении есть кто-нибудь еще? Или ты у товарища Лунича один остался? Кстати, у меня есть два чудика, которые спрашивали, нет ли у меня знакомых вербовщиков, которые выдадут им автоматы и покажут, в кого стрелять.

— Серьезно?

— Совершенно. Два моих однокурсника, — Моргот отвел глаза.

— Потом скажешь мне фамилии и адреса, мы их проверим по своим каналам, — Макс кивнул так серьезно, что Морготу захотелось рассмеяться.

— Объявление в газету подайте: производится дополнительный набор в коммунистическое подполье на конкурсной основе. Набор производится по адресу… Засланных казачков просят не беспокоиться.

— Тебе смешно, а люди к нам идут, — вспыхнул Макс.

— Что-то не заметно. Расскажи мне, как я буду узнавать, с кем Кошев ведет переговоры? Я должен раздобыть приборчик, читающий мысли Кошева, или притащить его сюда, поставить утюг ему на брюхо и спросить, кому он собрался продавать цех?

— Моргот, ты же вор, — Макс сказал это так смущенно, как будто боялся Моргота оскорбить, — придумай что-нибудь.

— Я не медвежатник, а угонщик. Я умею быстро бегать, лучше всех в этом городе вожу машину и знаю много проходных дворов и проездов. И как мне это поможет раздобыть чертежи?

— Ты спишь с секретаршей Кошева, этого мало? — Макс вздохнул.

— Ну я же сплю с секретаршей, а не с Кошевым, правда? Она ничего толком не знает, она про этот цех вообще не слышала! И потом, она мне надоела хуже горькой редьки! Она такая правильная, что меня тошнит! Ее даже ущипнуть не за что, она даже целоваться толком не умеет!

— Укради у нее ключи. Она же наверняка имеет ключи от приемной и от кабинета шефа.

— Ну? — Моргот посмотрел на Макса, как на дурачка. — И что дальше? Украсть у нее пропуск, загримироваться под ее фото и пройти через вертушку? Как-нибудь ночью, когда на заводе никого не будет? Не говори чушь. Так дела не делаются, это тебе не дешевый боевичок, а я не суперагент.

— Суперагенты занимаются вещами поинтересней, а это для нас — рядовая операция. У нас таких операций несколько десятков в разработке, так что не надо… Не боги горшки обжигают.

— Да ну? Несколько десятков! — Моргот сдвинул брови, покачал головой и прищелкнул языком. — И сколько человек искало опоры виадука, прежде чем его взорвать?

— Виадук был взорван, когда на сортировке стоял состав с пусковыми установками для ракет. И диспетчер, который устроил для нас задержку этого состава, арестован. Возможно, его уже нет в живых. И это не повод для шуток, честное слово! Он знал, что его вычислят сразу же, он знал — и все равно на это пошел!

— Да ну? Ты думаешь, меня вдохновит его пример? — усмехнулся Моргот. — Не вдохновит! Я не понимаю этой жертвенности, я не вижу в ней смысла. Через неделю сюда придет новый состав с точно такими же пусковыми установками, миротворцы от этого не обеднеют, уверяю тебя!

— Ты… Ты не понимаешь главного, Моргот, — Макс посмотрел на него с жалостью. — У нас есть только один способ победить. Нам нечего им противопоставить, кроме наших жизней. И это единственное, чего они не понимают и с чем не умеют бороться: с жертвенностью, с нашей готовностью умереть, если надо. Они сами умирать не готовы, поэтому мы их сильней.

— А я умирать не собираюсь, Макс. И противопоставлять им свою готовность умереть не стану. Так что считай, что я их слабей, и таких, как я, — миллионы. А таких чокнутых, как вы, — единицы. Поэтому они и ставят свои ракеты где хотят, и вывозят отсюда все, что им заблагорассудится.

Макс опустил голову и сцепил руки в замок.

— Да, Морготище, ты прав… Именно поэтому. И я ничего не могу с этим сделать. Я не могу уговорить человека умереть, собственно, я и права такого не имею. Каждый решает сам.

— Да ладно, Макс! — Моргот подтолкнул его в бок. — Кончай. Вот скоро вы развернете фронт…

— Перестань издеваться! Я не вижу в этом ничего смешного!

— А я разве говорю, что это смешно? Я говорю, что это бесполезно, — Моргот пожал плечами.

— Вот именно. И все же… Даже если это бесполезно, даже если это ничего не меняет, я все равно готов умереть, понимаешь? Я ненавижу их так сильно, что готов умереть только для того, чтобы они поняли, насколько сильно я их ненавижу! И я не понимаю, почему ты не испытываешь такой же ненависти.

— Я опираюсь на здравый смысл. Я не пытаюсь изменить того, чего не могу изменить. И тебе того же желаю.

— О каком здравом смысле ты говоришь? — Макс вскинул голову. — Ты что, вообще ничего не желаешь чувствовать? Я ведь… Я ведь твою маму вспоминаю всегда, твоего отца… Они бы…

Моргот чуть повернул голову в сторону Макса и тихо сказал:

— Заткнись.

Он бы не ответил так никому, он бы сыграл что-нибудь, но Макс много раз видел его без маски: Моргот ничего не терял, появляясь перед другом детства таким, каким был на самом деле.

— Скажите, вы хоть немного гордитесь своим сыном? — спрашиваю я этого угрюмого человека в военной форме. Он прямой, как и положено военному, у него узкое лицо и тонкая кость, и это не вяжется с его выправкой. Взгляд его тяжел, он долго не смаргивает, и кажется, что он пытается увидеть тебя насквозь.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Я любил своего старшего сына, несмотря ни на что.

— На что? — я ревную к этому человеку его жену, и я не могу быть к нему объективен. Мне хочется быть вызывающим и наглым.

— Какая разница? — усмехается полковник в отставке. — Я не мог простить ему того, что он не такой, как я. Но со временем я понял, верней, моя жена сумела меня убедить: дети могут быть не похожими на нас, но от этого они не перестают быть нашим продолжением. Да, я хотел видеть его офицером, но ему еще не исполнилось и пяти лет, когда я понял, что офицера из него не получится. Офицера в том смысле, в котором его понимаю я, а не такого, которыми кишела наша армия накануне моей отставки. Моя жена хотела девочку, она и второго ребенка родила в надежде, что родится девочка… Перед рождением Моргота у нее и имя для девочки было заготовлено: Маргарита. Так и появилось это несуразное имя. Она чуть было не записала его Марготом, но я ее остановил. Ей было тогда чуть больше двадцати…

— Расскажите, каким он был?

— Я не стану отвечать на этот вопрос. Я, собственно, ничего о нем не знал. Я видел внешнюю сторону, которая ровным счетом ничего не значит, как выяснилось. Я передал ему эстафету, и это главное. Я сумел сделать это, хотя мне казалось, что это невозможно.

Он знает, что произошло. Он знает, чем закончилась эта история, и я очень хочу спросить, откуда мертвые узнают, что происходит после их ухода, но я не могу спросить об этом. Хотя… Единственный человек, который не побоится ответить мне на этот вопрос, единственный человек, который может посмотреть в лицо своей смерти без страха, отметая иллюзии, — это сидящий передо мной полковник в отставке. Его тяжелый взгляд безжалостен не только ко мне: полковник не знает жалости и к себе самому. И я постепенно понимаю, что он достоин своей жены и моя ревность смешна. Впрочем, она смешна сама по себе, вне личности счастливого «соперника».

А еще, глядя в его лицо, я думаю о том, что Моргот не мог быть его сыном; я, витая в выдуманных мною мирах, понимаю: Моргот скорей демон, запертый на земле, случайно оказавшийся воплощенным в телесной оболочке сына этого человека, но совсем другой сущности, совсем другого происхождения. Слишком велика разница.

Полковник ни слова не сказал о своем сыне. Ни одного конкретного слова. Ни о мальчике, который рядом с ним рос, ни о юноше, с которым полковник соперничал. Странно: единственное слово, которое маленький Килька никогда не примерял к Морготу, — уважение. Полковник вызывал именно уважение.

Направляясь на юго-западную площадку металлообрабатывающего завода, Моргот надел клетчатую рубашку и светлые потертые джинсы, памятуя о том, как его узнал незнакомец в больнице.

Прорехи в высокой бетонной ограде, как ни странно, были тщательно заделаны толстенной арматурной сеткой — Моргот не ожидал такой хозяйственности. Он обошел площадку со всех сторон, но дыры́ в заборе так и не обнаружил, и только подойдя к воротам, увидел в трех местах таблички, написанные большими красными буквами: «Территория охраняется собаками! Выход на территорию с 23-00 до 07-00 категорически запрещен!» Под одной табличкой углем была добавлена корявая приписка: «Не верите — ну и царствие вам небесное». Моргот и не поверил, и времени до двадцати трех пока хватало. Он сунулся на завод через проходную, но злобная вахтерша заблокировала вертушку, требуя ни много ни мало — паспорт! Паспорта у Моргота не было, была справка из милиции, что паспорт утрачен при чрезвычайных обстоятельствах и подлежит восстановлению. Срок действия справки истек чуть меньше пяти лет назад, но Моргот аккуратно подправлял год ее выдачи. Светить же на заводе свою фамилию не входило в его планы, и справку вахтерше он показывать не стал.

Однако потоптавшись у открытых ворот со шлагбаумом, Моргот быстро смекнул, что пропуск для машин требуется только при выезде, а въехать на территорию может кто угодно, без всяких паспортов и справок. Он поговорил минут пять с охраной на въезде — двумя бывшими милиционерами средних лет, — спросил про работу на заводе, пожаловался на то, что не может получить паспорт уже два месяца из-за очередей и нехватки каких-то бумажек, рассказал, что уволился из автомастерской, а трудовую ему до сих пор не вернули и, похоже, никогда уже не вернут, потому что бухгалтер смылся от хозяина в неизвестном направлении. На каждое слово Моргота у охраны нашлось по десятку аналогичных историй, все втроем пришли к выводу, что в стране бардак и при Луниче ничего бы подобного не случалось, что жить стало невозможно и на зарплату долго не протянешь, а в заключение охранники показали Морготу цех, арендованный частной фирмой по производству стульев, которая берет на работу поденщиков.

Фирма делала стулья для кафе — из тяжелых металлических трубок, — и на самом деле набирала поденщиков, преимущественно студентов, на их покраску, но только в ночную смену: с девяти вечера до девяти утра. Никаких документов фирма не требовала, расплачивалась сразу, в конце смены, по числу покрашенных стульев. Моргот решил, что упускать такой шанс нельзя. Работал он в последний раз будучи студентом, воспоминания о работе имел самые неприятные, но подумал, что три-четыре дня (верней, ночи) переживет.

Когда он к девяти вечера явился на проходную, никакой вахтерши там уже не было, около вертушки, не обращая внимания на приходивших, вышагивал дедок в камуфляже. Моргот давно знал, что невозмутимый проход через вахту менее всего привлекает внимание охраны, и не ошибся: дедок даже не взглянул в его сторону. Да и людей вместе с ним пришло немало — видимо, ночная смена, — но никто из пришедших не потрудился достать пропуск.

Оформление на работу не заняло и пяти минут, у Моргота спросили только фамилию и инициалы, которые записали в журнал сомнительного вида. Минимальный фейсконтроль при устройстве на работу все же присутствовал: на глазах Моргота на проходную выпроводили двух синих пьяниц. Цех не останавливался, пересменок не затянулся, оборудование скрежетало и ухало, рабочих вокруг хватало, и Моргот решил, что он никому не бросится в глаза. Вместе с ним на одну смену нанялись человек десять, и только двое из них были старше тридцати, остальные походили на студентов.

Моргот чувствовал себя не в своей тарелке, хотя весь день работал над ролью положительного молодого инженера, волею судьбы оставшегося без работы. Роль не очень ему шла: по его представлениям, молодой инженер мог бы найти занятие поинтересней, чем красить недоделанные стулья нитроэмалью за смешные деньги — студенту на вход в ночной клуб этого могло бы и хватить, но только на вход, и даже без девушки. Мужики за тридцать производили впечатление столь убогих, что их бы и в грузчики никто не взял, и зарабатывали они, похоже, на бутылку и ночлежку.

Минут через десять от начала смены Моргот понял, почему на покраску берут поденщиков: ни один здравомыслящий человек не стал бы работать здесь больше недели подряд. Краска воняла невыносимо, вентиляция работала еле-еле, а дверь в большой цех плотно закрывалась, чтобы дышали этой дрянью только поденщики. Студенты трудились с энтузиазмом, надеясь за ночь успеть как можно больше, Морготу же, как и двоим убогим, спешить было некуда, и через двадцать минут он начал искать место для курения: его уже тошнило и кружилась голова.

Курили на лавочке перед входом в цех, курящих собралось много. Моргот прислонился к стенке и несколько минут вдыхал в себя свежий воздух, надеясь разогнать муть в голове. Бросить работу сразу он не рискнул, решил сначала пообтереться, привыкнуть, изучить здешние привычки и нравы; осмотр площадки он отложил на следующий день.

Рабочие за сигаретками перемывали кости хозяевам, обсуждали цены в магазинах, радовались ночной смене, когда никто не ходит по цеху и не учит их, как надо работать, жалели студентов-поденщиков и снова ругали хозяев, которые не то что не желают вложиться в линию по покраске, а не могут даже вентилятор отремонтировать. Вспоминали бесплатное молоко, которое Лунич давал работникам вредных производств, и доплаты за вредность, и доплаты за ночную работу, и сверхурочные, и много других полезностей, которые внезапно исчезли из их жизни. При этом, когда разговор плавно свернул на политику, возвращения Луничу никто не пожелал.

Моргот вернулся в цех, за пятнадцать минут покрасил половину стула и снова вышел на перекур — состав перед входом почти не изменился. То ли рабочие курили с той же частотой, что и он, то ли вообще не возвращались к работе.

Часа через полтора Моргот понял, что перекуры спасут ему жизнь и здоровье: он выходил не столько покурить, сколько глотнуть свежего воздуха. От табака тошнило еще сильней, и он выбрасывал окурки, не дотянув сигарету и до половины. И, разумеется, никто из курильщиков не обсуждал, где находится законсервированный цех по производству чистого графита. Моргот уже собирался плюнуть на стулья и их покраску, на притирку и изучение здешних привычек и отправиться искать цех немедленно, лишь бы не возвращаться к вонючей нитроэмали: его тошнило так, как будто он наелся этой краски, а не надышался ею. Он с трудом добил последний стул и пошатываясь направился к выходу, надеясь отдышаться.

Однако компанию курильщиков он застал у выхода, в широком тамбуре, где можно было вешать топор. Моргот не сразу понял, что они тут делают и почему не выходят на лавочку: ему было так плохо, что он даже курить не собирался, и сигаретный дым изрядно усугубил его мучения. Он толкнулся в дверь на глазах у удивленной публики, но дверь оказалась запертой на засов. Моргот недолго думая начал засов отодвигать, когда работяги заорали на него хором:

— Эй, куда! С ума сошел? Жить надоело?

Моргот не принял их крики всерьез, продолжая открывать двери, и кто-то остановил его, положив руку на плечо и задвинув засов обратно.

— Ну ты чего, читать не умеешь? — седой усатый дядька ткнул пальцем в табличку на двери: «Выход на территорию с 23-00 до 07-00 категорически запрещен! Территория охраняется собаками!».

Моргот почувствовал, что у него подгибаются ноги и слезы наворачиваются на глаза: ему нужен был глоток свежего воздуха и больше ничего! Всего один глоток! Он ощутил себя запертым, загнанным в угол! Он уже решил, что больше не станет красить эти стулья, он рассчитывал, что уйдет немедленно! И не верил он особо в то, что территория всерьез охраняется.

Он хотел сказать, что ему плевать на собак, но помешал рвотный спазм: Моргот зажал рот рукой и отвернулся к стене.

— Ребята, ему нехорошо. Краской, небось, надышался… — сказал своим седой усатый дядька, подхватывая Моргота под локоть. — Пошли-ка, парень, отсюда, накурено тут.

Моргот попытался сопротивляться, но его и с другой стороны подхватили под локоть и поволокли из тамбура в цех, где грохотали станки, завели в бытовку и усадили перед открытой форточкой, забранной толстой ржавой решеткой. Тошнота отступила не сразу, на голову накатывали волны жара, желание освободиться паникой билось внутри, и Моргот плохо соображал, где он и что происходит вокруг.

На столе перед ним валялись надкусанные бутерброды, колбасные шкурки и кости сушеной рыбы, между разбросанными клоками промасленной ветоши, отвертками, плоскогубцами и кусачками стояли железные кружки. Почетное место посреди стола, возле электрочайника, занимала банка с тавотом. На спинке стула, где сидел Моргот, громоздилась чья-то одежда, под ногами дощатый пол был заляпан масляными пятнами, усыпан хлебными крошками и металлической стружкой.

— Воды выпьешь? — спросил усатый дядька.

Моргот покачал головой. Блестящий план проникновения на территорию юго-западной площадки с треском провалился, и винить в этом можно было только самого себя. Во-первых, не стоило забывать про собак, во-вторых, следовало предвидеть, что дышать нитроэмалью дольше получаса у него еще ни разу в жизни без последствий не получалось.

— Чё, так сильно деньги нужны? — спросил дядька, включая чайник в розетку.

Моргот пожал плечами.

— На эту покраску, по-моему, только ненормальные идут, — продолжил дядька. — У нас линия была автоматическая, но вышла из строя. Хозяева не хотели ничего покупать: надеялись, что мы ее сами починим. Оборудование-то со свалки, мы его собрали, наладили — так они думали, мы всемогущие! В общем, когда сказали им, сколько будет стоить ремонт, они поденщиков брать начали — им это дешевле выходит.

Моргот понимающе кивнул, изображая добропорядочного безработного инженера.

— А ты сам кто по специальности? — спросил словоохотливый дядька. — Может, нам пригодишься, в слесарях?

— Я специалист в области стартовых комплексов ракет и космических аппаратов, — мрачно усмехнулся Моргот. Он очень любил эту шутку, она доставляла ему странное удовольствие.

— А что? Если ты в космических аппаратах разбираешься, может, и погрузчик наш починить можешь? У нас ни одного автомеханика сейчас нет.

Моргот едва не рассмеялся. Несомненно, человек, разбирающийся в высоких космических технологиях, просто обязан уметь ремонтировать автопогрузчики! Конверсионная программа в действии! Кому-то делать сковородки с титановым покрытием, кому-то торговать на рынке телефонами, а ему вот — ремонтировать автопогрузчики!

— Я посмотрю. Попозже, — вздохнул он. Дядька как в воду глядел: хотя Моргот не любил ремонтировать машины, но разбирался-то в моторах неплохо. А закрепиться на площадке хотя бы дня на два стоило, тем более что с поденной работой вышел такой облом.

Тошнота вскоре сменилась стойкой головной болью. Моргот отказался от чая: не смог преодолеть брезгливости, глядя на захватанные кружки с темно-коричневым налетом внутри. Он меньше всего хотел ковыряться в моторе, но решил, что эта жертва — гораздо меньшее зло, нежели нитроэмаль.

Около полуночи слесари собрались в бытовке для совместного распития бутылки водки: видимо, рабочий день у них заканчивался быстро, ведь никто из хозяев не мог нагрянуть неожиданно. На Моргота снова накатила тошнота — от одного звука разливающейся по кружкам водки, — и он поспешил предложить усатому дядьке свои услуги в качестве автомеханика.

Дядька оказался бригадиром слесарей и говорил без умолку. Но тут Морготу повезло: бригадир работал на заводе еще до Лунича, больше тридцати лет, и когда рабочих начали сокращать, прибился к арендаторам, сколотил команду и уже три года занимается наладкой оборудования для производства металлических стульев.

— Конечно, платят арендаторы побольше, чем завод, но и условий никаких, и пожаловаться некому, — вздыхал он, глядя, как Моргот разбирается с погрузчиком. — Заплатили кому надо, и можно без вентиляции работать. Зимой в цехе градусов десять, а им — все равно. И стабильности никакой.

— А что, завод еще сокращает рабочих? — спросил Моргот, не оглядываясь.

— Да нет, пока нет. Сначала графитный цех закрыли вместе с лабораторией, но это еще при Луниче, лет восемь назад. Потом второй прокатный и этот, он раньше назывался арматурным. В аренду начали сдавать.

— Что, и лаборатория в аренде? — Моргот вытер руки тряпкой и хотел сесть в кабину — завести мотор, — но передумал прерывать слесаря на самом интересном месте.

— Нет, какой там. Кому она нужна?

— А я слышал, сейчас лаборатории начали деньги приносить, испытания проводят для сертификации.

— Не, нашу никто арендовать не захотел, она маленькая. И здание графитного цеха старое, неудобное. Оборудование продать собирались, но так и не нашли покупателя, до сих пор в контейнеры упакованное стоит, — слесарь мотнул головой в сторону, противоположную проходной.

Вот так просто? Каждый рабочий знает, где стоит законсервированный, упакованный в контейнеры цех, стоимость которого больше, чем стоимость всего завода? Он не зарыт в землю, он не окружен колючей проволокой? И собаки, похоже, охраняют вовсе не его, а ржавые трубки для производства стульев и полуразвалившиеся станки времен царя Гороха. Цех стоит у всех на виду, и никто им не интересуется? И любой может подойти к охране у ворот, поговорить с нею пять минут, пройти на территорию? Ничего не стоит сделать фальшивый пропуск на выезд, не бог весть какой клочок бумаги со штампом. Интересно, зачем они платили столько денег Кошеву? Им не хватило ума поговорить со слесарями на юго-западной площадке?

А впрочем… Сколько контейнеров с никому не нужным оборудованием стоит в опустевших промзонах, сколько законсервированных цехов? Откуда знать, которые из них годятся только на металлолом, а какие стоят миллионов? Прятать иголку лучше не в стоге сена, а среди таких же, как она, иголок.

Моргот закончил возиться с погрузчиком часа в четыре и с ветерком прокатился по цеху под восторженные аплодисменты слесарей и возмущенные вопли трех учетчиц в косынках. Начальник смены их возмущения не поддержал и с радостью пожал Морготу руку, когда тот, лихо затормозив, спрыгнул на пол.

— Наконец-то! Две недели с одним погрузчиком маялись, фуры на разгрузке по три часа стояли. Я, чтобы бухгалтерию не разводить, запишу на тебя штук двадцать стульев, нормально?

— Вполне, — кивнул Моргот: ему было все равно.

— Сейчас уйти не получится, двери только в семь откроют, а кассирша придет в половине девятого, так что все равно придется ждать. Хочешь — в бытовке посиди, хочешь — поспи где-нибудь.

Моргот привык к ночному образу жизни и спать совсем не хотел, напротив: не мог дождаться, когда наступит семь часов и откроют двери на территорию. Он без дела пошатался по цеху, расписал пулю с тремя рабочими, пока начальник смены не выгнал их работать, уже под утро выпил водки со слесарями и вышел вместе с ними на перекур, когда наконец открыли двери.

Солнце уже взошло и освещало неуютный индустриальный пейзаж, заставленный коробками складов и производственных помещений, между которыми местами убого торчали чахлые кустики и росла притоптанная, неподстриженная травка. Моргот, надо сказать, обрадовался и такому летнему утру: запертый цех показался ему тяжелой неволей.

— А что, ваши собаки на самом деле так страшны, или это сильное преувеличение? — спросил он у усатого бригадира.

— Хочешь, пойдем посмотрим, — немедленно предложил тот, — пока они еще в вольере. Кобеля в девять в сарай запирают, так надежней, а сучка послабей, на решетку не кидается. Но все равно, и мимо нее днем ходить как-то не по себе. Кто ее знает? Зверица.

Моргот хотел потихоньку избавиться от общества слесарей, но решил, что это будет неправильно, если ему придется идти сюда еще раз.

Собаки произвели на него впечатление: на них стоило взглянуть. Два здоровенных лохматых волкодава более напоминали медведей, нежели собак: огромные круглые бошки, поднятые холки, желтые зубищи, перемалывающие мозговые кости, словно камнедробилки, — песики кушали. Моргот не любил и боялся собак, в детстве его укусил кобелек соседа по даче — и было за что: Моргот дразнил его дней пять подряд, пока тот случайно не оказался на свободе. С тех пор с собаками Моргот не связывался, старался обходить даже самых мирных из них по другой стороне улицы. Но этих зверей и собаками назвать было трудно, они имели мало общего с теми животными, которых боялся Моргот.

— Двухметровый забор перепрыгнуть может, — сказал бригадир, показывая пальцем на кобеля, — нам их хозяйка как-то раз продемонстрировала.

— Я думал, их укротитель тигров дрессирует, — усмехнулся Моргот.

— Не, обычная такая тетка.

Хозяйку волкодавов Моргот увидел на следующий день и был немало удивлен: сухонькая невысокая женщина лет пятидесяти, простая, как валенок, пересыпавшая речь изрядной долей мата, курившая папиросы, но принципиально непьющая; больше всего ей подходила роль подруги старого воровского авторитета.

Показав Морготу главную достопримечательность юго-западной площадки и вдохновившись его интересом, бригадир решил провести экскурсию по всем остальным ее закоулкам: человек когда-то любил свой завод и гордился им, успел в нем разочароваться, еще не привык к новому статусу не гегемона, а наемника мелкой шарашкиной конторы, поэтому каждая его реплика начиналась со слов: «А раньше тут стоял…» или «А раньше тут делали…». Бывший гигант социалистической индустрии уже не производил впечатления незыблемости и не внушал уверенности в завтрашнем дне. На него не упало ни одной бомбы, но у Моргота появилось ощущение, что он идет по руинам некогда великой цивилизации, вроде египетских пирамид — монументальных и ныне бесполезных.

— Вот здесь раньше был графитовый цех и лаборатория, — бригадир показал на кирпичное здание с выбитыми стеклами. — Лаборатория на всю страну была известна! Какую сталь тут создавали! Сам Лунич приезжал на испытания. А теперь вот стулья гнем…

Моргот подошел поближе и заглянул в низкое широкое окно: пол выстилала кирпичная крошка, по углам валялись битые бутылки и мятые бумажные стаканчики, обрывки газет, консервные банки, на стенах с осыпавшейся штукатуркой красовались неприличные надписи, сопровождаемые рисунками.

— Здание строили сразу после войны, — голос усатого слесаря гулко раскатился по широкому пространству, — под ним бомбоубежище. Оно, правда, никогда не использовалось.

Моргот перепрыгнул через низкий подоконник и оказался внутри. Можно было не сомневаться: цех по производству чистого графита когда-то находился здесь. Наверху или в бомбоубежище — неизвестно, но где-то здесь, в этих стенах. Когда-то. Он посмотрел на высокий закопченный потолок, на изрисованные стены — ничего особенного. Только так и могло существовать подобное производство. Рабочий, тридцать лет проработавший на заводе, уверен, что в этих стенах разрабатывались новые стали, и, наверное, они здесь на самом деле разрабатывались. Но одновременно с ними… Моргот даже отдаленно не мог себе представить технологию производства чистого графита, знал только, что она связана с электропечами и высокой температурой, но и в этом мог ошибаться. Он не мог даже предположить, сколько контейнеров понадобится, чтобы запаковать оборудование цеха. Размер помещения давал приблизительное представление об этом.

Неужели они надеются уничтожить технологию бесследно? Тогда почему не сровняли эту площадку с землей? Потому что есть чертежи? Или потому что никто, кроме Кошева, не знает, на какой площадке находится оборудование? Или «но делу дать хотя законный вид и толк…»?

Но, пожалуй, самое неожиданное затруднение подстерегало Моргота на дальнем конце площадки: контейнеры с упакованным оборудованием. Их было там больше пяти сотен, и стояли они не стройными рядами, а как попало, под немыслимыми углами друг к другу, громоздились в два и в три яруса, образуя запутанный лабиринт, в котором ничего не стоило заблудиться. Да, каждый рабочий мог знать, где стоит оборудование графитного цеха, но, наверное, никто на заводе, кроме избранных, не предполагал, в каких конкретно контейнерах его искать. Иголка в стоге сена…

— Вот, здесь, считай, треть завода, — сказал бригадир слесарей, широко поведя рукой.

Моргота от окончательного уныния спасли только шестизначные номера, нарисованные на контейнерах, — единственные надписи, хоть как-то обозначавшие, что находилось внутри.

— Громин? — Антон смотрит на меня широко открытыми глазами и улыбается. — Да о чем тут говорить? Никчемное, но много о себе думающее существо. Слабак и пижон. Весь этот его внешний лоск ничего не значил, поверьте. А под ним пряталось нечто мелкое и гаденькое, трусливое и себялюбивое. Да стоило на него чуть-чуть надавить, и его гнилая сущность тут же всплывала на поверхность!

Иуда… Я не испытываю даже ненависти — только презрение и желание наказать. Я чувствую обиду, как будто слова этого иуды оскорбляют отношение к Морготу маленького Кильки.

— У вас что, были причины так сильно Громина не любить? — интересуюсь я.

— Я не люблю тех, кто думает о себе слишком много. Я не люблю тех, кто что-то из себя изображает, не имея на это никаких оснований.

Я не спрашиваю, какие основания нужны для того, чтобы что-то из себя изображать.

— Еще на первом курсе мне все было про него ясно, — продолжает Антон, — у него папаша был какой-то шишкой в армии, без этого Громин бы никогда не поступил на эту специальность. И если бы он не гонялся на «формулах» в сборной университета, он бы не сдал ни одной сессии. Да он на экзамены шел, уверенный, что ему поставят оценку за красивые глаза!

— И как? Ставили?

— Если кто-то из профессоров случайно не ставил ему тройки с первого раза, то профессору в деканате разъясняли его ошибку: у нас любили спортсменов.

— Вы присутствовали при этом? Ну, при разъяснениях в деканате? — я посмеиваюсь про себя — мне все равно, за что Моргот получал оценки: за красивые ли глаза, за спортивные достижения или благодаря его отцу-полковнику.

— Зачем? Это и так все знали. Громин же никогда ничего не учил! И, между прочим, всегда получал стипендию — у него никогда не было больше одной тройки за сессию. Он и с Сенко дружил, потому что тот был отличником и писал конспекты.

— Зачем же Громину требовались конспекты, если он ничего не учил и оценки ему ставили за красивые глаза? — я не могу сдержать улыбки.

— Ну, иногда все же надо было знать хотя бы что-нибудь, — смешавшись, бормочет Антон.

— И все же: почему вы позвонили Виталису?

— Виталис позвонил мне и попросил свистнуть, когда Громин появится на горизонте. И я свистнул.

— Зачем? — спрашиваю я и не боюсь, что он уйдет и больше не вернется. Я вовсе не рад его приходу, напротив. Но он и не уходит. Они появляются не просто так, им это зачем-то нужно. Оправдаться ли? Искупить ли вину?

— А что, собственно, в этом плохого? — отвечает он вопросом на вопрос.

— А я пока не говорил, что в этом есть что-то плохое. Я спросил: зачем?

— Мне было любопытно на них посмотреть. Они всегда так забавно выясняли отношения!

— Не думаю, что это и есть причина, — я сжимаю губы. Он не уйдет. Он пришел сюда, чтобы ответить на этот вопрос.

— Я подумал тогда, что с Виталисом полезно дружить, — Антон морщит лицо, — я на самом деле думал, что этим могу купить его расположение.

— И как? Получилось?

— Ну, отчасти получилось.

— Виталис что, дал вам денег или помог в чем-нибудь?

— Нет, конечно. Я не просил денег, это совсем уж…

— Совсем? — я приподнимаюсь в кресле и смотрю ему в лицо не мигая. — Вы хоть на секунду представляли себе, в каком положении находится Виталис по отношению к Морготу? Вы что, эти пять лет от бомбежек до того дня прожили где-то за границей? Вы не поняли, как поменялся мир и кто в этом новом мире стал главным?

Он отлично знал, кто в этом мире стал главным. Именно это его и привлекло: не просто посмотреть на выяснение отношений, а посмотреть на выяснение отношений двух людей, один из которых стоит неизмеримо ниже другого и ничем от того, другого, не защищен. Он хотел посмотреть на Моргота без маски, он хотел подтвердить свое мнение о том, что прячется под внешним лоском. В отличие от Виталиса, Антон никогда не пытался вступать в открытый конфликт с Морготом, хотя считал себя и более сильным, и более правым. Да он никогда и не демонстрировал своего к Морготу отношения, он спокойно пил с ним и изображал из себя доброго приятеля.

— Но я же не думал, в самом деле, что они захотят его утопить…

— А что вы думали? Что они похлопают его по плечу? Погрозят пальцем?

— Ну, ничего же страшного не случилось… Да, утром я немного подергался. Но ведь все кончилось хорошо?

— Вы поэтому позвонили Кошеву во второй раз? Потому что в первый ничего не произошло?

— Я не звонил во второй раз! — кричит он. — Это неправда! Я не звонил во второй раз! Это не я!

Он пришел сюда, чтобы сказать именно это. Он хочет уверить меня в этом, и других целей у него нет. И пока он меня в этом не убедил, я могу изгаляться над ним, как моей душе угодно, — он никуда не уйдет.

— А кто? — безжалостно спрашиваю я.

— Я не знаю!

— Кто кроме вас и Сенко знал об этой встрече?

Моргот так и не сумел избавиться от общества бригадира слесарей и на следующий вечер решил снова появиться на площадке, только красить стулья больше не собирался. В розовом блокноте было не так мало чисел, но Морготу ни разу не встретились шестизначные. Однако столбик трехзначных навел его на кое-какие размышления, которые он и хотел проверить до одиннадцати вечера: чтобы не прошляпить появление собак на площадке, Моргот надел часы, что делал очень редко.

Ему казалось, два часа — это уйма времени. Однако, когда за час он не обошел и трети лабиринта контейнеров, плутая и выходя на одно и то же место, оптимизма у него поубавилось. Он так и не понял логики нумерации, контейнеры стояли в беспорядке, как придется, никакой системы в их расположении не было. Иногда попадались два номера подряд, но ни разу — больше двух. И первые тройки номеров не совпадали друг с другом, что навело Моргота на размышление: это не номера, это кодировка каких-то параметров, известных только тому, кто ее придумывал. Возможно, грамотный бухгалтер и мог бы с этим разобраться, но Моргот имел смутные представления о производственном учете, и цифры на контейнерах ни о чем ему не говорили.

Торчать на площадке до утра никак не входило в его планы, он начал нервничать, отчего запутался в контейнерах еще больше, вместо того чтобы подумать о том, как систематизировать информацию. Он, конечно, взял с собой записную книжку, но попытки составить план расположения контейнеров ни к чему пока не привели: на это требовалось гораздо больше времени, чем два часа. Моргот и так каждую минуту смотрел на часы.

Контейнеры стояли в самом тихом месте завода, рабочие туда не забредали, но если кто-то случайно и проходил мимо, Моргот всегда мог уйти за угол. А когда солнце село, у него и вовсе появилось ощущение, что он один на весь завод, — долетавший до него шум цехов был не в счет.

За десять минут до означенного срока Моргот решил выбираться на проходную и подумать еще один день, прежде чем возвращаться на площадку снова: остаться тут на всю ночь с тем, чтобы продолжить исследование днем, показалось ему чересчур тяжелым испытанием, да и оделся он легко.

Площадка совсем обезлюдела, сумерки только начали сгущаться, и на территории не горело ни одного фонаря. А впрочем, зачем? Чтобы волкодавам было светлей? Моргот шел по прямой асфальтовой дорожке в сторону проходной, мимо цеха с большими окнами, сквозь копоть стекол которых пробивался зеленоватый свет. Он шел, как всегда, быстро и поглядывал на часы, которые показывали без пяти одиннадцать, когда впереди и чуть в стороне, у ворот мелькнул силуэт волкодава. Моргот остановился от неожиданности и снова посмотрел на часы: до этого ему не приходило в голову, насколько точные часы у охраны и насколько точно они следуют расписанию. А что если их часы спешат? Моргот попятился и увидел вторую собаку рядом с первой. Если бы он поспешил к проходной, то, наверное, успел бы выйти с завода — собак держали на поводках, — но их хозяйку в сумерках он не разглядел. Однако Моргот повернул к цеху, где работал накануне, в надежде, что ему откроют дверь: деваться было больше некуда. Сперва он побоялся привлечь внимание собак и шел осторожно, по занюханному газону вдоль стены. Этих-то двух минут и хватило охране, чтобы отпустить волкодавов, и когда Моргот пересекал открытое пространство между цехами, собаки его заметили.

Они не лаяли, но Моргот почувствовал их, оглянулся и понял, что даже если успеет добежать до двери, ее не успеют открыть. Он не размышлял особенно и выбрал направление исключительно исходя из ровного асфальта и хорошей видимости: к контейнерам. Да, бегал он быстро, лучше многих, но тяжелые волкодавы оказались на поверку гораздо быстрей. Моргот не оглядывался, он научился чувствовать соперников спиной еще занимаясь легкой атлетикой, а дыхание собак, бежавших почему-то молча, позволяло очень точно определить расстояние, которое сокращалось гораздо быстрей, чем хотелось Морготу. За спиной когти клацали по асфальту, а потом раздался рык — глухой и грозный, нисколько не напоминавший рычание собаки, скорей это был рык крупного хищника, открывающего пасть, а не показывающего передние зубы.

Убегать Морготу доводилось часто, но, пожалуй, никогда ситуация не представлялась ему столь безнадежной и столь опасной для жизни. До контейнеров оставалось не больше пятидесяти метров, когда он рванулся вперед из последних сил, но собаки все равно бежали быстрей, можно сказать, наступали на пятки, — всего метрах в трех позади него. Ему казалось, он видит их огромные, тяжелые прыжки, каждый из который сокращает расстояние между ними.

В десяти метрах от ближайшего контейнера Моргот едва не споткнулся о выбоину в асфальте, и это чуть было не помешало ему сделать последний, решающий прыжок. Но он успел выпрямиться, последние шаги пролетел, не чуя под собой ног, подпрыгнул, цепляясь пальцами за край контейнера, и в мгновенье ока оказался на крыше — зубы клацнули, прихватывая штанину, но сначала Моргот даже не разобрался, задели они ногу или нет.

Огромный пес попытался запрыгнуть наверх вслед за Морготом, и Моргот с ужасом вспомнил о том, что эта тварь может перепрыгнуть двухметровый забор. Ему некогда было рассуждать и загадывать, сможет собака залезть на крышу контейнера или нет, он и без того достаточно напугался, поэтому поспешил по крышам добраться до того места, где контейнеры стояли один на другом, и уже без всякого разбега, с трудом вскарабкался еще выше.

Несколько минут Моргот сидел на крыше, сложив ноги по-турецки, приходил в себя и глубоко дышал, а обе собаки, нюхая ветер, рыскали между контейнеров в поисках ускользнувшей жертвы: Моргот сверху видел их отлично, стоило только чуть пригнуться в сторону. Сумерки сгущались, но ночь обещала быть ясной и довольно светлой.

Кровь на брючине он заметил только через четверть часа, но его довольство собственной быстротой, ловкостью и хитростью как раз достигло пика и привело в самое что ни на есть благодушное настроение; пережитый страх приятно бередил кровь легкой эйфорией, и Моргот воспринял обнаруженный собачий укус спокойно. И боли он почти не чувствовал, что прибавило ему оптимизма, — собачий клык оставил на щиколотке одну дырку, глубокую, но едва заметную снаружи, а вот джинсовую штанину рассек словно ножом, до самого низа.

Собаки продолжали бродить вокруг контейнеров, время от времени поднимая голову кверху, но Морготу хватило ума их не дразнить, хотя ему очень этого хотелось.

Мерзнуть он начал примерно через полчаса: ясная ночь не была холодной, но металлическая крыша тянула в себя тепло. Он прошелся по контейнеру туда-сюда, чтобы согреться, но это не помогло. Вот тогда ему и пришло в голову нарисовать план расположения контейнеров, а потом пометить на нем их номера. В маленькой записной книжке — чтобы влезала в карман — ему пришлось изрисовать с десяток листов, которые он собирался склеить, добравшись до дома. И с номерами ему повезло: они были написаны белой краской вверху контейнеров, большими, жирными цифрами, и разве что не светились в темноте. Однако через два часа Моргота уже колотило от холода, и укус на щиколотке заныл почти нестерпимо; иногда Моргот садился на крышу и, уткнувшись лицом в колени, пережидал боль: чем больше он ходил и перепрыгивал с контейнера на контейнер, тем сильней из ранки сочилась кровь, тем сильней она болела, и тем сильней он хромал. Макс бы непременно посмеялся над ним и назвал нытиком, но Макса рядом не было, и Моргот не очень-то изображал из себя раненого командира в строю. Одиночество и отсутствие зрителей, с одной стороны, позволяли ему расслабиться, но, с другой, мешали держать себя в руках: с каждой минутой он чувствовал себя все более несчастным. Кроме всего прочего, выспаться днем не удалось, и часам к трем ночи его сильно клонило в сон.

Он успел нарисовать план задолго до рассвета, но обнаружение контейнеров с номерами, найденными в розовом блокноте, радости ему уже не принесло: он слишком продрог, слишком устал, хотел спать и мучился от боли. Хозяйка собак заметила его на крыше контейнера около семи утра — Моргот дремал, примостившись на краю, и собаки не отходили от него ни на шаг. Хозяйка забрала своих кровожадных волкодавов, позвала двоих охранников, которые притащили лестницу и помогли слезть вниз хромающему и стучащему зубами Морготу.

Никому и в голову не пришло, что он вор, а тем более — шпион. Да его никто даже не спросил, что он делал на площадке в одиннадцать вечера, напротив, усадили в будке охраны поближе к масляной батарее и налили горячего чая с коньяком. Хозяйка собак чувствовала себя виноватой, сокрушалась по поводу укуса и поднимала глаза к потолку, шепча то ли ругательства, то ли молитвы, представляя себе, что бы произошло, если бы Моргот не успел убежать от волкодавов.

Только при солнечном свете Моргот разглядел, что на щиколотке у него вовсе не маленькая дырочка, как показалось ему ночью, а существенная рваная рана, синяя, опухшая и все еще кровоточащая. Хозяйка волкодавов, набившая руку на укушенных ранах, сделала ему аккуратную повязку с какой-то мазью, которую, по ее словам, всегда носила с собой: Моргот был не первым и не последним пострадавшим от зубов ее питомцев. Зашивая ему джинсы, она рассказала несколько веселеньких историй, например о том, как кобеля поливали водой из шланга, чтобы оторвать от какого-то мужика.

Моргот вернулся в подвал рано, мы только что проснулись, скакали на кроватях и кидались подушками — была у нас такая традиция, если в подвале не ночевали ни Моргот, ни Салех. И конечно же, как это и бывает по закону подлости, подушка, пущенная Бубликом мне в голову, попала в Моргота, когда он только вошел в дверь, потому что я пригнулся.

— Ваще обалдел? — Моргот швырнул подушку обратно в Бублика, да с такой силой, что Бублик не удержался на ногах и плюхнулся на задницу, прижимая подушку к себе, словно вратарь, поймавший мяч в воротах.

— Ничего себе! — восторженно выдохнул Силя.

— Моргот, а когда нам можно будет гулять? — не в тему влез Первуня: одежду мы так и не отстирали, а в спортивных штанах с вытянутыми коленками на улицу идти боялись — нам казалось, все сразу догадаются, что у нас нет нормальных брюк, и примут нас за беспризорников. Поэтому мы играли только на развалинах института, где никто нас не видел. Но мы опасались даже намекнуть Морготу на то, что нам надо купить брюки: по нашим меркам, это стоило довольно дорого.

— Хоть щас, — проворчал Моргот, — и чем быстрей, тем лучше.

— Моргот, ну как же мы без брюк будем гулять? — со свойственной ему простотой продолжил задавать вопросы Первуня.

— Как хотите, — Моргот направился в свою каморку, и только тогда мы заметили, как сильно он хромает.

Мы только-только умылись, когда в подвал пришел Макс.

— Непобедимы! — радостно заорали мы хором в ответ на его приветствие — на этот раз чуть более осмысленно, поскольку успели прочитать две книжки про героев войны и чувствовали некоторую причастность к судьбам страны.

Моргот не выскочил к нам немедленно, как это бывало обычно, и Макс сам распахнул дверь к нему в каморку.

— Вставай, герой!

— Пошел к черту, — сонно проворчал Моргот.

— Вставай, говорю, — Макс улыбался во весь рот. — Я через два часа уезжаю.

— Наконец-то. Надеюсь, надолго…

— Я завтра вернусь.

Моргот сел на кровати.

— Макс, ну какого черта, а? Я не спал две ночи. Я же сказал, чтобы ты приходил вечером. Чего тебя с утра пораньше-то принесло? У меня башка раскалывается.

— Да ну? А чего тогда повязка на ноге? Сползла?

— Сползла… Если бы ты видел чудовище, которое хватануло меня за ногу, ты бы не смеялся.

— Чудовище звали Шариком? — продолжил издеваться Макс.

— Сам ты… Шарик… — Моргот встал и натянул брюки. — Ну иди, чайник включай, раз уж приперся.

— Я лучше телевизор включу, — Макс подмигнул Морготу, — сейчас новости будут.

— Опять взорвали три вагона со стратегическим сырьем — древесиной?

The game is on again,

A lover or a friend,

A big thing or a small,

The winner takes it all.[1]

Из записной книжки Моргота. По всей видимости, Морготу не принадлежит

Сенко мне нравится: он не производит впечатления интеллектуала-отличника-технаря, каким я его себе представлял. Напротив, он больше похож на рабочего с плаката времен Лунича — прямоугольное лицо с тяжелой челюстью, прямой взгляд и широкие ладони. Он единственный из всех, придя, осмотрелся по сторонам; он долго разглядывал меня, прежде чем заговорить. Он единственный (не считая Моргота) не отказался от коньяка, но за все время нашего разговора не выпил ни капли, лишь мучил широкую рюмку в больших грубых руках, едва не переломив ей ножку; иногда нюхал коньяк, иногда делал вид, что его пригубил.

— Я почему-то всегда жалел Громина. Он был заложником каких-то странных комплексов, выдуманных им самим правил. Он каждую секунду оглядывался: что про него скажут или подумают? И при этом не боялся выглядеть подлецом. Я никак не мог понять, что он пытается из себя изобразить, что за извращенное представление о человеке вбито ему в голову и кем? Например, он тщательно скрывал от всех однокурсников, сколько времени тратит на учебу. По-моему, он сам придумал версию о том, что сдает сессии лучше многих, потому что за него всегда заступается кафедра физвоспитания. А сам приезжал ко мне дня за два до экзамена и корпел над моими конспектами по сорок-пятьдесят часов подряд, не отрываясь, не отдыхая, без еды и сна. Но если кто-то из наших заходил ко мне в это время, он всегда делал вид, что зашел ко мне выпить и поболтать, и так искусно, что я сам иногда в это верил. Он никогда ничего не спрашивал, хотя все знали: я с удовольствием объяснял другим то, что понял сам. Нет, Громин не унижался до такой степени, он и конспектами-то моими пользовался, испытывая неловкость, — то есть был нарочито груб и изображал полное равнодушие. Он не любил быть должником, и если не мог «погасить долг» сразу, то попросту его игнорировал.

Я усмехаюсь: Сенко подметил это довольно точно.

— У него была какая-то ненормальная, непомерная потребность в независимости. И если он не мог этой независимости добиться, он ее изображал. Его, кстати, несколько раз едва не выгоняли из сборной университета: он ездил как хотел и не признавал никаких правил. Но ездил он действительно отлично; я думаю, если бы во времена Лунича мы не жили в изоляции, Громин мог бы добиться на этом поприще гораздо больших результатов. У нас же не было таких болидов, как в настоящей «Формуле», и наши доморощенные соревнования никто в мире всерьез не воспринимал. Но Громин был гонщиком от природы. Мы же ходили на соревнования, видели. Однажды мне довелось встречать его у финиша: он взял какой-то очередной кубок, мы тогда толпой кинулись его поздравлять — обычно посторонних не пускали, а тут все оказалось открытым. Он вылезает из машины, снимает шлем, а у него пот льется по лицу ручьями, губы белые и руки трясутся. А глаза — как у наркомана, сумасшедшие глаза, блестят и не мигают… — Сенко замолкает, снова начинает оглядываться по сторонам, и я спешу продолжить:

— А почему он перестал заниматься гонками, когда открылись границы?

— Я не понял. Ему тренер предлагал уехать, он пришел тогда ко мне, напился до чертиков и все говорил, что мальчиком, который приносит теннисистам мячики, не будет даже за большие деньги. Он был очень, очень тщеславен, но не в плохом смысле, скорей — болезненно тщеславен, и страдал от этого только он сам. Я думаю, ему предложили что-то не вполне достойное — с его точки зрения. Здесь он был победителем, а там до конца жизни крутился бы на вторых ролях. С другой стороны, там надо было пахать и прогибаться, чтобы пробиться даже на эти вторые роли, а здесь он числился любителем и тратил на это столько времени, сколько считал нужным. А потом все как-то завяло, в одночасье… Какие гонки, какие болиды, когда жрать нечего?

Мамы Стаси как раз не оказалось дома — Моргот не знал, хорошо это или плохо, его на самом деле с каждым днем все сильней утомляло общение с секретаршей Лео Кошева.

— Ты хромаешь? — едва не с порога спросила она.

— Поранился случайно, — Моргот не собирался рассказывать ей о посещении юго-западной площадки.

Но, увидев повязку на ноге, Стася загорелась желанием оказать ему медицинскую помощь — почему-то женщины всегда стремились к этому, даже когда повод для этого был слишком мал. Моргот ненавидел любые перевязки и хотел послать ее подальше, но она оказалась чересчур настойчивой, чтобы его сопротивление выглядело естественным.

Надо отдать ей должное, Стася была нежна и аккуратна, каждую секунду спрашивала, не больно ли ему, и отдергивала руки, стоило только Морготу сжать кулаки. А ему дорого стоило не засветить ей пяткой в лицо, когда она отрывала присохшую марлю от раны: он действительно не мог терпеть боль и предпочел бы отсутствие перевязок до полного выздоровления.

— Это… это пуля?.. — задохнувшись, спросила она.

Моргот едва не расхохотался, но промолчал, отводя глаза в сторону. Конечно, всякое бывает, но для пули весьма затейливая траектория…

Нежность ее в этот вечер превзошла всякие границы, даже слегка развеяла ее природную холодность. Моргот тискал в руках ее щуплое тельце и целовал большие, чувственные губы — единственную чувственную часть ее тела, — когда раздался звонок в дверь.

— Ой! — Стася подпрыгнула и машинально одернула приподнявшуюся кофточку. — Я никого не жду…

— Ну и не открывай, — равнодушно пожал плечами Моргот.

— Что ты! А вдруг что-то случилось? Может, это соседи? А может, от мамы?

— Телефона, что ли, нет? — проворчал Моргот, выпуская ее из рук.

Но это были не соседи. Стася распахнула дверь, не спрашивая, кто там (хотя, наверное, мама учила ее интересоваться этим перед тем, как впустить незнакомцев в дом).

— Виталис? — Стася отступила от двери, и Моргот скрипнул зубами.

— Привет, сестренка. Надеюсь, ты мне рада?

Моргот посчитал необходимым выйти в прихожую, чтобы дать понять Кошеву, насколько «сестренка» рада появлению «братишки». На его несчастье, Кошев пришел не один, а в компании известной в узких кругах поэтессы, которую Моргот видеть здесь (как и в любом другом месте) совсем не хотел.

— Громин! — радостно завопил Кошев. — И ты здесь! Какая встреча! Вечер становится интересным!

— Действительно, — вполголоса сказала поэтесса, смерив взглядом сначала Стасю, а потом Моргота.

Стася посмотрела на него извиняясь: выгнать Кошева ей не позволяло воспитание, а вовсе не зависимость от его отца.

— Проходите, — пролепетала она, уступая гостям дорогу в единственную комнату.

Кошев снял ботинки в прихожей, и сделал это демонстративно, сопровождая процесс еле слышными комментариями вроде: «У Стасеньки тут чисто, а домработниц нет» и поглядывая при этом на босые ноги Моргота. Поэтесса туфель снимать не стала и первой прошла в комнату: взгляд ее тут же отметил и помятую постель, и накрытый на двоих стол.

— Зная Стасенькину скромность, я принес только бутылку вина и немного фруктов, — Кошев сказал это Морготу. — Ты любишь фрукты, Громин?

— Еще как, — ответил Моргот, разваливаясь на стуле с видом хозяина.

— А я фрукты не люблю, — сказала Стела, изящно опускаясь на Стасино место и доставая из футляра свой длинный мундштук.

— Бутерброд с сарделькой не желаешь? — спросил у нее Моргот. — Отличные сардельки, сочные.

— Спасибо, нет, — поэтесса легко улыбнулась и подмигнула ему.

Кошев поставил бутылку вина на стол и сунул Стасе в руки пакет с фруктами.

— Я сейчас, — Стася покрутила головой в поисках, куда бы его деть, — надо, наверное, достать бокалы…

— Стасенька, бокалы я достану сам, — сказал ей Кошев, — ты помой фрукты и выложи их куда-нибудь.

— Хорошо, — вздохнула она и с подозрением посмотрела на поэтессу.

Стела дождалась, когда Стася выйдет на кухню и включит воду, и сочувственно покачала головой.

— Бедняжка… До чего же страшненькая! На лягушечку похожа.

— Это ты о гостеприимной хозяйке дома? — Моргот с ухмылкой чуть пригнулся в ее сторону. Ей нравилась развязность и грубость, ей нравилось ощущать его превосходство и легкое презрение. Ей даже нравилось ревновать его к Стасе, это придавало ее интересу пикантность, окрашивало его в более яркий цвет. И Морготу все это играло на руку — вырулить из созданной Кошевым ситуации и никого из двух не оттолкнуть.

— О ком же еще? — поэтесса невозмутимо пожала плечами и сделала загадочное лицо.

— Вот они, бокальчики… — Кошев звякнул стеклом серванта за спиной у Моргота. — Нашлись! Громин, тебе правда нравится Стасенька?

— Очень, — кивнул Моргот.

— Я боюсь в это поверить, — Кошев жестом опытного бармена поставил на стол четыре бокала.

— А ты не бойся, это не страшно, — усмехнулся Моргот.

— Совсем не страшно? — Кошев продолжал стоять, глядя на Моргота сверху вниз. — Наверное, купаться по ночам гораздо страшней? Или бегать босиком по темному лесу? А?

— Кому как, — Моргот хотел положить ноги на соседний стул, но тут же вспомнил о ране на щиколотке и закинул ногу на ногу.

Стася принесла фрукты в большой глубокой тарелке, навевающей воспоминания о заводских столовых и коммуналках.

— Ты загадочный человек, Громин, — Кошев элегантно подхватил тарелку с фруктами на три пальца и приподнял над головой. — Сволочь, конечно, но мне с тобой так интересно! Расскажи мне что-нибудь.

— Тебе о Луниче или о нынешней экономической ситуации в стране?

— Нет… — Кошев водрузил фрукты в центр стола, и лицо его приобрело романтическое выражение. — Сегодня мне хочется говорить о любви…

— Кошев, я тебя не люблю, ты же знаешь, — хмыкнул Моргот. — Мне, как ни странно, больше нравятся женщины. Так что о любви тебе придется поговорить с кем-нибудь другим.

— Да! — воскликнул Кошев, приподнимая палец. — Именно! Женщины! Громин, тебе нравятся все женщины без исключения?

Стася присела на край стула между Морготом и Стелой.

— В определенном возрастном промежутке, — кивнул Моргот.

— Прекрасно! Это прекрасно, — Кошев закатил глаза.

— Я, пожалуй, сяду поближе к окну, — сказала Стела с милой улыбкой, — у меня крепкие сигареты.

Стол был круглым, и, пересев, она оказалась с другой стороны от Моргота.

Стася не возразила, хотя была противницей курения в квартире, даже перед открытым окном. Впрочем, Моргот всегда курил в комнате, стряхивая пепел в блюдечко.

— Стасенька, ты не принесешь штопор? — Кошев приобнял ее за плечо и поцеловал в макушку. — Я думаю, нам надо выпить вина, чтобы разговор стал еще более непринужденным.

— Дай-ка сюда, — Моргот протянул руку к бутылке и знаком показал Стасе, чтобы та оставалась на месте.

— Пожалуйста-пожалуйста! — расплылся Кошев. — Только учти, это хорошее вино и настоящая пробка, не надо заталкивать ее внутрь.

Моргот смерил его взглядом, положил бутылку на стол и как следует крутанул.

— Ой! Громин! Мы играем в бутылочку? — Кошев наконец сел за стол между Стасей и Стелой и подпер подбородок ладонью. — Неужели только начало разговора о любви настроило тебя на столь романтические подвижки?

— Как-то это не остроумно, — Моргот раскрутил бутылку в другую сторону.

— Ну, не всем же быть такими острыми и умными, как ты!

— Конечно, не всем, — согласился Моргот, взял бутылку в руки и с силой ударил по донышку. Пробка вылетела с хлопком, словно это было шампанское.

Демонстрировать навыки опытного дворецкого Моргот не стал и передал открытую бутылку Кошеву. Трюку с пробкой он научился у отца — тот любил показывать этот фокус гостям; Морготу же это умение пригодилось в школе, когда они с Максом только начинали пить бормотуху в подворотнях.

— Браво, Громин, и снова — браво! — Кошев развел руками, едва не пролив вино. — Мне надо брать у тебя уроки. Ты одинаково хорошо владеешь как риторикой, так и искусством любви, а теперь еще выясняется, что ты непревзойденный мастер справляться с бытовыми проблемами! Наверное, ты и машину без ключа можешь завести с такой же легкостью?

Про искусство любви Стася не поняла, хотя Кошев сказал это для нее: цели Кошева Морготу стали ясны с самого начала. Он не только подозревает, куда подевался его розовый блокнот, он чует, куда дует ветер и зачем Моргот встречается с секретаршей его отца. Но он ничего не может доказать! Конечно, Моргот с радостью кинул бы ему намек на скупку акций, на контейнеры на юго-западной площадке — только чтобы посмотреть на лицо Кошева и на несколько минут почувствовать себя победителем. Но он понимал, что за такие знания убивают. И если Кошев до сих пор не натравил на него никого посерьезней своих знакомых мордоворотов, то только потому, что сам боится «покупателей»: блокнотика с записями, к тому же потерянного, ему не простят.

Так что Кошеву оставалось только удалить Моргота от источника дополнительной информации, а заодно подстраховаться: вдруг Стася что-нибудь сообщит его отцу раньше времени?

— Я? Машину без ключа? Да что ты, Кошев? — Моргот укоризненно покачал головой. — Я же не уголовник какой, я воспитанный молодой человек из хорошей семьи.

Он подхватил бокал с вином и отхлебнул, смакуя вкус.

— Хорошее вино, Кошев.

— Заметь, при Луниче такое вино пили только избранные.

— А сейчас, можно подумать, его пьют в каждой семье по воскресеньям… — проворчал Моргот.

— Ну, сейчас любой может пойти в магазин и его купить!

— Очередь не стоит, нет?

— Громин, ты опять за свое! Здоровый рынок избавил нас от очередей!

— Да уж конечно. Если полстраны лишить денег на покупки, а вторую половину поставить за прилавок, даже не знаю, какой из двух половин будет веселей.

— Ну, мы-то с тобой не скучаем, верно? — миролюбиво заметил Кошев и приподнял пустую баночку из-под крабов, которую принес Моргот. — Я смотрю, ты тоже не бутерброды с сардельками здесь жевал.

— А я, Кошев, не скучаю никогда, — Моргот осклабился и глотнул еще вина.

— Я заметил, — кивнул Кошев, следуя его примеру. — Действительно, прекрасное вино. Пей, Стасенька, не стесняйся. Я еще куплю, если надо.

— Так мы будем говорить о любви или нет? — томно спросила поэтесса, выдыхая дым в центр стола.

— А что вы называете любовью? — неожиданно спросила Стася — слишком твердо и вызывающе для гостеприимной хозяйки. Прозвучало это скорей как «что вы понимаете в любви?».

— О… — протянула Стела. — У меня есть одно стихотворение об этом, но я не люблю читать свои стихи вслух.

— Что, все над ними смеются? — спросил Моргот.

— Нет, они не всем доступны для понимания. На слух. Есть вещи, которые не предназначены для аудитории, с ними надо некоторое время побыть наедине, вчитаться, чтобы ими проникнуться.

— А… — мечтательно кивнул Моргот. — Тогда конечно. Надо будет дома потренироваться — побыть наедине со стихами, чтобы проникнуться, так сказать…

— Ты циник, — снисходительно улыбнулась поэтесса.

— Я? Да ну что ты.

— Мы о любви, Стела, — вмешался Кошев. — Итак, что ты называешь любовью, моя красавица?

— Это провокационный вопрос, я не стану отвечать на него первая.

— Ну, — обиженно скривился Кошев, — так неинтересно. Стасенька, и ты тоже не станешь?

Моргот поднялся и, стараясь не хромать, подошел к книжному шкафу, где на нижней полке стоял нестройный ряд толстых словарей.

— У меня есть картина, — Стася заметно покраснела и посмотрела на Моргота, — я ее покажу…

Моргот хотел ей посоветовать не метать бисер перед свиньями, но она быстро встала и вышла из комнаты — ее картины хранились в кладовке, она никогда не вешала их на стены. Моргот тем временем вытащил с полки увесистый том толкового словаря и, демонстративно послюнив палец, начал с шумом листать страницы. Найденное привело его в восторг.

— Вот! Почитаем первоисточник. Если читать первоисточники, не будет никаких проблем и непонимания. Итак. Любовь… «Чувство привязанности, основанное на общности интересов, идеалов, на готовности отдать свои силы общему делу». Как вам? А? По-моему, исчерпывающе.

— Громин! — захихикал Кошев. — Посмотри, автор словаря случайно не Лунич?

— Да нет… — Моргот заглянул на титульную страницу, — академик какой-то…

— Выбери другой словарь, — улыбнулась Стела, — времена изменились.

— Да ну? А я и не заметил. Только сдается мне, что со времен Лунича не было издано ни одного толкового словаря. Кроме бизнес-энциклопедий, разумеется. Может, поискать любовь в бизнес-энциклопедии?

Кошев попросил у Стелы прикурить — сегодня у него были свои сигареты, тоже длинные и тонкие, как у Моргота, но слабые, с белым фильтром. Как водится, зажигалку он потащил себе в карман, но Стела вовремя поймала его за руку — Кошев ничуть не смутился и зажигалку вернул.

Стася вошла в комнату, прижимая к груди картину в простенькой деревянной рамке — лицом к себе.

— Вот, — она остановилась на пороге, — я принесла…

Моргот ни разу не просил ее показать, что она рисует: не хотел попасть в дурацкое положение, в котором придется изобразить восторг. Наверное, это было бестактно с его стороны, но он обрадовался, когда его первый приход в эту квартиру не стал посещением выставки молодой талантливой художницы Стаси Серпенки.

Он и теперь испытывал неловкость, приготовился задержать дыхание и тихо ахнуть от восхищения — и сделать это так, чтобы поддержать роль, которую уже принял на себя и выходить из которой не хотел.

— Показывай скорей, — сказал Кошев и развернулся к ней вместе со стулом.

— Да, хотелось бы взглянуть, — поджав губы, поддержала его поэтесса.

Моргот, не выпуская из рук открытого словаря, сделал вид, что с нетерпением ждет демонстрации.

— Я назвала ее «Эпилог», — Стася порозовела еще сильней, — но это о любви…

Морская пена в лучах восходящего солнца неопрятными пятнами расходилась по водной глади. И полупрозрачные руки со скрюченными пальцами вовсе не тянулись к небу — они хватались за воздух. Вместо светлой печали сказки с плохим концом безобразие смерти выпячивало себя из формальной романтики. Моргот не любил живописи, тем более доморощенной, хотя и неплохо разбирался в ней. За всю жизнь он видел не больше десятка картин, от которых ему долго не хотелось отводить глаз, которые трогали натянутые струны в глубине души. Стасино полотно коротко дернуло эти струны, едва не оборвав. Словно в ее предвидении он увидел свою собственную смерть — совсем другую, легкую и блестящую. Мысли о смерти завораживали его, в них он находил странное удовлетворение. Но, глядя на эту картину, почувствовал страх.

— Очень, очень недурно, — с видом знатока кивнул Кошев. — Ты выставляла ее где-нибудь?

Стася покачала головой.

— Напрасно, девочка моя, — укоризненно сказал Кошев, — я думаю, ее можно дорого продать.

— Правда? — Стася подняла брови.

— Я поговорю, — Кошев снисходительно улыбнулся. — Как тебе, Стела?

Поэтесса пожала плечами.

— В общем, неплохо. Конечно, есть недочеты, но мне не хочется заострять на них внимание. Конечно, тематика неожиданная, ассоциации неясные, аллюзии не просматриваются, но в целом…

— Эк ты загнула… — Моргот вернулся к столу и взгромоздил словарь перед собой. — Я бы так не смог.

Стася стояла посреди комнаты с картиной в руках и как будто не знала, что делать дальше, но Кошев пришел ей на помощь:

— Поставь на сервант. Мы будем говорить о любви и смотреть на твою картину.

— Может быть, мне ее унести? — спросила она неуверенно.

— Ни в коем случае! — Кошев поднял палец. — Должно же быть в этой комнате что-то прекрасное! Кроме дам, конечно!

Стася неохотно послушалась его и села за стол — как всегда, на краешек стула.

— Давайте выпьем за Стасенькин успех, — Кошев приподнял бокал.

Моргот вдруг почувствовал, что ему хочется оглянуться. Как будто кто-то смотрел ему в спину, прожигая ее взглядом. Ощущение было не столько неприятное, сколько дразнящее, будоражащее.

— Мы говорили о любви, — напомнила Стела, забивая в мундштук новую сигарету.

— Да, — подхватил Моргот, подсматривая в словарь. — Итак, чувство привязанности, основанное на общности интересов, идеалов, на готовности отдать свои силы общему делу. Кто-то хочет возразить уважаемому академику?

— Не смеши меня, Громин! — захихикал Кошев.

— А что же ты увидел в этом смешного? — Стася посмотрела на него, подняв брови. — Разве в этом есть что-то плохое? В общности интересов и идеалов?

— Ну, для морального облика строителя коммунизма это очень подходяще, — скривилась поэтесса. — Как у Веры Палны… Но, насколько мне известно, общность интересов не помогла ей спать с мужем в одной постели.

— Но ведь не в этом счастье! — искренне сказала Стася.

— А в чем? В готовности отдать свои силы общему делу? — снисходительно усмехнулась Стела.

— А почему же нет? Ведь общим делом может быть воспитание детей, например.

— А вы, милочка, знаете, откуда берутся дети? Если спать в разных комнатах, никаких детей не будет! — поэтесса снова выдохнула дым на середину стола.

Моргот не мог избавиться от ощущения взгляда в спину, оно мешало и походило на зуд, ему мучительно хотелось оглянуться и понять, что его тревожит.

— Я не стану говорить об интимном, — Стася вскинула на нее глаза, — это не подлежит обсуждению.

— Девочки! Не будем ссориться! — погрозил пальцем Кошев. — Стасенька скромна, Стела раскованна. Давайте отодвинем в сторону постельные вопросы и поговорим о чувствах. Громин, поддержи меня, скажи что-нибудь о чувствах.

— О чувствах? — Моргот закатил глаза. — Чувство голода, чувство страха, чувство локтя… А? Тебе о чем?

— О чувстве локтя, — кивнул Кошев. — Твои локти чувствуют присутствие с двух сторон от тебя двух прекрасных женщин?

— Ну, если пошире разложить локти на столе…

— Я завидую тебе, Громин… — покачал головой Кошев.

— Да ладно, ты тоже можешь разложить локти пошире.

— Не поможет. Посмотри, эти две пташки так к тебе и льнут. К тому же ты спал с ними обеими, а я, можно сказать, всего лишь держал свечку.

Стася откинулась назад, как будто Кошев ее ударил, и первым желанием Моргота было ударить его в ответ. Но дать Кошеву в морду он считал делом непростым, тем более что когда-то пробовал это делать не раз и не два. Гоняться за ним по квартире, чтобы в итоге спустить с лестницы, представлялось Морготу слишком драматичной развязкой. Он машинально оглянулся — он давно этого хотел, — но не увидел за спиной ничего, кроме картины под названием «Эпилог». А, собственно, чего он ожидал? Разве Кошев пришел сюда не для этого?

— И как? Тебе понравилось? — спросил Моргот еще не угрожающе, но уже сжав зубы. — Держать свечку?

Он затянулся и затушил окурок в блюдечке.

— Громин, право, ну что ты лезешь в бутылку? — как ни в чем не бывало улыбнулся Кошев. — Я всего лишь признаю за тобой первенство.

Лицо Стаси оставалось бледным и неподвижным.

— Действительно, Моргот, — встряла поэтесса. — Что он такого сказал?

На нее Моргот даже не взглянул — она пришла сюда, чтобы посмотреть именно на эту сцену, и, пожалуй, испытывала настоящий триумф. Вряд ли Стела надеялась таким образом ему отомстить или расстроить его отношения со Стасей, ей хватало ума понять, чего эти отношения стоят для Моргота и насколько быстро он отболтается. Она хотела ущипнуть «соперницу» побольней, только и всего. И теперь наслаждалась тем, как это замечательно удалось сделать.

— Мое первенство и без тебя ни у кого сомнений не вызывает, — ответил Моргот, выбивая из пачки новую сигарету. — Ты же сам ничего не можешь. За тебя все время работает кто-то другой. То милиция, то военная полиция, то фашиствующие мордовороты. Так на что же ты надеешься? Ничего, кроме как держать свечку, тебе не остается.

Моргот кинул сигарету в зубы и прикурил.

— Громин, ну не надо только изображать благородного, но обиженного мною героя! — засмеялся Кошев. — Я вовсе не собирался сталкивать тебя и Алекса! Мне показалось забавным, как он на это посмотрит. Алекс же круглый дурак, и ему вообще ничего не светит! Стела, я правильно говорю? Разве тебе может нравится этот болван?

— Какая разница? — загадочно пожала плечами поэтесса и еле заметно улыбнулась.

— Кошев, что-то подсказывает мне, что ты вовсе не такой идиот, каким пытаешься прикинуться, — Моргот снова проигнорировал присутствие Стелы — ей подобное пренебрежение должно было понравиться. — Я бы с удовольствием дал тебе по зубам, но боюсь промахнуться.

— Не такой ты герой, каким кажешься, — лицо Кошева стало добрым и снисходительным. — Не понимаю, почему ты не захотел дать по зубам Алексу… Убежал, бросил друзей, заставил их волноваться… Даже не обулся! Признайся, Громин, ты просто струсил. Ну, подумаешь, застукали тебя в объятьях очаровательной поэтессы! Что тут такого? Надо гордиться собственным успехом у женщин. А ты сбежал… Неромантично.

Неожиданно Стася поднялась с места, не дав Морготу ответить. Кулаки ее сжимались так сильно, что руки не касались тела, лицо чуть порозовело, а глаза смотрели в пол.

— Уйдите все. Немедленно. Сейчас же.

— Стасенька, мы тебя чем-то обидели? — невинно осведомился Кошев. Она подняла на него глаза, и Кошев тут же встал: — Все понятно. Мы уходим. Громин, ты слышал? Тебя это тоже касается.

Моргот решил, что немедленное выяснение отношений со Стасей ничего не даст, надо подождать, пока она придет в себя, успеет придумать ему оправдания и соскучиться. Он снова оглянулся через плечо, и опять взгляд его наткнулся на ее картину.

— Я позвоню тебе завтра, — сказал он, поднимаясь с места.

На Моргота Стася не посмотрела, только покачала головой. Ничего другого он не ожидал, и не очень-то расстроился, и не сильно спешил, шнуруя кеды в прихожей.

Мимо него с видом победительницы прошествовала поэтесса, стуча шпильками по затертому линолеуму; Кошев долго возился с замком, но только для того, чтобы вежливо пропустить Моргота вперед. Наверное, в чем-то Виталис был прав, потому что Моргот подумывал, не дать ли ему по зубам на лестнице, но Кошев спускался вниз, отставая на три-четыре ступеньки: видимо, ждал от Моргота подвоха.

— А что подумал Кролик, никто не узнал, — сказал Моргот, открывая дверь во двор, — потому что он был очень воспитанный.

Оказавшись на улице, он хотел свернуть в другую сторону, оставив парочку наедине, но Кошев начал ныть, что пьяным за руль не сядет, что надо позвонить домой и вызвать шофера. На этот случай у него имелся тяжелый черный радиотелефон — большая в те времена редкость и роскошь. Стела не хотела никого ждать и догнала Моргота, который остановился за углом в надежде поймать машину.

— Ты не подвезешь меня до дома? — спросила она, сладко улыбаясь.

Моргот фыркнул и смерил ее взглядом.

Надо сказать, ночь в ее постели он провел восхитительно.

Мы шли на вещевой рынок, едва поспевая за Морготом, который всю дорогу ворчал о том, что хочет спать, что мы навязались на его шею и что шмоток на нас не напасешься. Мы, конечно, опускали головы и прятали довольные улыбки: для нас такие походы были редкостью и вызывали радость. То ли я научился ценить вещи, то ли Бублик заражал меня своим праздничным настроем.

Моргот заметно прихрамывал, но это не мешало ему идти быстро. На рынке, конечно, толпилось много людей, и мы боялись потеряться.

— Первуня! — Бублик взял его за руку. — Если потеряешься, иди к выходу, понял? Я тебя там найду.

Первуня кивнул и вцепился в Бублика мертвой хваткой. Моргот, не оглядываясь на нас, нырнул в толпу, уверенно маневрируя между тетками, глазевшими на развешанные вокруг кофточки и лифчики. Я на всякий случай одной рукой взялся за рубаху Бублика, а другую протянул Силе. Бублик, когда-то промышлявший на рынке мелким воровством, чувствовал себя не менее уверенно, чем Моргот. Чуть дальше от входа толпа немного поредела, и Моргот остановился у первого попавшегося лотка с джинсами. Мы уткнулись ему в спину и попытались просунуть головы сквозь стоявших вокруг покупателей. Моргот потрогал одну из штанин и спросил:

— Сколько?

— Триста!

Моргот ни слова ни говоря направился дальше, а хозяин лотка закричал ему вслед что-то про двести пятьдесят.

— Моргот, это ж нормально, за двести пятьдесят! — не удержался Бублик.

— Иди в задницу, — коротко ответил Моргот и остановился у следующего лотка, на этот раз изучая тряпку с большим вниманием. Потом взял джинсы в руки, посмотрел на швы изнутри, потрогал подбивку внизу.

— Сколько?

— Тысяча.

— Если найдешь джинсы на четверых, возьму по восемьсот.

— По девятьсот, идет?

— Как хочешь, — Моргот двинулся дальше.

— Эй, ладно, я согласен!

Моргот не оглянулся и не остановился. Мы не поняли ничего: ни почему он не стал торговаться, ни почему решил взять джинсы дороже — мы не видели разницы между джинсами за двести пятьдесят и за тысячу.

Следующий лоток Моргот искал долго, но все же нашел. Его хозяйка — толстая, румяная тетка — оказалась проницательней, без разговоров согласилась на восемьсот и принялась рыться в своих баулах, поглядывая на нас.

— Вот, самые маленькие. Иди сюда, детка, будем примерять! — она сладко улыбнулась Первуне. Первуня вопросительно посмотрел на Бублика, а потом на Моргота.

— Ну чё встал? Давай лезь! — подтолкнул его Моргот. — Никто тебя не съест.

— Сейчас я разберу тут… — тетка кинулась расчищать проход.

— Не надо, — поморщился Моргот, подхватил Первуню под мышки и перекинул через прилавок.

То ли тетка почувствовала в Первуне сиротку, то ли ее умилил его вид, как всегда жалкий и трогательный, но она едва ли не облизала его с головы до ног, называя «деточкой» и «хорошеньким мальчиком». Первуня таял и жмурил глаза. Третьи по счету джинсы Моргот одобрил, тем же макаром закинул за прилавок Силю и вытащил Первуню к нам.

— Это ваши братья? — спросила тетка, прикладывая джинсы к животу Сили.

Тогда я не понял, почему по лицу Моргота прошла судорога, — губы его болезненно дернулись, по скулам прокатились желваки, — но уже через секунду он равнодушно кивнул.

Бублик запрыгнул за прилавок сам — глаза его светились гордостью. Говорят, человек быстро привыкает к хорошему, но, похоже, Бублик так и не привык быть на рынке покупателем и чувствовал собственную важность в ответственный момент примерки.

Мы втроем смотрели на Бублика, когда он, натянув новые штаны, крутился перед хозяйкой лотка. А потом — это произошло одновременно — Моргот дернулся, а Бублик выкинул вперед указательный палец и крикнул:

— Моргот! Сзади!

Мы оглянулись втроем и от испуга едва не отпрыгнули в стороны: Моргот крепко держал за запястье парня лет четырнадцати, который сжимал в кулаке скомканные деньги. Впрочем, деньги он тут же отбросил под ноги.

— Силя, деньги подбери, — спокойно велел Моргот.

Он всегда носил деньги в заднем кармане брюк. Все деньги, которые брал с собой.

— Дяденька, пусти, я больше не буду, — парень фальшиво скривился, изображая слезы.

Мне четырнадцатилетний подросток тогда казался почти взрослым, и его притворные слезы не вызвали ничего, кроме удивления, смешанного с гадливостью.

— Вор! Ворюга! — заорала вдруг хозяйка лотка, показывая на парня пальцем, и от ее крика толпа сначала расступилась, а потом начала прибывать. Из-за своего прилавка выскочил ее сосед, торгующий женскими туфлями, два крепких мужичка пробились сквозь толпу вперед, и намеренья их не сулили пареньку ничего хорошего. Со всех сторон неслось то тихое, то громкое и возмущенное: «Вора поймали». Кто-то еще, расталкивая зевак, двигался в нашу сторону, а Моргот все держал парня за руку, и тот канючил:

— Дяденька, я больше не буду…

— Какой я тебе дяденька, ублюдок?

Я на секунду глянул на Бублика: все мы знали, как он попал в подвал к Морготу и Салеху, как его, девятилетнего, едва не убили на рынке за украденную сотню и как Салех героически спас его от рассвирепевшей толпы.

Бублик стоял раскрыв рот и так и не опускал руку с выставленным вперед указательным пальцем. Он не просто испугался — он побледнел до синевы, губы его тряслись, и в уголке рта появилась блестящая капля слюны.

Я описываю это долго, но на самом деле все произошло за считанные секунды. Хозяин соседнего лотка еще не успел приблизиться к нам с криком «ворье!», когда кто-то из толпы ухватил парня за другую руку, разворачивая к себе лицом.

— Ворюга!

Кулак здорового мужика был нацелен парнишке в лицо, когда Моргот дернул того к себе, выставляя блок.

— Охренели? — рявкнул он.

— Ты чего? Сам охренел! — хозяин лотка попытался толкнуть Моргота. — Вора защищаешь?

— Да он его сообщник! — вякнул кто-то из толпы. — Детей воровать посылает!

Парнишка вырвал левую руку из захвата и поспешил спрятаться за спиной Моргота, быстро оценив расклад. Кто-то схватил Моргота за руку, кто-то вскинул руку для удара, когда из-за прилавка с диким криком вылетел Бублик:

— Не-е-ет! Неправда! Неправда! Моргот не посылает! Неправда!

Оглушительно заревел Первуня, а Бублик с разлета ткнулся головой в подбородок мужика, который собирался ударить Моргота. Я поспешил на помощь другу — помню, что мне было страшно и обидно до слез, и я молотил кого-то кулаками и пинался ногами. Хозяйка лотка встала на нашу сторону, поднялся невообразимый шум, а потом все как-то схлынуло само собой, неожиданно. Кто-то прижал мои локти к телу и приподнял над землей — я барахтался в этой мертвой хватке и пытался ударить чьи-то колени ногой.

— Ишь, ишь! — дядька хохотал, держа меня на вытянутых руках. — Раздухарился! Тощенький-то какой!

— Так вор это был или не вор? — допытывался кто-то, и ему отвечали:

— Да нет, просто ребята поссорились!

— Нет, не вор, это я не поняла сразу, что они вместе, — виновато всхлипывала хозяйка лотка.

— Да вор, я же видел, как он его за руку поймал! — кричал ее сосед.

— Не, они вместе пришли.

— А я говорю, воры это!

— Сами вы воры!

Когда я немного успокоился и обмяк, дядька поставил меня на землю и легонько хлопнул по заднице для пущего успокоения.

— Герои! — сказал он, посмеиваясь.

Первуня ревел на весь рынок, а хозяйка лотка, перегнувшись через прилавок, гладила его по голове и пихала в рот конфету. Силя, похоже, тоже принял участие в «бою», потому что тяжело дышал и сжимал кулаки. Моргот, словно изваяние, стоял и усмехался, окруженный нами, — разве что был немного бледнее обычного. Парня, который пытался украсть у него деньги, я не увидел.

Бублик ссутулился и как-то неловко шагнул в сторону, будто не удержал равновесия, Моргот подхватил его за локоть и потянул к себе. Вообще-то Моргот никогда нас не жалел, и, наверное, с Бубликом случилось что-то совсем неправильное: у него подкосились ноги, он качнулся в сторону Моргота, и голова оказалась лежащей у того на груди. Плечи Бублика тряслись, как будто он плакал, но он не плакал, я видел его лицо: расширенные, ничего не понимающие, сухие глаза. Моргот обхватил его плечо, посмотрел на него с удивлением, и усмешка незаметно сползла с его губ.

Толпа уже равнодушно скользила мимо нас, про вора все забыли в одну минуту, Первуня утешился конфетой и лаской хозяйки лотка, которая чувствовала себя виноватой перед хорошим покупателем и всячески надеялась свою вину загладить. А Бублик все дрожал у Моргота на груди, и тот неумело похлопывал его по плечу. Для Бублика, такого взрослого и правильного, такого спокойного, это было ненормально, неестественно, и мы с Силей стояли рядом и не знали, куда девать руки: мы испугались.

— Ну все. Хватит, Бублик. Все нормально, — ворчал Моргот вполголоса, — ничего не случилось. Щас футболки пойдем покупать. Надо за штаны деньги отдать…

— Деньги у меня, Моргот, — сказал Силя и полез за пазуху.

— Отдай три двести.

От этой цифры у меня закружилась голова. Я умел считать, но как-то не сообразил сразу, что нас четверо.

— Дайте мальчику водички, — сказала хозяйка лотка, протягивая Морготу бутылку с минералкой. — Напугали детей… Ненормальные… Лишь бы кулаки чесать. Только я тебе скажу — зря ты его пожалел. Было бы ради кого подставляться! Своих жалей, а чужие тебе что?

Сейчас, когда я знаю Моргота гораздо лучше, чем в детстве, его поступок кажется мне по меньшей мере непоследовательным. Да, он тоже был вором и тоже попадался, но он никогда не считал себя принадлежащим к воровскому миру, никогда не испытывал солидарности с собратьями по «цеху», и жалость не была ему свойственна. Я считаю, он не сразу понял, что подставляется. Как говорила его мать: он жил одной минутой и никогда не думал о последствиях. Он поступил не как вор, заступившийся за вора: он изначально принадлежал к совсем другому миру, миру, где взрослые не избивали детей, а дети не воровали денег. Этот мир давно рухнул, но представления Моргота изменились только внешне, на самом же деле он продолжал считать, что взрослые отвечают за детей. Все взрослые за всех детей.

Дети чувствительны к тому, что не лежит на поверхности, что составляет человеческую сущность, прячется в глубине. Может быть, мы делали неправильные выводы, приписывая Морготу героизм и отвагу, но любили мы его не за это, а за такое вот отсутствие раздумий, за эти короткие импульсы того, что мы считали правильным.

Выбор футболок — а Моргот решил купить нам по две штуки сразу — развеял нашу нервозность и окончательно успокоил Бублика.

— Моргот, Моргот, я вот эту хочу! — Силя тыкал пальцем в картинку с дирижаблем.

— Это дерьмо, я дерьмо покупать не буду.

— Ну почему? Картинка здоровская!

— Она облезет через три дня. Девушка, нам вот из тех покажите, что у вас есть. Для мальчиков.

— Моргот, а я вот эту хочу, со слоником, — Первуня дергал Моргота за рубашку.

— Сбрендил?

Розовый слоник плавал в цветочках, а Первуня почему-то питал слабость именно к розовому цвету. Моргот же его терпеть не мог.

— Ну классный же слоник!

— Офигеть, какой классный! Бантиков только к твоему слонику не хватает!

— Первуня, бери с машинкой! — подтолкнул его Силя.

— Я не хочу с машинкой, я хочу слоника-а-а… — захлюпал носом Первуня.

— Моргот, смотри, вот эту давай купим! — Бублик вытащил из высокой стопки футболок, выложенной девушкой на прилавок, черную с ярко-красной надписью на груди.

— Ты знаешь, что тут написано? — прыснул Моргот.

— Нет, а что?

— Ну… в первом приближении… Я — крутая телка. Это тоже для девочек. Думаю, там, где ее шили, не умели читать.

— А для мальчиков такой нет?

— Я хочу слоника-а-а… — ныл Первуня.

— Заткнись. Девушка, заверните ему этого чертова слоника! И вот ту мне еще покажите, маленькую, с дятлом, мля…

— Первуня, ты дятел! — радостно захихикал Силя.

— Я не дятел, я не дятел! — Первуня снова приготовился реветь.

— Ладно, не надо с дятлом. Что у вас еще на ребенка есть?

— Вот эти для мальчиков хорошо берут, — девица равнодушно положила перед Морготом серую футболку с мультяшной крысой.

— Я тоже хочу с крысой! — закричал я.

— И я хочу с крысой! — подхватил Силя.

— С крысой еще вот такая есть, — девица полезла под прилавок, долго шуршала пакетами и вытащила на свет черную футболку. Крыса на ней оказалась гораздо более свирепой, натуральной и смешной.

— Это чур мне! — заорал Силя.

— Нет мне!

— Нет мне!

— Цыц, малявки… — Моргот по очереди хлопнул нас обоих по затылку. — Ты вообще хотел с волком.

— А вторую — с крысой! — не сдался я.

— У меня от вас голова трещит. Навязались на мою шею… Девушка, у вас с крысой только одна?

— Я поищу, — недовольно ответила та.

Одинаковые футболки с крысами оказались нам с Силей великоваты, но мы не очень-то из-за этого расстроились.

После мы купили теплые рубашки и зимние ботинки: Моргот сказал, что пока у него есть деньги, их надо тратить, потому что потом их может и не быть. Он как будто в воду глядел: потом, зимой, эти ботинки, купленные тогда на размер больше, чем нужно, сослужили нам хорошую службу.

Став взрослым, я оценил, почему мы с ребятами выглядели лучше многих детей, живущих в семье: Моргот покупал нам не много вещей, но это были добротные, хорошие вещи. Мы никогда не надевали на себя обносков, как это принято в многодетных семьях; наши футболки не вытягивались от стирки, а рубашки не выцветали через месяц после покупки; мы носили крепкие кроссовки, которых могло хватить и на два сезона, если бы мы из них не вырастали. У нас были теплые куртки из прочной ткани, рубахи и свитеры из натуральной шерсти и кожаные ботинки.

— Моргот, ну объясни мне, почему? Зачем ты все это делал?

Он затягивается своей длинной черной сигаретой и смеется:

— Иди ты к черту, Килька! Я не знаю! Я сто раз тебе говорил: не знаю. Мне это нравилось. Иногда я вас просто ненавидел, особенно с похмелья, когда вы орали у меня над ухом. Я не хотел, чтобы вас забрали в интернат.

— Слушай, а ты жалел Бублика тогда, на рынке?

— Я тогда перепугался, если честно. Глаза у него были… В общем, я видел однажды такие глаза. Черт вас знает, вы же все были… поломанные.

Я не спрашиваю его о брате: мне кажется, этого делать нельзя. Моргот с легкостью рассказывает о себе много интересного и вполне откровенного, но с ним очень трудно говорить о его чувствах. И это не поза, не притворство. Он не притворяется бесчувственным и не является им. Он на самом деле боится чувствовать.

— А с Силей? С днем его рождения? Зачем ты это сделал? Ведь даже я поверил.

— Тебе жалко, что ли? Ну, порадовался пацаненок… — Моргот невозмутимо пожимает плечами.

— Это была напрасная надежда. Зачем питать напрасные надежды и иллюзии?

— В детстве почти все иллюзии — напрасные. Пока дело дойдет до их развенчания, они забудутся. Я вот тоже в детстве хотел быть конструктором ракет. И чё? Думаешь, я сильно переживал, что им не стал?

— Думаю, да, — я улыбаюсь.

— Да не переживал я, Килька, не переживал! Это Сенко переживал, а мне было наплевать. Я даже радовался, что им не стал. Ты представляешь себе, как бы я протирал штаны в каком-нибудь ящике с девяти до шести? Я не очень себе это представляю.

— Я думаю, с Силей дело не в иллюзии. Не очень ты об этом задумывался. Ты просто не хотел быть хорошим. Мы в детстве делали какую-нибудь пакость и сваливали ее на других. А ты сваливал на других свои хорошие поступки. Разве нет? А если не мог свалить, то оправдывался, придумывал плохие мотивы для этих хороших поступков.

— Не плохие, а нормальные для нормального человека, — Моргот недовольно сжимает губы.

— Ты считаешь, нормальный человек не совершает хороших поступков?

— Я не знаю. Но я — не нормальный человек.

По дороге с рынка Моргот задержался, чтобы позвонить, но сказал в трубку только два слова:

— Это я.

После этого посмотрел на телефон, издававший короткие гудки, равнодушно пожал плечами, повесил трубку на рычаг, и мы пошли дальше.

К вечеру, когда мы вернулись, набегавшись по городу от души, у Моргота разболелась нога. Если у Моргота что-то болело, нам предписывалось ходить на цыпочках и говорить шепотом, потому что он в такие минуты бывал злым, как черт. Разумеется, предписаний мы не соблюдали. И когда вернулись в подвал, еще не знали, что у Моргота что-то болит, поэтому тут же включили телевизор, продолжая беситься, скакать и орать во все горло. Салех тоже был дома в тот вечер и сидел в своем углу, разбирая какое-то очередное радиотехническое приспособление. Глаза у него были грустными, и это означало, что он решил бросить пить, но сил держаться у него больше нет.

— Салех, а это что? — спросил Силя, с разбегу едва не опрокинув стул, на котором тот сидел.

— Это усилитель, — ответил Салех. Он был мрачен.

— А что он усиливает?

— Громкость.

Несмотря на неразговорчивость Салеха — а трезвым он бывал угрюм и замкнут — мы все же похвастались ему новыми футболками и джинсами. Он вяло кивал и фальшиво улыбался.

Когда же наше веселье переместилось к телевизору, Моргот рявкнул из своей каморки.

— Бублик, мля!

— Чего? — Бублик распахнул к нему дверь.

— Заткнитесь! Я ясно сказал? Быстро по кроватям, и чтоб я вас не видел и не слышал!

— Так ведь еще рано!

— Мне до лампочки, рано или поздно! Я сказал: по кроватям быстро! Достали своими воплями!

— Ну Моргот, мы будем тихо!

— Все! Дверь закрой!

Бублик прикрыл дверь, прижал палец к губам и на цыпочках подошел к телевизору, чтобы убавить громкость.

Мы притихли, но, конечно, ненадолго. Минут через пятнадцать Моргот снова позвал Бублика.

— Моргот, ну мы же не шумим! — сказал тот, заглядывая в каморку.

— Как же. Не шумите вы… Сгоняй в аптеку, спроси у них что-нибудь от собачьих укусов. И анальгина еще.

— Тебя собака укусила?

— Какая разница. Сгоняй быстро!

На беду Моргота это услышал Салех.

— Чего ребенка гонять по темноте? — он как-то подозрительно быстро оказался возле каморки. — Давай я схожу.

Но Моргот был не лыком шит и на хитрость не поддался: он знал Салеха слишком хорошо.

— Щас тебе! Бублик сбегает, не развалится. Пусть Кильку с собой возьмет, если темноты боится.

— Да ему втюхают там… чего подороже. А я знаю, что покупать.

— Бублик! Бери что подороже, понял? — сказал на это Моргот.

— Ага.

— Да ладно тебе, ты что, мне не доверяешь? — Салех обиженно засопел.

— Слушай, — Моргот тяжело и медленно вздохнул. — Если тебе надо на бутылку — так и скажи, я дам.

— Не надо. Я в завязке. Я как лучше хотел.

— Ты как сволочь хотел. Бублик, иди уже! И оставьте меня в покое наконец!

— Да ладно! Тоже мне, цаца! — проворчал Салех, направляясь в свой угол.

Салех и Моргот никогда не ругались, только ворчали друг на друга, когда оба были не в настроении. Салех был намного его старше. Или он производил такое впечатление? Из-за того, что много пил? Мне Салех казался дедом.

Мы с Бубликом сбегали до аптеки и обратно минут за двадцать, купили какой-то супермази и таблеток и, когда возвращались, встретили Салеха у колонки над входом в подвал. За забором, отделявшим улицу от территории института, горел яркий желтый фонарь, освещая и колонку, и спуск в подвал, и скамейку возле спуска. Иногда фонарь сам собой выключался — тогда на ночь мы мыли ноги в темноте, и это всегда превращалось в игру. Наверное, каждый из нас хоть однажды, спрятавшись за кустами, издавал жуткий вой — чтобы напугать остальных; мы рассказывали страшилки, визжали от страха, возились, падали на мокрую траву, поскальзываясь, и с топотом скатывались по лестнице в светлый подвал, иногда перепачкавшись сильней, чем за весь день.

В тот день фонарь горел, и Салеха мы увидели сразу, едва пролезли через дыру в бетонном заборе.

— Ну чё? Купили? — спросил нас Салех.

— Купили, конечно, — ответил Бублик.

— И чего купили?

Бублик покрутил в руках коробочку, но в руки Салеху не дал.

— Да ну вас! Я же говорил, ерунду купите! Сдача осталась?

— Ну и осталась, — Бублик, в отличие от меня, сразу почувствовал, куда ветер дует.

— Давай сюда, пойду нормального лекарства куплю!

— Салех, тебе же Моргот сказал, что даст на бутылку, — Бублик спрятал руки за спину, — зачем ты это делаешь, а?

— Ну… Не хочешь, как хочешь, — Салех махнул рукой и направился в подвал. — Я только как лучше хотел.

Он не был агрессивным, он бы ни за что не стал отбирать у нас деньги, но я тогда недоумевал: почему он просто не возьмет их у Моргота? Зачем хочет схитрить? Сейчас мне кажется, что Салеху доставляло удовольствие быть сволочью и обманщиком. Он хотел испытать себя, донести деньги до аптеки, но он бы их туда не донес. А потом ругал бы себя и обливался слезами, рассказывая нам, какая у него слабая воля. Взять же деньги у Моргота означало при всех расписаться в собственной слабости, сразу, без проверок и раздумий, признаться в том, что держаться он не хочет. Завернуть за водкой по дороге в аптеку — это «не смог удержаться», а взять деньги напрямую — «не захотел».

Однако, когда план его не удался, Салех как будто бы повеселел, у него словно гора с плеч свалилась. Он зашел в каморку к Морготу вслед за нами, выгнал нас вон, а потом они переругивались там минут десять. Причем Салех балагурил, а Моргот огрызался.

Картина под названием «Эпилог» висела у меня в гостиной, но сегодня я словно почувствовал что-то и перенес ее в библиотеку, поменяв местами с довольно посредственным летним пейзажем. Обычно летний пейзаж вселял в меня оптимизм, но сегодня мне не хочется ни лета, ни оптимизма.

Начинается вьюжная и морозная ночь, ветер тихо свистит и стучит в стекло, и моя светлая тоска по детству вдруг превращается в тоску черную, беспросветную. Я думаю о необратимости и безвозвратности. Мне кажется, аура картины, словно густой туман, окутывает меня все плотней, я дышу одним с ней воздухом, и этот воздух отравлен ее дыханием — дыханием обреченности на смерть. Художник часто вкладывает в картину то, о чем и не подозревает; так из банального перепева грустной сказки у Стаси получился «Эпилог» — картина вовсе не о любви и смерти. Картина о неизбежности, о предрешенности развязки.

Это лучшая картина в моем доме.

Стася входит неслышно, как всегда, и, как всегда, здоровается от порога. Она не сразу замечает картину на стене, садится на край кресла и начинает теребить юбку, не зная, куда деть руки.

— Я знаю, вам не понравится то, что я вам рассказываю, — начинает она, — но я все равно это расскажу.

— Конечно, — улыбаюсь я. — Меня не интересует прославление Моргота, я пытаюсь получить объективную картинку под соусом моего субъективного к нему отношения.

Она не улыбается мне в ответ. Она приходит, чтобы оправдаться за свое мимолетное, но сильное чувство. Это чувство было столь сильным, что породило «Эпилог»…

— Та безобразная сцена у меня дома… Вы не можете себе представить, что я испытала… Нет, это не было крушением иллюзий, я с самого начала не верила в то, что Моргот может меня любить. Он никого не мог любить, таким людям, как он, это чувство недоступно. Но… То, что он был с другой женщиной… Я и не подозревала, как это будет гадко, до тошноты, понимаете? Я не могла прийти в себя от отвращения. Я почти всю ночь провела в ду́ше, я хотела отмыться… Это мерзость, мерзость!

Я деликатно опускаю глаза.

— Он звонил мне… Меня потрясла тогда его уверенность в себе. Он не чувствовал раскаянья, он не хотел осознавать, что сделал со мной! Да, я понимаю, он не был мне должен и ничего мне не обещал. Но люди, вступая в отношения, подобные нашим, имеют друг перед другом определенные обязательства!

— Мужчины смотрят на это по-другому, — я пожимаю плечами, — мы устроены иначе.

— Это не так. То, что вы говорите, — это оправдание распущенности и непорядочности. И я знаю мужчину, который бы никогда так не поступил. Который никогда бы не изменил мне!

Я не сомневаюсь в том, что этот мужчина — Макс. Я не хочу с ней спорить и тем более рушить ее иллюзии.

— Моргот звонил мне каждый день: мне кажется, он считал, что я дуюсь на него, как… как… пустоголовая кокетка. Он не понимал, что наше общение больше невозможно. Надо было полностью отказаться от чувства собственного достоинства, чтобы…

Она поворачивает голову к стене в поисках нужного слова и замолкает. Лицо ее меняется, на нем появляется — не удивление, нет! — оцепенение. И оцепенение это не похоже на эмоцию живого человека — мне становится по-настоящему жутко. Что я делаю здесь? С кем я сейчас говорю? Сплю я или бодрствую?

Стася встает с места и подходит к своей картине. Картина висит невысоко — у меня низкий полоток, — и Стася проводит рукой по полотну, словно проверяет, существует ли оно на самом деле.

След человека на земле… То, что остается после нас… Что она должна чувствовать, встречаясь с тем, что от нее осталось? Не слишком ли мало? Картина вдруг кажется мне горсткой пепла, в которую превращается огромная жизнь, жизнь, наполненная миллионами мыслей и смыслов, тысячами оттенков чувств, сотнями граней характера.

— Откуда это у вас? — задает она вопрос, которого я жду.

— Вам самой она нравится? — я не спешу отвечать.

— Это моя последняя вещь. Я продала ее незадолго до знакомства с Максом. И очень жалела об этом. То, что у меня ее купили, было для меня чем-то вроде высокой оценки, признания меня как художницы. Дело не в деньгах, хотя мне за нее заплатили очень много: это только повысило мою собственную ценность в моих глазах — понимаете, что я хочу сказать? Это значило, что кому-то нравится то, что я делаю, кто-то понимает меня, кто-то заметил меня.

— Да, я вас понимаю, — киваю я, — такие вещи дают вдохновение, я прав?

— Да, — она задумчиво улыбается. — Собственно, мне даже не дали подумать. Я была уверена, что клиент этого салона посмотрит на картину и вернет ее мне… Я не думаю, что хозяин салона обманул меня, он ведь получил комиссионные и прислал мне документы о продаже. Там даже указывалось, какие налоги он заплатил. Но потом я жалела… Я бы хотела, чтобы она осталась у Макса. Откуда она у вас?

— Вы не помните? Я был тем самым мальчиком, который приезжал к вам за картиной, а потом привез за нее деньги…

Она смотрит на меня, приподняв брови: возможно, мальчишку-посыльного она и помнит. Но я сильно изменился с тех пор…

— Не знаю, обрадуетесь вы или нет, — мне нравится удивлять ее и развенчивать некоторые ее заблуждения. — Я выкупил ее у матери Макса незадолго до ее смерти.

Я загадочно улыбаюсь.

— Макс нашел ее? — лицо ее освещается, и мне вовсе не хочется, чтобы оно снова потемнело. — Макс ее выкупил? Но ведь она стоила безумных денег!

— Макс получил ее в подарок.

Моргота нисколько не волновало поведение Стаси. Каждый раз, когда она бросала трубку в ответ на его «Это я», он испытывал что-то вроде облегчения. Ни оправдываться, ни просить извинений он не собирался и думал только о том, что Макс наговорит ему по этому поводу много умного и интересного. Впрочем, оправдываться перед Максом он тоже не собирался: сам бы попробовал изображать из себя «рыцаря», достойного утонченной и ранимой души Стаси Серпенки, ее идиотских комплексов и не менее идиотских стереотипов.

Поэтесса, конечно, по сравнению со Стасей была исключительной дурой, но то, что она из себя ломала, было немного поближе к реальной жизни. Стася же, напротив, дурочкой прикидывалась, но таковой не являлась.

Тосковать по ее картине он начал на следующую ночь. Рана на щиколотке воспалилась, Моргот долго не мог уснуть, несмотря на перевязку Салеха и две съеденные таблетки анальгина, и картина «Эпилог» всплыла в его памяти сама собой. Мрачное полотно тянуло его к себе, он вдруг осознал, что не помнит всех деталей, не понимает, как из них сложилось это тягостное ощущение обреченности. Ему нравилось ощущать обреченность: это щекотало нервы, придавало жизни немного сумрачной романтики, создавая черный ореол вокруг его личности, подчеркивая демоническую сущность.

Моргот не боялся смерти в том смысле, в каком ее боится большинство людей. Его вера в неразрушимость собственной личности, в невозможность исчезновения была подобна наивной убежденности ребенка, который не представляет себе мира без себя. И веру эту не могли поколебать ни знания, ни здравый смысл. Никаких религий он не исповедовал и считал, что смерть — это взлет, освобождение.

И я верю, что он сейчас, свободный, легкий и быстрый, носится по неведомым мне мирам, размахивая черными кожистыми крыльями, или парит, наблюдая с высоты за тем, что мы называем жизнью. И иногда спускается вниз, чтобы заглянуть в мое окно.

На следующий день он никуда не выходил, провалялся до вечера на кровати с книгой в руках, чувствуя себя больным и обиженным судьбой, к вечеру добрался до телефона позвонить Стасе и тогда снова вспомнил о картине. Она не выходила у него из головы до самого утра, став для него чем-то вроде мечты ребенка, заглядывающего в витрину дорогого магазина. Чем недоступней игрушка, тем сильнее хочется ее иметь. Как правило, удовлетворив навязчивую потребность обладать чем-то подобным, человек тут же забывает о ценности этой вещи. Моргот хотел получить эту картину только для того, чтобы перестать о ней думать.

На третий день он размышлял о картине со злостью, пытаясь отделаться от воспоминаний о ней. Он ловил себя на мысли, что сравнивает картину с женщиной, которую страстно желает и которую забудет, едва добившись от нее желаемого. Он даже придумал место, где будет ее хранить: под кроватью. Эта вещь зацепила его, поймала на крючок, а Моргот не привык в чем-то себе отказывать.

Стася продолжала бросать трубку, услышав его голос, но в его голове она существовала отдельно от своей картины и была связана с нею только одним — местонахождением. Наличие таланта художницы не сделало Стасю ни лучше, ни хуже в его глазах. Но признаться ей в том, что картина ему понравилась, было выше его сил — заплатить за обладание вещью такую цену Моргот был не готов. Кроме того, она бы, чего доброго, решила, что он хочет ее подкупить или умаслить. Поэтому на четвертый день Моргот отыскал в телефонном справочнике первый попавшийся художественный салон из тех, что подешевле, и после обеда направился к его хозяину, взяв с собой меня.

Его предложение нисколько не удивило хозяина салона, словно к нему каждый день обращались с подобными просьбами. Моргот хотел купить картину анонимно, чтобы никто об этом не узнал. Разумеется, за соответствующие комиссионные салону, который выступит посредником в сделке. Проблема состояла лишь в том, что в каталогах значилось только название Стасиной картины, а репродукции не было. Но, в конечном итоге, анонимный покупатель мог услышать о картине от Кошева, который обещал Стасе пристроить картину.

На вопрос, сколько Стася хочет за «Эпилог», хозяин салона ответа не получил. Она лепетала что-то о независимых оценщиках, но потом, подумав, попросила его оценить картину самостоятельно, ведь от ее стоимости зависели его комиссионные. Тот не возражал.

Моргот не хотел, чтобы Стася сама везла картину: салон не производил солидного впечатления, и это могло ее насторожить. И, конечно, курьеров здесь не держали. Поэтому курьером выступил я. Моргот поймал для меня машину, долго говорил с водителем, заплатил ему половину вперед и велел привезти меня обратно.

Я не часто ездил на машинах. Только с Морготом. Поэтому и к поездке, и к ответственному поручению отнесся очень серьезно. Я с такой силой мусолил пальцами расписку, которую мне дал хозяин салона, что она потемнела и местами протерлась.

Стасю я встретил на лестнице, когда безуспешно звонил ей в дверь: она бежала домой, отпросившись с работы, и, наверное, ехала не на машине, как я, а на автобусе. Я хорошо ее запомнил — раскрасневшуюся, запыхавшуюся и очень взволнованную. Она впустила меня в квартиру и вежливо пригласила подождать в комнате, но я был воспитанным ребенком и остался в прихожей. Смотрел, как она достает картину из кладовки, как мечется по кухне в поисках бумаги или старых газет и, не обнаружив их, заворачивает картину в новое кухонное полотенце.

— Я думаю, ее все равно не купят. Ты посмотри, пожалуйста, чтобы ее вернули в полотенце, а то мама меня убьет за него, ладно? — она не улыбалась и, хотя казалась мне тетенькой, выглядела совсем как девочка.

— Хорошо, — ответил я, продолжая мять в руках расписку: Стася о ней даже не подумала.

— Ты не видел этого покупателя? Какой он? — спросила она.

— Не, я не видел, — честно сказал я и едва не рассмеялся. Почему-то всегда, когда мне приходилось врать, мне становилось смешно.

— Да нет, конечно не купит. Это Виталис натрепал ему языком, он умеет… А когда он увидит картину, он все поймет… — говорила она то ли сама с собой, то ли со мной.

Мне захотелось ее приободрить, и я ляпнул:

— Может, и купит. Да наверняка купит!

— Ты так думаешь? — она посмотрела на меня недоверчиво.

— Купит-купит! Зачем бы М… — я осекся и зажал рот рукой, едва не сказав «Зачем бы Моргот потащился в этот салон, если бы не собирался ее покупать?»

— Что ты говоришь? — она в это время укладывала картину в полиэтиленовый пакет.

— Я говорю, что обязательно купит. Мне так кажется.

Стася ласково потрепала меня по волосам и вручила картину — в полотенце и в мешке.

— Беги скорей, — она распахнула передо мной дверь, потому что картину я держал обеими руками.

— Погодите! Расписка ведь! — хватая картину, я скомкал ее, потому что она мне мешала.

— Какая расписка? — удивилась она.

— Вот, в руке у меня расписка! Мне ее надо было вам отдать!

— Ой, а я совсем об этом не подумала…

— А если бы я был вор и захотел украсть вашу картину? Просто пришел и забрал, что ли?

— Да что ты, мальчик! Кому же она нужна! — Стася рассмеялась. — Ну давай свою расписку!

— Вот, выньте ее. Она у меня в руке.

Расписка превратилась в нечто мало напоминающее документ и была бы похожа на использованную в буфете салфетку, если бы не грязно-серый цвет от моих пыльных рук. Стася не взглянула на ее содержание, но расправила и положила на столик перед зеркалом.

Я не решился бежать по лестнице: картина казалась мне вещью бьющейся, как стекло, и я медленно и осторожно сошел вниз, прижимая ее к груди обеими руками и подбородком. Я очень боялся, что водитель меня не дождется, но он только развернулся в мое отсутствие и весело посигналил, когда я, осматриваясь, вышел во двор — широкий, шумный и зеленый, с пологим холмом с северной стороны. Я привык к виду не до конца разобранных развалин, они окружали меня больше половины моей сознательной жизни, и курганы, поросшие крапивой, я воспринимал, как неотъемлемую часть городского пейзажа.