Мать сыра земля - 2

Моргот не переносил дискомфорта, даже в детстве. Может быть, этому послужило желание отца воспитать его как спартанского мальчика, и сработал дух противоречия: вместо привычки появилось отвращение к жестким кроватям и водным процедурам. Он ненавидел походы и ночевки в палатках, плохо переносил холод и жару, не умел терпеть боль и не мог отказать себе ни в одной слабости. От голода у него кружилась голова и тряслись руки, и тогда он не выдерживал и нескольких минут, не положив чего-нибудь в рот. Макс потешался над ним иногда, отбирая булочку, купленную на перемене, и наслаждался его бешенством. Мама объяснила, что это такая болезнь и с этим ничего нельзя поделать, но примириться с этим Моргот не мог — впрочем, и справиться тоже. С возрастом это пропало, но на смену пришли сигареты, из дурной привычки быстро превратившиеся в необходимость, как он сам себе объяснял.

Макс имел слоновью шкуру, бегал босиком по снегу, всю зиму ходил без шапки, мог сунуть руку в костер и не обжечься, обожал всяческие трудности и занимался боксом. Моргот тоже хотел заниматься боксом, но, после первой же тренировки получив в нос, больше никогда в этой секции не появлялся. Став постарше, он где-то услышал про низкий болевой порог — и заявил о нем как о своей особенности, о признаке демонической сущности. Макс назвал это «низким волевым порогом» и оправданий не принимал. Впрочем, в драках Моргот не чувствовал ни боли, ни страха — одно бешенство, уступая Максу только в технике. И, тщательно скрывая от остальных свои слабости, искренне считал, что о них известно только лучшему другу.

Но драка драке рознь, и, сидя в «Оазисе» в окружении товарищей Кошева, Моргот бешенства почему-то не ощущал: образ не предполагал столь сильных чувств. Страха образ не предполагал тоже, но, пожалуй, Моргот испугался, потому что больше всего он боялся унижения и сорванной маски. И за образ пришлось цепляться, натягивая маску сильней, прижимая ее к себе, сращивая с кожей, превращая в собственное лицо.

— Что-то я не понял, Кошев… Ты не читал газет? Или мое авторитетное мнение призвано выбить клин у тебя из мозгов?

Девица с мундштуком еле заметно усмехнулась, и глаза ее посмотрели на Моргота одобрительно.

— Нет, Громин, — Кошев широко улыбнулся, — твое авторитетное мнение послужит индикатором твоей лояльности демократическому правительству.

— Ты работаешь на правительство? — Моргот с нарочитым удивлением нагнул голову.

— Да! Я тайный агент военной полиции! — захохотал Кошев. — Похож?

Он привстал, повернулся в разные стороны, выпятив грудь, а потом резким кивком поклонился благодарной публике.

— Чрезвычайно, — фыркнул Моргот. — Я надеюсь, в военной полиции все сотрудники столь же искренне болеют за дело демократических перемен. И нет им покоя ни в светлый день, ни в темную ночь…

— Громин, ты тянешь время, — покачал головой Кошев, — по-моему, ты боишься высказать свою точку зрения на эти перемены.

— Я? Да что ты! Свою точку зрения я всегда высказываю с удовольствием, особенно если ее записывают на пленку. Значит, ты хотел услышать историю о том, как Лунич учинил геноцид собственного народа? Я тебе расскажу. Потрясенная его бесчинствами мировая общественность потребовала от него добровольно покинуть пост президента страны, а он, подлец, не внял голосу разума, доносившемуся со стороны всего прогрессивного человечества. И тогда прогрессивное человечество, вооруженное демократическим пафосом и тяжелыми бомбардировщиками, подкрепило свои требования налетами на наше недемократическое государство. Но Лунич слишком дорожил президентским креслом, чтобы уступить, и принес в жертву девятьсот невинных граждан, погибших под бомбами, и примерно столько же солдат, когда мировая общественность, отчаявшись попасть бомбой в президентский дворец, ввела на нашу, опять же еще недемократическую, территорию миротворческие силы. Дальше рассказывать? — Моргот осклабился. — О победном шествии миротворческих сил и освобождении народа от коммунистической диктатуры?

— Громин, мне кажется, за твоим сарказмом кроется несогласие с обвинением Лунича в геноциде, — Кошев сбвинул брови.

— Я, право, не выражал согласия или несогласия с обвинением. Обвиняемый не считается виновным, пока его вина не будет доказана в установленном законом порядке. Вот когда суд установит его вину, я всецело соглашусь с мнением суда. А соглашаться с обвинением или нет — разве я могу один взять на себя труд это решить? Поднять материалы дела, с которым и международный суд еще не справился? Нет, Кошев, просто так взять и согласиться — это было бы нарушением презумпции невиновности.

— Может быть, ты тогда расскажешь нам о целях миротворческих сил, пришедших сюда для установления свободы и демократии? Ты еще час назад рассказывал об этом так увлекательно, я слушал с большим удовольствием!

— И об этом расскажу, Кошев, — Моргот едва удержался, чтобы не хлопнуть его по плечу. — Как ты только что отметил, установление свободы и демократии, ради которого миротворческие силы так самоотверженно сражались с нашей недемократической армией, одурманенной идеями Лунича и запуганной его кровавым режимом, потребовало от мировой общественности существенных затрат. И это неудивительно: война — дорогостоящая штука. Но для чего это было сделано? Не для личного же обогащения мировой общественности, правда? Наша страна в настоящий момент являет из себя площадку для инвестиций, наша неокрепшая рыночная экономика требует капиталовложений, нового строительства. Кроме этого, мы — рынок сбыта продукции народного потребления. Наша экономика не в состоянии производить эту продукцию на уровне мировых стандартов, но чем же наши люди хуже остальных? Ну, а поскольку мы не располагаем квалифицированной рабочей силой и не владеем высокими технологиями, то и вложения в нашу экономику пока делаются осторожно, только в добывающую промышленность и торговлю. В то, что может быстро окупиться. Ведь ни для кого не секрет, что у нас пока неспокойно, и иностранные предприниматели боятся рисковать, избегая долгосрочных и крупных капиталовложений. Вот когда правительство Плещука с помощью миротворческой армии окончательно наведет тут порядок, тогда, вне всяких сомнений, инвестиции потекут к нам рекой. Я так и представляю себе вложения в фундаментальную науку, подготовку специалистов для высокоточных производств, строительство заводов, на которых мы будем сами производить микропроцессоры для электронно-вычислительных машин. Я представляю, как высшее образование и платная медицина становятся доступными для всех граждан страны без ограничений, как приобретение жилья превращается в необременительную сделку, как пенсионеры, когда-то по уму обратившиеся к частным пенсионным фондам, путешествуют по миру, а не прозябают на грошовые подачки государственных учреждений. Все это будет, как только иностранный капитал почувствует себя спокойно на нашей территории и посчитает, что наши граждане достойны того, чтобы делиться с ними прибылью. Я, правда, не припоминаю ни одного аналогичного случая в мировой истории, но мы — особенные. Мы, в отличие от третьих стран, сумеем доказать миру свою состоятельность. Мы же не третья страна, правильно?

— Громин, ты меня утомил… — Кошев махнул рукой. — Ты, наверное, читаешь по утрам газеты…

— Да что ты — газеты! Нет, я иногда смотрю телевизор.

Она сидит передо мной — двадцатилетняя… Худенькая, узкоплечая, с волосами, небрежно заправленными за острые ушки. Когда-то я считал ее тетенькой… Сидит на краю кресла, с прямой спиной, положив на колени руки, сцепленные замком. И еще иногда теребит край юбки, пытаясь натянуть подол на широкие колени.

— Мое первое очарование Морготом прошло очень быстро. Ну, не очень… но быстро, — говорит она. — Когда я разглядела в нем позера и циника, мне стало трудно с ним общаться. Он был слишком в себе уверен и слишком самовлюблен, чтобы замечать кого-то вокруг. Сначала я думала, что его цинизм — это притворство. Ну, вы понимаете меня…

Она обращается ко мне на «вы». Она не помнит маленького тощего Кильку, который прибегал к ней по поручению Моргота.

— Он считал себя неотразимым. Настолько неотразимым, что я поначалу поверила в это. Потом мне было противно оттого, что я в это поверила.

Стася Серпенка не может говорить о Морготе без неприязни. Она умалчивает о том, что ее «первое очарование» прошло в тот день, когда она встретила Макса. Я не возражаю ей — зачем? Она так и не узнала о четверых бездомных мальчишках в подвале. И я сейчас думаю: а какая разница, почему Моргот позволял нам жить с ним? Какая разница, для чего ему это требовалось? Пусть бы и для того, чтобы кто-то смотрел на него с восхищением и встречал у порога. Нам от этого не стало ни лучше, ни хуже. Я не знал о его младшем брате, пока он сам не рассказал мне об этом. Неделю назад. И теперь я думаю: не искал ли он в каждом из нас своего брата? Искал и не находил? Или, напротив, не мог избавиться от чувства вины перед ним? Сейчас я знаю, как это бывает: мучительно вспоминаешь второпях произнесенные слова, укоряешь себя за равнодушие, за нехватку времени, за раздражение… Только изменить ничего нельзя, потому что смерть — это навсегда.

— Когда мы встречались в самый первый раз, в «Оазисе», я нарочно отпросилась у дяди Лео пораньше, чтобы забежать домой и привести себя в порядок. Я взяла такси, чтоб успеть к семи часам. А он опоздал. Я очень неловко себя чувствую в незнакомых местах и больше всего боюсь оказаться там в одиночестве. Он даже не извинился, как будто так и должно было быть! Но тогда я не обиделась, тогда я его совсем не знала и приняла это как должное. Мне кажется, общение с ним чем-то унизило меня, как будто я позволила обращаться с собой, как с вещью. Он использовал меня, он имел собственные интересы и не гнушался никакими средствами.

Я не возражаю и про себя улыбаюсь — она всего лишь хочет оправдать свое мимолетное увлечение. Перед собой ли, перед Максом? От влюбленности до неприязни расстояние гораздо короче, чем от любви до ненависти. Конечно, Моргот имел собственные интересы, если их можно назвать собственными. Да, он играл, он развлекался, он любил авантюры. Но, опять же, какая разница, что двигало им?

— Он был настолько эгоистичен… Он никогда ничем не жертвовал ради других, никогда. Только если ему было что-то нужно… Я столько раз говорила ему, что мне плохо от табачного дыма, но он никогда не выходил курить на балкон, он курил прямо в постели.

Я ловлю себя на мысли, что мне очень хочется ей возразить. Я думаю, она и не представляет себе, насколько она несправедлива, насколько ужасающе несправедлива. Но я опять не возражаю.

— Иногда я думаю, что Виталис был прав, когда говорил о нем как о завистливом неудачнике. Мы вышли из «Оазиса» после этого отвратительного спектакля — а я считаю, он был отвратительным как со стороны Виталиса, так и со стороны Моргота… Они глумились над тем, над чем глумиться нельзя. Они трагедию собственного народа обращали в фарс, они соревновались в остроумии, они словно забыли, что за всем этим стоят человеческие жизни! Жизни невинных людей, детей! Они оба никогда не знали горя, настоящего горя!

Тут я не могу смолчать.

— У Моргота под бомбой погибла вся семья… — говорю я тихо.

— Да? — лицо ее удивленно вытягивается. — Я не знала…

Она поперхнулась и кашляет, словно ей требуется пауза.

— Значит, он еще циничней, чем я думала, — делает она вывод через полминуты.

— Вы говорили про «Оазис», — напоминаю я.

— Да. Мы вышли из «Оазиса», и он попросил показать ему машину Виталиса. Я давно забыла о том, что обещала это сделать, мне это казалось незначительным, не заслуживающим внимания, но он словно только об этом и думал весь вечер. Я не разбираюсь в машинах, но это была роскошная машина — красный кабриолет. Это при нашей-то погоде! Да на нем можно было ездить только несколько дней в году! Но Виталис был в него влюблен, как ребенок, он гордился этой машиной, словно сам на нее заработал. Моргот, когда ее увидел… у него рот открылся. Он даже головой покачал, как будто своим глазам не поверил. Он вокруг ходил не меньше пяти минут, а я нервничала — если бы Виталис это заметил, они опять начали бы пререкаться. Я тогда… я тогда очень испугалась. Ну, еще в «Оазисе». Когда Виталис привел эту толпу. Они же фашисты все, настоящие фашисты.

Про настоящих фашистов я ей не очень верю.

— Виталис сказал мне потом, что пошутил. А Моргот принял это за чистую монету и испугался. Тогда я не заметила, чтобы Моргот испугался, но я не хотела этого замечать. Я говорю, он очаровал меня…

Весь день пробегав по улицам, мы вернулись в подвал, когда стемнело: еще не привыкли к отсутствию комендантского часа, да и отменен он был только номинально. И хотя патрули теперь ходили по улицам реже, попадаться им на глаза не следовало. Моргот, конечно, отсутствовал, Салех спал в своем углу и, судя по храпу, был мертвецки пьян. Вообще-то Салех был тихим алкоголиком, никогда не буянил, иногда исчезал на несколько дней, а если пил в подвале, то, хлебнув из добытой бутылки, мирно спал, распространяя вокруг запах перегара и мочи. Он мог протрезветь на несколько дней и каждый раз собирался бросить пить навсегда, занимался хозяйством, пытался с нами играть — неуклюже и без души, — но вскоре снова выходил на поиски спиртного и возвращался пьяным. Мы почему-то были равнодушны к нему, стеснялись и чувствовали неловкость, когда он заводил с нами пьяные разговоры. Иногда нам приходилось раздевать его и стирать его вещи, когда запах становился невыносимым.

Моргот принимал Салеха как неизбежное зло, никогда его не осуждал, разве что время от времени кривил лицо, глядя на храпящее вонючее тело в дальнем углу. Они, бывало, даже разговаривали — когда Салех только-только начинал входить в запой. Но Морготу с ним было скучно. Я думаю, Моргот мирился с ним, потому что ничего не умел и не хотел делать сам. В подвале, конечно, не могло быть канализации, но водопровод Салех к нам провел. И сделал насос, которым можно было выкачивать на улицу грязную воду из ванны — у нас была ванна. Обычная чугунная ванна на тонких ножках. Воду мы в ней грели кипятильниками, сделанными из двух лезвий, — их тоже изобрел Салех. И телевизор у нас был, и холодильник, и электрическая плитка с двумя конфорками, и электрический чайник.

В тот день мы почему-то ссорились с Силей. Сейчас меня поражает жестокость, с которой мы иногда относились друг к другу. Силя единственный из нас не был сиротой, родители отдали его в интернат сами. По-моему, они принимали наркотики. Во всяком случае, алкоголиками они не были, судя по тому, что Силя нам рассказывал. Он сбежал из интерната, чтобы вернуться домой, но там жили чужие люди: квартиру его родители продали. Он в очередной раз плел нам какую-то сказку о том, что их похитили инопланетяне, а мы хохотали над ним до упаду, отчего он злился и чуть не плакал. Силя верил в то, что его родители мечтают о встрече с ним (и это неудивительно), и каждый раз придумывал новые версии их исчезновения. То они уходили в партизаны, то уезжали на заработки в Африку и попадали в плен, то улетали в космос на много лет, но должны были вот-вот за ним вернуться.

Я думаю, наша жестокость к нему происходила из зависти: ни у кого из нас не осталось ни одной лазейки для иллюзий. Отец Бублика по пьяной лавочке зарубил топором его мать и отправился в лагерь до конца дней — это случилось еще при Луниче. Встречи с отцом Бублик не жаждал. Шестилетний Первуня двое суток провел в квартире с мертвой матерью. А потом, одевшись, ушел из квартиры и больше туда не возвращался. Через неделю на улице его подобрал Салех. Моргот ходил к нему домой — Первуня знал свой адрес, но сам туда не пошел. Наверное, в интернате ему было бы лучше. Наверное, он должен был ходить в школу. Но я, вспоминая интернат, не желал Первуне такого счастья.

Так сложилось, я не знаю почему, что все мы больше всего боялись оказаться в интернате. Жизнь с Морготом в подвале нельзя было назвать жизнью в семье. Но мы чувствовали себя семьей, мы очень хотели быть семьей. Хотя бы и ее жалким подобием, которое все равно лучше казенной обстановки интерната, где от тебя ничего не зависит, где ты сливаешься с серой массой остальных и безуспешно ищешь в себе личность, индивидуальность. В подвале мы сами делали свою жизнь, мы сами отвечали за себя: Моргот — то ли в силу своего эгоизма, то ли из философских соображений — быстро научил нас самостоятельности. Сейчас, вспоминая об этом, я думаю: главная задача воспитателя — научить ребенка быть взрослым. Моргот научил нас быть взрослыми. В интернате нас этому не учили. Мы в конце концов попали в хороший интернат, там нам старались подарить счастливое детство. Никто из тех, кто закончил школу вместе со мной, так никогда и не встал на ноги, так и не понял, что значит быть взрослым человеком и отвечать за свою жизнь. Только мы с Бубликом сумели.

Силя был слабаком и обычно не лез драться, но в тот день нам удалось довести его до того, что он кинулся на Бублика с кулаками. Двенадцатилетний Бублик разделался бы с десятилетним Силей в одну минуту, но их драку оборвали свет фар в окне под потолком и звонкая трель автомобильного сигнала. Мы присели от испуга, уверенные, что это за нами приехала милиция, и Бублик не сразу отважился подставить стул и выглянуть в окошко.

— Это не милиция, — сказал он шепотом, — там красная машина какая-то…

Мы, осмелев, тоже полезли на стул, отталкивая друг друга. Первуня навернулся на пол и, как всегда, захныкал — он был плаксой. Бублик спрыгнул вниз — он жалел Первуню. Если меня Бублик считал другом, Силю — товарищем, то Первуню — младшим братом. Почти настоящим.

— Ну? — раздалось с порога. — Я не понял: и долго мне ждать?

Лицо Моргота светилось радостью и самодовольством, хотя он не улыбался. И глаза его горели, как в ту ночь, когда мы сожгли машину миротворца. Он постоял, опершись на дверной косяк, поглядел на наши ошарашенные лица и направился обратно наверх. Мы со всех ног кинулись за ним, высыпали из подвала и обступили красную машину.

— Ух ты! — я погладил капот. — Красная!

— Вот это тачка! — Бублик со знанием дела обошел кабриолет со всех сторон.

— Моргот, это теперь наша машина? — неуверенно, но радостно спросил Первуня.

— Щас тебе, наша, — фыркнул Силя. — Моргот ее украл!

— Ну раз он ее украл, значит она теперь наша? — не сдался Первуня.

— Наша, наша, — кивнул ему Моргот. — Залезайте быстро, кататься едем.

Мы полезли в машину, не открывая дверей, поспорили немного, кто поедет спереди, рядом с Морготом, но Моргот усадил туда Первуню и пристегнул его ремнем безопасности: тот преисполнился гордостью.

Кабриолет рванул с места так быстро, что мы кучей повалились на заднее сиденье и захохотали от восторга. Стоило нам подняться, Моргот заложил такой крутой вираж на повороте, что все мы отлетели в противоположную сторону, снова хохоча и поколачивая друг друга кулаками.

— Локоть убери!

— Сам дурак! Ты мне коленкой по зубам дал!

— Моргот! Это было круто! Давай еще раз так повернем!

Моргот выехал на проспект и понесся вперед, обгоняя машину за машиной, виляя из ряда в ряд — у нас от восторга захватило дух. Мы визжали и пытались встать на заднем сиденье. Первуня сидел впереди не дыша и таращил глаза от страха и восторга. Дважды Моргот пролетал перекрестки на желтый свет, но на третьем затормозил: в будке посреди перекрестка маячила фигура милиционера. Мы, как груши, попадали Морготу на спину, но успели залезть на сиденье и плясали там козликами, пока он снова не рванул с места.

— Поехали на кольцевую! — захлебываясь встречным ветром, крикнул ему в ухо Бублик. — Вот там мы развернемся!

— Поехали, Моргот!

— На кольцевую! Ура!

— Поехали, — Моргот сунул в рот сигарету, и услужливый Первуня тут же утопил кнопку прикуривателя.

Он прокатил нас проходными дворами, пронесся маленькими зелеными улочками спального района, визжа тормозами на поворотах, выбрался на другой проспект и красиво вылетел с него на полукруглый виадук, ведущий к кольцевой дороге. Мотор начал подрагивать, когда Моргот выдавил из него все возможное.

Дети не ведают страха смерти, не чувствуют опасности — бешеная скорость в открытой машине казалась нам веселым аттракционом, плотный ветер обтекал кабриолет и задувал в лицо, это было как в мультфильме, где герои несутся с обрыва в вагонетке или падают в пропасть: всем понятно, что дело закончится хорошо! Ощущение полета, настоящего полета, как на крыльях!

— Ура! — крикнул я. — Летим! Мы летим!

Мы, обнявшись, пытались плясать и даже попробовали затянуть какую-то песню про летчиков. Моргот хмыкал, Первуня раскрыл рот, и из его угла поползла густая струйка слюны.

По автостраде мы сделали целый круг, когда с виадука на кольцевую внезапно выскочила машина ДПС с мигалками и грозный, шипящий голос велел красному кабриолету съехать на обочину и остановиться.

Моргот, конечно, останавливаться не стал.

— Ух ты! Нас догоняют! — восторженно вскрикнул Силя.

— Мы им покажем! Моргот! Быстрей! Быстрей! Они на хвосте! — заорал Бублик.

— Нас так просто не возьмешь!

Нищая милиция сравниться с кабриолетом не могла, Моргот легко оторвался на приличное расстояние, но со следующего виадука выехала вторая, с обочины сорвалась третья, едва не задев его бампер. Даже я понимал, что на кольцевой они возьмут нас легче легкого!

— Мы будем отстреливаться! — предложил Силя. — Им нас живыми не взять!

— Чем это мы будем отстреливаться? — спросил я. — У нас же нет ничего!

Надо сказать, я немного струсил, в отличие от всех остальных.

— Здорово! Как в кино! — Бублик развернулся лицом назад, сделал вид, что в его руках автомат, и выдал очередь. — Ты-ды-ды-ды-ды-ды!

— Ура! Они отстают! Ты его подранил! — подхватил Силя и тоже начал «стрелять из автомата».

Мы, вообще-то, боялись милиции. Но тут с нами был Моргот — взрослый, с нашей точки зрения, — и мой страх быстро развеялся, уступив место захватывающей игре, в которой все было по-настоящему! Действительно, как в кино!

Моргот хотел уйти с кольца за город, но поворот перегородили три милицейские машины, и ему пришлось проехать дальше.

Мы стреляли и орали песню про погоню.

— Эх, гранату бы щас! — прошипел Силя. — Первуня, открой бардачок, посмотри, там гранат нет?

Первуня, ерзавший на переднем сиденье, с радостью дернул дверцу бардачка: оттуда посыпались зажигалки — огромное количество зажигалок, перемешанных с какими-то бумагами. То ли хозяин кабриолета их коллекционировал, то ли забывал в бардачке и покупал новые.

— Есть гранаты! — заорал я радостно. — Первуня, будешь подавать!

— Так точно! — Первуня откозырял мне и полез под сиденье доставать трофеи.

Впереди кольцевая оказалась перегороженной по всей ширине, и перегороженной машинами военной полиции. Моргот увидел это издали и успел вывернуть руль на ближайшем виадуке — правые колеса едва не оторвались от земли. Я тогда и представить себе не мог, в чем разница между военной полицией и дорожно-патрульной службой и насколько осложнилась ситуация. Но камуфляжная раскраска вызывала у меня рефлекторный ужас, который в тот миг только придал азарта игре — словно все действительно происходило на экране телевизора, не со мной, а с каким-то неведомым героем — непобедимым и отважным.

Три полицейские машины рванули к повороту, визжа тормозами. Наверное, Морготу было не до шуток — он сжимал руль обеими руками и, не вынимая сигарету изо рта, оглядывался назад, сосредоточившись и сузив глаза.

— Ура! — заорали мы хором, когда первая зажигалка полетела в джип, выкрашенный в защитные цвета.

— Недолет! — сквозь зубы прошипел я и со всей силы швырнул следующую.

Ничего подобного тому, что я испытывал, когда сжигал машину, на этот раз не было — я чувствовал веселый азарт игры, и только. В тот раз все происходило по-настоящему, на самом деле, а в этот — мы просто баловались. Сирены надрывались, и мы еще громче заорали песню про погоню, надеясь их перекричать. Зажигалки летели на дорогу одна за другой, и Бублик с Силей сами изображали взрывы:

— Тыдыщ! Тыдыщ!

Моргот выскочил на проспект — обыватели прижались вправо, освобождая дорогу.

— Первуня! Гранату!

— Тыдыщ! Они отстают! Моргот, быстрее! Они отстают!

Моргот пролетел перекресток на красный свет, и к трем джипам присоединился четвертый.

— Моргот, у нас больше нет гранат!

— Из автоматов стреляйте, — хохотнул Моргот.

— Ты-ды-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды-ды!

На проспекте впереди снова показался полицейский кордон. Моргот развернулся, перелетев через газон посреди проспекта, Первуня подпрыгнул, прикусил язык и пустил слезу, а мы едва не вылетели на дорогу.

— Кончай стрелять, — крикнул Моргот. — Держитесь крепче. Сейчас самое интересное начнется.

Мы вцепились в сиденья, и Моргот на полной скорости свернул с проспекта. Он отлично знал город, гораздо лучше пришлых миротворцев, — наверное, в силу своей «профессии», — поэтому направился к центру, где проходные дворы делали его преимущество еще более значимым.

Полицейские не успели повернуть за ним, пролетели по проспекту дальше, а Моргот тут же выкрутил руль, сворачивая в карман возле длинной девятиэтажки.

Минут десять мы мчали по темной улице вдоль железной дороги, и погоня отставала — на гладком асфальте красный кабриолет начал отрываться от тяжелых военных машин. Мы проскользнули под мостом, но там, на проспекте, ведущем через промзону, нас снова заметили: сначала включилась сирена машины ДПС, а вскоре наперерез нам выехали два военных джипа. Моргот ушел в темный узкий проезд между двух бетонных заборов, погоня заметалась — шесть машин не успели договориться, какая из них повернет за нами первой. Нас тряхнуло на вросших в асфальт рельсах, колеса зашуршали по траве, но вскоре впереди показался свет городских улиц, и кабриолет выкатился в район старых домов, с арками, ведущими в проходные и глухие дворы. Мне показалось, Моргот не снижал скорости. Преследователи чуть оторвались, он успел свернуть на узкую улицу до того, как они выехали из-за поворота, и тут же кабриолет взвизгнул тормозами, въезжая в проходной двор. Нас подбросило вверх на двух лежачих полицейских, Моргот снес хлипкую оградку газона, проехал сквозь подворотню и вырулил на соседнюю улицу.

— Готовьтесь. Как только я остановлюсь, выскакивайте из машины и бегом в разные стороны. Встретимся «У Рональда» на проспекте. Все ясно?

— А когда ты остановишься, Моргот? — спросил Первуня.

— Как только, так сразу. Отстегивай ремень.

Первуня завозился, а со стороны проспекта нам навстречу тихо вырулила полицейская машина. Сирена включилась, когда из нее увидели кабриолет. Моргот развернулся, заехав задом в подворотню, — чуть руки не вывернул, выкручивая руль. Навстречу попалась какая-то мелкая дамская машинка с девицей за рулем, Моргот сшиб ей зеркальце и царапнул бок: мне показалось, девица упала в обморок. Как в кино! Из подворотни вырулила еще одна полицейская машина, Моргот прибавил скорость, пролетел перекресток, едва не угодив под колеса огромной хлебовозки: сзади послышался визг тормозов. Он свернул в ближайший двор, проскочил его насквозь и остановился.

— Быстро! Разбегаемся в разные стороны! — он ловко распахнул двери, и мы последовали его примеру. Силя побежал в сторону проспекта, мы с Бубликом — в глубину дворов, Моргот направился к темной подворотне, маячившей впереди. Мигалки осветили двор мерцающим светом, и тут около машины раздался оглушительный рев Первуни. Мы оглянулись и увидели пацана, растянувшегося на асфальте. Бублик хотел вернуться, но я потащил его за собой, заметив, что Моргот, успевший отбежать от машины на десяток шагов, возвращается.

— Черт бы тебя побрал! Бегать разучился? — услышали мы, как рявкнул Моргот на Первуню.

— Стоять! Не двигаться! Буду стрелять! — раздалось сзади. Мы с Бубликом присели и на полусогнутых побежали вперед еще быстрей. Теперь, когда Моргота с нами не было, нам действительно стало страшно.

Конечно, Первуня нам рассказывал, и не один раз, как они с Морготом бежали и прятались от полицейских. Да и сам Моргот не обошел этот эпизод вниманием — с этого самого момента история если не началась, то круто повернула в сторону. И сейчас я не знаю, как мне относиться к этому повороту…

Моргот поднял Первуню с асфальта рывком, за руку, и потащил за собой — тот спотыкался, путался в собственных ногах и волочился по асфальту.

Полицейский действительно выстрелил в воздух, отчего Первуня присел, но Моргот свернул в подворотню, вытащил мальчишку на улицу, пробежал до следующего двора и затаился в ближайшем подъезде.

Первуня сопел, лил слезы и тихо всхлипывал.

Полицейские в камуфляже, бряцая автоматами, пробежали мимо. Моргот поднялся на площадку и посмотрел из окна на их поиски: они не усердствовали. Посветили вокруг фонариками, покричали чего-то и убрались через несколько минут. Я думаю, они успели разглядеть нас на заднем сиденье кабриолета, а воевать с детьми и подростками, пусть и хулиганами, в планы военной полиции не входило. Машину они нашли и вскоре вернули владельцу; зачем им было стараться, бегать по дворам, а потом полночи писать протоколы?

Моргот не стал дожидаться, пока прибудет подкрепление, и дернул Первуню вниз.

— Пошли. Герой!

— Моргот, я не хотел… У меня случайно.

— Не ной.

Они добрались до проспекта проходными дворами и слились с множеством прохожих. Первуня всю дорогу спотыкался и норовил упасть.

— Ты чё? Ходить не можешь? — раздраженно спросил Моргот.

— У меня шнурок случайно развязался…

— Во здорово! — посмеялся Моргот. — А как насчет завязать? Не пробовал?

— Ну как бы я его завязал, если мы все время бежим?

Вообще-то, Морготу казалось, что они давно идут никуда не торопясь; он поглядел на ноги Первуни и увидел, что тот еле-еле успевает ими перебирать, стараясь за ним поспеть. Моргот остановился.

— Завязывай шнурок, только быстро.

Первуня присел, и из кармана его узких джинсов что-то выпало на асфальт. Мальчишка подобрал вещицу и попытался снова засунуть ее в карман, но у него ничего не вышло: как только, завязав шнурок, он разогнулся, вещица снова вывалилась. Моргот не стал дожидаться, когда Первуня нагнется еще раз, и сам поднял ее с земли: это был маленький блокнотик, в розовых цветочках, с нарисованным плюшевым мишкой голубого цвета и белоголовой куклой рядом с ним. Блокнот был отделан латунной оправкой и защелкивался на блестящий замочек. Моргот брезгливо поморщился и вернул вещь Первуне.

— А платьица тебе никогда надеть не хотелось? — спросил он.

— Да нет, это я в машине подобрал, он из бардачка выпал. А что? Красивый же блокнот.

— Очень… — кивнул Моргот.

Мы с Бубликом едва не заблудились в проходных дворах, выходили на какие-то неизвестные нам улицы, снова прятались, уверенные, что нас ловят, пока случайно не оказались на хорошо знакомом углу проспекта, откуда рукой было подать до того места, о котором говорил Моргот. Напротив фонтана, где раньше был скверик, стоял стеклянный ресторанчик фаст-фуд «У Рональда», открывшийся с полгода назад, — один из десятков, разбросанных по всему городу.

Сейчас об этом смешно вспоминать, но тогда «Рональд» необыкновенно привлекал нас и был совершенно недосягаем: для нашей страны цены в нем оказались слишком высокими и мало кому доступными, хотя во всем мире он считался дешевым. Мы частенько разглядывали его снаружи, прикладывая ребра ладоней к стеклу, и обсуждали запредельно высокие цены; нам казалось, что все, что там продается, — невозможно вкусно, мы знали наизусть весь ассортимент и обсуждали, кто что больше любит, хотя не пробовали незамысловатых блюд. Но мы никогда не заходили внутрь, не толпились у стойки, никогда не ощущали себя «клиентами». Мы смотрели на детей, которых родители выводят из ресторана, и выдумывали, что прячется в цветных складных коробочках, похожих на новогодние подарки. Нас манил рыжий клоун из папье-маше, стоящий в маленьком стеклянном вестибюле, — в полосатом трико и желтом комбинезоне. Мы думали, он живой. Или оживает по ночам, когда его никто не видит. Во всяком случае, нам хотелось рассмотреть его вблизи, постоять рядом, потрогать, но мы не решались войти внутрь.

Однако на этот раз Моргот сам велел нам ждать его «У Рональда» и не уточнял, около ресторанчика или внутри. И мы, конечно, воспользовались этой двусмысленностью, — верней, первым ею воспользовался Силя: он раньше всех добрался до места и зашел в вестибюль. Правда, пройти дальше он не решился и сел на скамейку рядом с клоуном, разглядывая его снизу вверх и украдкой трогая пальцами его ярко-желтые штаны.

Мы с Бубликом заметили его издали: кафе хорошо освещалось, и Силя выглядел в нем как рыбка в аквариуме. Пока он был один, он еще немного робел, но как только мы к нему присоединились, от робости не осталось и следа. Для начала мы попытались подвинуть его в сторонку, чтобы тоже посидеть на скамейке рядом с клоуном, но Силя не уступил. Возились мы довольно долго, визжа, переругиваясь и пихая друг друга. По нашим меркам, это вовсе не напоминало ни драку, ни шумную игру. Да, клоун покачнулся раз-другой, и скамейка едва не опрокинулась, но мы ничем не отличались от других мальчишек, и хулиганами нас назвать можно было с большой натяжкой. Мимо нас добропорядочные припозднившиеся мамаши волокли в машины своих детей — тогда все, кто приходил в «Рональд», ездили на машинах, это была особая, в какой-то степени избранная публика. Кто-то из «избранных» за стеклом показал на нас пальцем охраннику, и тот, лениво пожимая плечами, вышел к рыжему клоуну.

— Вам что здесь нужно? — спросил он, зевая.

— А чё? — Бублик поднялся и выпятил грудь. — Нигде не написано, что детям тут нельзя!

— Валите отсюда, — поморщился охранник. — Тоже мне, дети! Ничего же не купите.

— А может, и купим! — подхватил Силя.

— Валите, я сказал. Нечего тут хулиганить. Чини скамейки после вас. А Рыжего уроните — вообще в милицию отведу, ясно?

— Никуда мы не пойдем, — набычился Бублик. — Где хотим, там и хулиганим. Почему это им можно, а нам нельзя? Где тут написано, что нам нельзя?

— Слово такое есть: фейсконтроль. Слыхал? Считай, ты его не прошел.

Бублик не знал, что такое «фейсконтроль», но виду не подал, только глупый Силя не постеснялся спросить:

— А что это такое?

— Фейсконтроль? Это когда мне рожа твоя чем-то не понравилась, — охранник расхохотался.

Мы не заметили, как в вестибюль зашли Моргот с Первуней — на наше счастье, потому что ничего другого, кроме как убраться, нам не оставалось: мы боялись, что нас отведут в милицию.

— Может, тебе и моя рожа чем-то не понравилась? — Моргот оперся на дверной косяк ладонью, так что его локоть оказался возле уха охранника, а сигарета едва не воткнулась тому в лицо.

Конечно, его поведение было не более чем рисовкой, дешевой и весьма неоригинальной, но тогда мы готовы были завыть от восторга. Мы восхищались им в этот миг, в наших глазах он выглядел Робин Гудом, защитником всех угнетенных детей на свете!

— Поосторожней, — охранник отодвинулся и смерил Моргота угрожающим взглядом.

— А ну-ка позови своего управляющего, — Моргот затянулся и выдохнул дым охраннику в лицо. — К тебе клиент привел четверых детей, а тебе, значит, рожи их не понравились? Или эта завлекалка стоит здесь не для того, чтоб детишки издалека сбегались смотреть на ваши бутерброды?

Моргот ткнул рыжего клоуна пальцем в живот, так что тот покачнулся.

— Кооператив «Слеза ребенка». Дети плачут, а родители платят, — проворчал он. — Мульт такой был, про поросенка, помнишь?

Охранник ничего не сказал и молча вернулся через стеклянные двери на свое место. Тогда нам казалось, что он испугался Моргота, на самом же деле он боялся потерять работу — клиентов у «Рональда» было маловато, да и политику ресторанчика Моргот обрисовал довольно точно.

— Моргот, мы что, пойдем в «Рональд»? — Первуня раскрыл рот.

— А что нам теперь остается? — Моргот затушил окурок в цветочном горшке с высоким фикусом и полез в карман посчитать деньги. — Но я бы с большим удовольствием разгрохал им пару стекол.

Мы закричали «ура» и ринулись в двери, едва не срывая их с петель.

Моргот взял нам четыре детских обеда с игрушками — тогда в них вкладывали дешевые трансформеры, но даже мы с Бубликом (довольно взрослые) не считали себя разочарованными. Моргот велел девушке на кассе проверить, чтобы все игрушки были разными, и она не посмела отказать. И колу он велел налить безо льда, чем сильно нас расстроил.

— Ну почему, Моргот? — заныл Силя. — Со льдом же лучше!

— Цыц! Водички я тебе дома налью.

— Ну Моргот! Без льда в бутылках продается.

И он уступил.

— Ладно, черт с вами. Девушка! Насыпьте им льда! Чтоб вы им подавились.

Еще он взял нам по рожку с мороженым и по хрустящему пирожку с вишней.

— А тебе, Моргот? — поинтересовался внимательный Бублик — больше никто не заметил, что себе Моргот не взял ничего.

— Я этого дерьма не ем, — он поморщился и спросил у девушки: — А выпить у вас нечего?

— К сожалению, только безалкогольные напитки, — ее широкий оскал изобразил улыбку.

— Не надо мне так улыбаться, я никому не скажу, что вы не были со мной приветливы, — Моргот кинул на стойку несколько скомканных купюр и добавил мелочи, порывшись в кармане.

Мы пировали, сидя за блестящим столиком: шурша льдом, сосали колу через полосатые соломинки с гофрированным изгибом; дрались за наггетсы и картошку фри, макая ее в соус; кусали друг у друга гамбургеры, которые Моргот так презрительно обозвал «бутербродами»; жевали пирожки, подбирая с подносов сыпавшиеся хрустящие корочки и слизывая со стола вишневое варенье, капавшее с другой стороны пирожка. Мы были счастливы.

Моргот пошел покурить, а вернулся с маленькой бутылкой водки: лицо его выражало исключительную брезгливость. Он пил водку из горлышка, изредка запивая колой из наших бумажных стаканов.

— Как вы можете пить эту дрянь? — каждый раз повторял он, отодвигая стакан в сторону.

Лицо его светилось, и глаза горели тем же странным, демоническим блеском.

Мы возвращались домой почти час: у Моргота не оказалось денег даже на автобус. Нам он об этом, понятно, не сказал, да мы и не устали. Наоборот, нам нравилось идти с ним по темным улицам — он не так часто куда-то с нами ходил.

Сейчас я думаю, что он мог бы продать кабриолет. Это была дорогая, очень дорогая машина. Ему ничего не стоило, не заезжая за нами в подвал, перегнать ее перекупщикам — мы почти час носились по городу, пока нас не начали ловить, за это время можно было уехать далеко за город. Конечно, перекупщики платили ему едва ли десятую часть той стоимости, по которой потом машину продавали, но все равно это составило бы огромную сумму — можно сказать, за один вечер Моргот просадил столько, сколько хватило бы нам на полгода безбедной жизни, а то и больше. Я до сих пор помню ощущение праздника, и восторг, и счастье. Моргот хотел, чтобы мы смотрели на него раскрыв рот, и добивался своего. Его недальновидное презрение к деньгам, его ничем не оправданное мотовство может вызвать осуждение, но я до сих пор восхищаюсь его способностью к эдакому широкому жесту. Ради минутного удовлетворения швырнуть под ноги такую сумму — пусть и украденную — способен не каждый.

Вернувшись в подвал, спать мы, конечно, не собирались: нам было что вспомнить. Моргот заперся в каморке, сказав, что мы надоели ему до тошноты. Вот тогда-то Первуня и показал нам свой трофей — розовый блокнот. Крохотный замочек сломал Бублик — вилкой. Блокнотик оказался исписанным непонятным почерком, а в его середине были спрятаны разрезанные на кадры кусочки пленки. Я первый решил, что это диафильмы: мои родители показывали мне их, когда я был совсем маленьким. Никто из ребят о диафильмах не слышал, и мне пришлось долго объяснять, что это такое и как их смотрят. Я понятия не имел, чем диапозитив отличается от негатива, и был уверен: чтобы непонятные белые значки на темном фоне превратились в картинки, нужен специальный проектор. Спросить о проекторе у Моргота мы решились только утром, когда он выбрался к завтраку. Еду готовили мы сами — как умели, конечно. Чаще всего на завтрак была яичница, иногда с колбасой, но чаще — с хлебом.

— Моргот! — Первуня кинулся к своей кровати — каждый из нас имел свою кровать, и лампочку над ней, и постельное белье, и покрывало. Моргот хотел, чтобы мы жили по крайней мере не хуже, чем в интернате.

— Не ори… — Моргот поморщился: у него болела голова. — И не топай.

— Да я и не топаю, — шепотом ответил Первуня и на цыпочках вернулся назад с блокнотом в руках. — Смотри, Килька говорит, это можно смотреть через какую-то штуку специальную…

— Это диафильм! — подтвердил я. — У меня такие были в детстве.

Моргот взял в руки один из вырезанных кадров и посмотрел на свет.

— Чушь, — ответил он. — Никакой это не диафильм. Это негативы. Можете смело выбросить.

Он взял второй кадр и снова посмотрел на свет — и вдруг лицо его изменилось.

— Где вы их взяли?

— Так в блокноте же… — ответил Первуня.

— В каком еще блокноте?

— Вот в этом, — Первуня с готовностью протянул Морготу розовый блокнот. — Это который я в машине нашел.

— Дай его сюда.

Он долго разглядывал вещицу, пролистал его с начала до конца, а потом обратно.

— Черт бы тебя побрал… — проворчал он, забрал все и унес к себе в каморку.

Мать сыра земля…

Рождение и смерть.

Я видел ее сегодня,

трогал даже —

она оставляет грязные следы на пальцах.

Она действительно сырая.

И теплая, как женское лоно.

Поутру капли ее пота ложатся на траву —

она красиво потеет.

Она принадлежит мне.

Из записной книжки Моргота. По всей видимости, принадлежит самому Морготу

«Европейская цивилизация постепенно проникает и в наш город. Вчера Матвий Плещук побывал на открытии второй в городе ночлежки для бездомных. В благоустроенном двухэтажном корпусе любой зарегистрированный бродяга может получить ночлег, скромный ужин, душ и услуги прачечной, и все это за очень умеренную плату. На строительство ночлежки деньги были собраны депутатами парламента, а ее текущее содержание берет на себя городской бюджет.

Еще одна приятная новость: на прошлой неделе создан пенсионный фонд “Наследие”, и с сегодняшнего дня триста тысяч рабочих предприятий города начали подписывать договоры на частное пенсионное обеспечение. Ни для кого не секрет, что частные пенсионные фонды имеют больше возможностей для прибыльного размещения средств, и, в конечном итоге, это повлечет за собой значительное повышение уровня жизни пенсионеров.

Искрами насилия назвал тележурналист Владислав Райнер беспорядки, все еще нарушающие покой мирных горожан, однако в военной полиции это не изжитое нами явление принято называть прямо: бандитизм. Сегодня ночью пять человек, имеющих автоматическое оружие, пытались проникнуть на территорию порта с целью захвата сорокафутового контейнера с дорогостоящим оборудованием, предназначенным для бурения скальных пород. Нет сомнений: бандиты руководствовались меркантильными соображениями — в состав оборудования входят алмазные буровые коронки, а также инструмент из особо прочных металлов. В результате неумелых действий грабителей произошел взрыв находившихся неподалеку баллонов с ацетиленом. Два работника порта и один пожарный пострадали и доставлены в больницу. Преступникам удалось скрыться.

Завершает ленту новостей сообщение, полученное из-за рубежа: нашу страну в ближайшие месяцы намерен посетить Боб Флай — легенда тяжелого рока, которого в нашей стране до свержения коммунистической тирании почитатели его таланта могли слушать лишь тайком. Шестидесятилетний Боб намерен дать у нас четыре концерта, сборы от одного из них полностью пойдут на восстановление разрушенного бомбами жилья. Рок-кумир сказал, что это станет его вкладом в дело мира и дальнейшего процветания нашей страны».

Розовый блокнот Моргот изучал несколько часов. Он снял с него копию. Он выучил наизусть его содержание. На следующий день, отчаявшись разобрать изображения на негативах с помощью лупы, он стащил проектор для диапозитивов из фотомастерской. Черчение было самым ненавистным для него предметом в университете, но он снял копии с чертежей на миллиметровку, чтобы не разглядывать их в темноте. Он не знал, зачем это делал, и не собирался передавать полученную информацию Максу. Во всяком случае, немедленно. Он почувствовал Большую игру сразу, с первой страницы блокнота. Да, Моргот закончил всего четыре курса университета из шести и не был усерден в учебе, он ни дня не работал по специальности и никогда не интересовался своей будущей работой всерьез, но технический университет имел особенность вкладывать знания и в те головы, которые всячески этому противились. Моргот представлял себе примерную ценность искусственного графита, применяемого в ракетостроении, и догадывался, насколько более совершенную структуру имеет графитовая кладка для атомных реакторов.

Сначала он заподозрил Кошева в желании продать запасы чистого графита, но, по мере расшифровки его обрывочных записей, убеждался, что даже это для Кошева мелко.

На одной из последних страниц он нашел список фамилий с инициалами, рядом с которыми значились адреса. Их было около двадцати. Моргот был слишком ленив, чтобы тут же кинуться на поиски «фигурантов», и азарта его хватило ровно на то, чтобы прогуляться до телефонной будки — позвонить Стасе. Потому что самыми мелкими буквами, в самой середине блокнота, в уголке, Моргот нашел запись: «ю-з пл?». Расшифровал он эту запись как «юго-западная площадка».

В шпионы Кошев не годился: такие вещи надо запоминать.

Стася собиралась обедать и не скрывала радости от звонка Моргота.

— Хочешь, пообедаем вместе? — спросил он непринужденно.

— Моргот, мне неловко… Ты все время тратишь на меня деньги…

Он вспомнил неожиданно (он всегда вспоминал о таких вещах неожиданно), что вчера все деньги оставил в этом проклятом «Рональде». Три дня можно было жить…

— Мы же не в «Оазис» пойдем, правда? — вкрадчиво дыхнул он в трубку.

— Конечно нет… У меня вообще-то с собой бутерброды. Давай лучше сходим в парк, такое солнце сегодня!

Моргот постарался, чтобы вздох облегчения не прозвучал слишком громко:

— Ну, давай в парк.

— Тогда подходи к проходной. Я увижу тебя в окно.

Моргот не стал возвращаться в подвал: до центральной площадки завода за полчаса можно было дойти пешком, а клянчить у пацанов мелочь, упрятанную в кубышки (у нас у всех имелись смешные сбережения, которыми Моргот пользовался часто и беззастенчиво), ему не хотелось.

Стася, похоже, ждала его не у окна, а возле вертушки, потому что выпорхнула на улицу, как только он появился. Щеки ее горели, и большой рот расплывался в улыбке; Моргот отнес ее незамысловатое счастье на счет своего обаяния и непревзойденного мастерства в постели. Впрочем, в постели Стася была холодна и чересчур стеснительна. Моргот чмокнул ее в щечку и, направляясь в сторону парка, вульгарно притянул к себе, искренне полагая, что скромницам надо привыкать к откровенным ласкам.

— Представь себе, вчера у Виталиса угнали машину! — начала она, когда оправилась от неловкости и перестала оглядываться по сторонам.

— Да ну? — Моргот злорадно прикусил зубами усмешку.

— Да! Прямо от «Оазиса»! Он пришел к нам в управление и требовал, чтобы дядя Лео поднял все свои связи и нашел угонщика.

— Связи в таких случаях хороши только в первые пятнадцать минут, — проворчал Моргот.

— Ничего подобного! Машину нашли через два часа. Между прочим, Виталис был уверен, что машину угнал ты. Мне кажется, он сильно разочаровался, когда ему сказали, что машину взяли покататься какие-то подростки. Ее искала военная полиция! Представляешь?

— Ничего себе связи у дяди Лео! — присвистнул Моргот.

Они расположились в парке на покрашенной в белый цвет скамейке, Моргот закинул руку на ее спинку, чтобы удобно было нагибаться и шептать что-нибудь Стасе на ухо. От бутерброда с дешевой вареной колбасой он отказался и осторожно и старательно поворачивал разговор к юго-западной площадке завода. И в конце концов услышал то, что хотел: площадка действует, но частично сдана в аренду.

— Наверное, дядя Лео готовит ее к продаже, — усмехнулся Моргот.

— Нет, что ты… — Стася махнула на него ладошкой. — Он против ее продажи. Ему предлагали, но он отказался. Дядя Лео очень дорожит заводом. Ты можешь в это не верить, но это именно так.

— Ну еще бы! Это сегодня магазины приносят денег больше, чем металлургия. Но, как я тут недавно говорил, скоро инвестиции потекут к нам со всего мира… — он хмыкнул и отвернулся.

— Дядя Лео говорит, что завод — это капитал, а супермаркеты — стекляшки, которые ничего не стоят.

— Посмотрел бы я, на чем ездил бы его сын, не будь этих стекляшек, — фыркнул Моргот.

— Акции завода поднимаются в цене, — с гордостью ответила она. — Дядя Лео говорит, это конец экономического кризиса, и скоро пойдет рост производства. Вот как только отменят валютный коридор. Это он так говорит…

— Пффф… Валютный коридор при Плещуке никто не отменит. Это требование МВФ.

— Дядя Лео считает, что валютный коридор не дает производству разворачиваться. Наш прокат стоит дороже, чем в других странах.

— Надо думать. Валютный коридор для этого и создан. По-моему, это очевидно. Никому не нужен наш прокат, всем нужно наше железо. А оно-то как раз дешевеет, чтобы сделать конкурентоспособным наш прокат.

— Ты так хорошо в этом разбираешься, — вздохнула Стася и посмотрела на Моргота с восторгом. Она не была дурой, нет. Она пыталась ею прикинуться. Но Моргот все равно удовлетворенно вздохнул.

— Я всего лишь думаю над тем, что происходит, — снисходительно ответил он и загадочно улыбнулся.

— Ты ненавидишь их?

— Кого?

— Ну… Плещука…

— С чего ты взяла? Они мне до лампочки.

— А зачем ты тогда так упорно выспрашиваешь меня о заводе? — она улыбнулась — открыто и немного испуганно.

Моргот решил, что переиграл в красного шпиона, если это бросается в глаза. И тут же успокоил себя мыслью: тот красный шпион, которого он играл, не был искушен в шпионской деятельности. Но неприятный осадок все равно остался: обычно его хитрости оставались невидимыми.

— Хочешь честно? — он доверительно взял Стасю за руку. — Мне действительно нет дела до Плещука, и вообще — до политики. Я не люблю Кошева.

— Дядю Лео? — она удивленно приоткрыла рот.

— Нет, конечно. Младшего Кошева.

— Но за что?

— У меня есть на то причины. И сейчас я очень сильно подозреваю, что он хочет обуть твоего любимого дядю Лео.

— Как это… обуть? Почему обуть?

Моргот усмехнулся про себя и качнул головой.

— Кинуть, — он достал сигарету и, посмотрев на ее непонимающее лицо, добавил: — обойти на повороте. Ну, обмануть.

— Этого не может быть… Виталис ветреный, но он не станет обманывать отца.

— Ты слишком хорошо о нем думаешь. Если интересно, можешь проверить. Зуб даю, он скупает акции завода. Поэтому они и растут в цене, а вовсе не из-за выхода из кризиса.

— Неправда! — она мягко, но победно улыбнулась. — Мы знаем обо всех крупных покупках наших акций! Мы же ведем реестр акционеров.

— Вот и попробуй проверить, кто покупал у вас акции. Не сомневаюсь, ваши новые акционеры валяются под забором. Или это домохозяйки, у которых нет денег даже на квартплату.

— Я проверю, — уверенно ответила она и улыбнулась снова.

Моргот сидит передо мной, развалившись в кресле, и цедит коньяк, время от времени катая его по широкой низкой рюмке, — это хороший коньяк, он оставляет на стекле мимолетные маслянистые разводы.

— Эта идея с акциями сама собой пришла мне в голову. Что-то вроде наития. И только после этого я подумал, что Кролик ляпнет об этом старшему Кошеву.

Он упорно называет Стасю Кроликом.

— Я позвонил ей домой часов в десять. Я не собирался к ней, мне надо было где-то достать денег, а хуже ночи на пятницу может быть только ночь на понедельник. Она ничего не сказала «дяде Лео», ей хватило ума.

— Лучше бы сказала, — не удержавшись, ворчу я. — Старший Кошев остановил бы это до того, как потерял решающий голос.

— Я тогда так не считал. Мне было мало разоблачить игру Кошева против отца. Я хотел огласки, я хотел, чтобы об этом цехе узнали все.

— Зачем?

— Не знаю. Мне так хотелось. Придумай сам что-нибудь, — Моргот подмигивает мне.

Он и теперь играет. У него роль развязного, разбитного парня, который стесняется того, что о нем кто-то пишет книгу. Но играет он столь достоверно, что я иногда верю: он действительно испытывает неловкость.

Я понимаю, почему он хотел огласки: ему нужно было выставить Кошева негодяем публично, именно публично. Моргот не только ненавидел Кошева — он ревновал к нему его популярность, его умение находиться в центре внимания. Я не верю в то, что Моргот завидовал ему, его богатству. Это отношение я считаю именно ревностью.

— И потом, я же не знал, что старший Кошев — против продажи цеха. Я думал, он продаст его сам, как только о нем узнает.

Он затягивается и откидывается в кресло еще глубже.

— Ты остановился на том, что позвонил Стасе в десять вечера, — мягко напоминаю я.

— Да. Она, представь, действительно посмотрела в реестр акционеров и сразу после работы побежала выяснять, кто купил крупные пакеты за последние дни.

— И как?

— Я оказался прав! — довольно жмурится Моргот. — Она проверила всего два адреса. По одному из них застала семейство в коммуналке, троих детишек в коротких маечках, а по второму — алкоголика, заросшего мусором. Она потом еще неделю бегала по разным адресам и видела то же самое. Но меня это уже не интересовало. Я не сомневался, что это Кошев.

— Послушай, если бы ты знал, чем это закончится, ты бы полез в эту историю? — после паузы спрашиваю я.

— Если бы я знал, чем это закончится, я бы не поверил! — смеется Моргот. — Ты чего, Килька? Я хотел нагадить Кошеву, только и всего! Меня, знаешь ли, не интересовали стратегические интересы Родины. Да и стратегического интереса я в этом не увидел. Я хотел помешать ему срубить деньжат по-легкому! Родину продавали все кому не лень, и меня это волновало не больше, чем жизнь на Марсе.

— Это же неправда, Моргот, — я смотрю на него, укоризненно наклонив голову. — Я читал твою записную книжку.

— Ну и что? — он равнодушно пожимает плечами. — Мало ли что я писал в записной книжке? Нет, Килька, я не был пламенным борцом за правое дело.

Он не желает знать о том, какие чувства им двигали. Он закрывается от самого себя, он играет роль перед самим собой и верит в искренность игры. Он найдет тысячу оправданий своим поступкам, лишь бы никто не посчитал его «пламенным борцом».

Ему не везло — хуже ночи на пятницу может быть только ночь на понедельник. Улицы центра словно вымерли. Одинокие дамочки не спешили домой из ресторанов и от любовников, пьяные посетители не валили валом из казино, обкуренные подростки не расходились по домам богатых родителей…

Моргот случайно набрел на пьянчугу, у которого в кармане денег нашлось на две бутылки пива, потом вытащил из стоявшей машины барсетку, но в ней денег не было вообще. Наконец ему повстречался в меру пьяный гражданин с портфелем, но деньги он явно в портфеле не держал, а Моргот не добирал квалификации карманника. Гражданин не производил впечатление сильного и ловкого — так, загулявший мелкий чиновник, — и Моргот попытался отобрать у него бумажник силой. Но просчитался, за что получил сначала кулаком в лоб, а потом, лежа на асфальте, — презрительный пинок ногой в живот.

— Что, так сильно доза нужна? — брезгливо поинтересовался гражданин, глядя сверху вниз, как Моргот корячится и пытается хлебнуть немного воздуха. — Подавись…

Он вытащил из портфеля две крупные купюры — действительно, на дозу могло и хватить — и пустил их плавно лететь вниз, прямо Морготу на голову. Моргот выругался: если бы он мог только предположить, что деньги лежат в портфеле, то не валялся бы сейчас на асфальте, считая искры, высыпавшиеся из глаз: на лбу набухала здоровая шишка. Нет, разбойные нападения надо совершать с оружием, ну хотя бы с ножом. Гражданин не дождался, пока деньги упадут на землю, и направился своей дорогой. Мелькнула мысль догнать и вырвать портфель, но Моргот решил, что человек, столь мастерски владеющий кулаками, и бегать может не хуже него.

Подобные происшествия он относил к профессиональным рискам, но каждый раз долго досадовал на себя и переживал неудачу по нескольку дней подряд: еще бы — его, такого хитрого и ловкого, вываляли в грязи, унизили, над ним насмеялись, глядя свысока. Он пытался изображать человека, который не видит в этом унижения, только радуется полученным деньгам, но эта роль давалась ему плохо. Моргот не был вором по своей сути — он только играл вора. Когда он искал себе рискованные приключения, он вовсе не хотел, чтобы они заканчивались столь плачевно, напротив, если его «подвиги» кончались неудачей, пусть и не самой страшной, он уже не испытывал того, ради чего их затевал, — легкости и слегка пьянящей эйфории.

Поднявшись на ноги, он долго отряхивался, как будто хотел уничтожить следы случившегося, дабы ничто не напоминало о бесславном «налете».

Фортуна так и не улыбнулась ему в ту ночь, и на подвиги Моргота особо не тянуло: от удара в лоб раскалывалась голова. Он вернулся в подвал, когда светало, нашел в холодильнике кусок мороженого мяса, добытого Салехом с месяц назад, и лег спать, приложив его к шишке на лбу, — мясо воняло тухлятиной. Наверное, поэтому Бублик и утверждал, что еды нет совсем.

Мы не могли не разбудить его своей утренней возней. Мясо растаяло и капало розовой вонючей водичкой сквозь полиэтиленовый пакет прямо на подушку. Моргот сбросил его на пол и позвал:

— Бублик!

— Чего? — мы всегда ждали, когда он нас позовет, и немедленно заглядывали в спальню.

— Иди сюда.

Тот с готовностью протиснулся в дверь.

— Дверь закрой. И слушай внимательно. Я тебе сейчас дам пару адресов, сбегаешь и выяснишь, что там к чему. Ну, в общем, живут там эти люди или нет. Понял?

— Ага, — Бублик все понимал.

Он немало хлебнул за свою маленькую жизнь, гораздо больше меня и больше Моргота. Принято считать, что дети, которым приходилось не жить, а выживать, становятся отморозками. Это неправда. Жизнь научила Бублика совсем другому: он чувствовал чужую беду, как свою собственную, он умел сопереживать, потому что на своей шкуре испытал, что такое горе, боль, голод, страх. Он был удивительно добрым, мой друг. Жизнь заставила его стать старше и умней, а не злей и циничней. Наверное потому, что он никогда не винил в своих несчастьях злую судьбу.

— И перестаньте орать… — добавил Моргот, вырывая из записной книжки листок.

— Ага, — кивнул Бублик с готовностью, — а Кильку можно с собой взять?

— Нет, — поморщился Моргот. — И не надо трепаться об этом всем и каждому.

Хранить тайны Бублик умел, ему не надо было повторять дважды. Перегородки в комнате Моргота пропускали звук слишком хорошо, и я слышал их разговор, но Силя и Первуня не слушали: они дрались за умывальник, хотя умываться, конечно, не любил никто из нас.

Моргот дал Бублику первый адрес в списке и те, что были подчеркнуты ногтем, потому что считал их наиболее важными. Адреса были написаны против фамилий Стогов, Станич и Ганев.

— И это… — Моргот посмотрел на кусок мяса, валяющийся на полу, — на помойку, что ли, снеси… Где Салех только раздобыл эту тухлятину?

— Ему в магазине дали, где он машину разгружал, — тут же объяснил Бублик. — Он думал, ему денег заплатят, а ему дали мяса. Он продать хотел, но никто не купил.

Не было никаких сомнений в том, что мясо стухло в попытках его реализовать…

Живой и здоровый Бублик поставил мне в вину тираду про его трудную жизнь.

— Килька, убери это. Я понимаю твое желание сделать меня ангелоподобным существом, оттенив демонизм Моргота. Но, честное слово, я вовсе не был добрым, я был нормальным ребенком. Вспомни, как мы издевались над Силей! Очень добрый Бублик даже дрался с ним время от времени! А ведь сейчас подумать — это же изощренная жестокость: смеяться над его надеждой на возвращение родителей. А?

Я неопределенно повел плечами, но вычеркивать ничего не стал.

Лео Кошев тихо кашляет, прочищая горло, прежде чем заговорить. В отличие от Моргота, он смотрит на меня с непониманием, когда я предлагаю ему коньяк.

— Главным инженером цеха, фактически руководителем, был Виктор Ганев, — начинает он, все так же сжимая пальцами подлокотники. Ничто, кроме нервно сжатых подлокотников, не выдает его волнения. — Я хорошо знал его, хотя формально он мне не подчинялся. Это был великий ученый, человек, преданный своему делу. Мы привыкли представлять себе ученых либо седыми стариками, либо нелепыми очкариками. Ганев более всего напоминал капитана парусника. Очень энергичный человек, очень деятельный и очень умный. У него в госбезопасности была кличка Хранитель. Я узнал это после его смерти, когда ко мне попали документы. Трагически погиб во время бомбежек. Если к его смерти не причастны люди Лунича (а я очень сильно сомневался, что это сделали люди Лунича, как я уже говорил), то тогда можно было говорить о разработке операции по лишению нас технологии производства искусственного графита. Сейчас я в это верю с трудом, и правды, боюсь, никто никогда не узнает.

— Почему они не купили Ганева? — спрашиваю я.

— Ганев не продавался, — пожимает плечами Кошев. — Вы можете в это не верить, но в те времена существовали люди, которых нельзя было купить. Заставить ученого работать на себя по принуждению? Не знаю. Не верю, что такое возможно.

— Возможно все, — вздыхаю я. — А второй, его заместитель? Технолог?

— Инженер-конструктор. Марко Станич. Был убит случайным выстрелом на улице во время уличных боев. Был еще некто Сава Стогов, так вот он погиб незадолго до продажи цеха.

Кошев морщится. Он не хочет произносить вслух того, что знаем мы оба.

— Зачем они ждали пять лет? — спрашиваю я. — Почему не вывезли цех сразу?

— Они не знали, где он. Они не знали даже, на каком из заводов страны он размещен. Наша государственная безопасность, вопреки общепринятому мнению, работала профессионально.

Я не собираюсь превращать нашу беседу в допрос, хотя мне очень хочется спросить: а откуда о цехе узнал ваш сын? Этот вопрос вертится у меня на языке, но я держу его при себе. Пока.

Никакой Ганев по указанному адресу никогда не проживал, Марко Станич погиб довольно давно, а вот некто Стогов скончался в больнице не приходя в сознание всего два дня назад — Бублик застал приготовление к похоронам и попал в очень неловкое положение. Больше Моргот Бублика на проверки не посылал — ходил сам. Он надеялся успеть. Две трети людей из списка расстались с жизнью пять лет назад, а остальные почему-то вздумали умереть на прошлой неделе. Моргот надеялся застать хоть кого-нибудь. И застал — Игора Поспелова семидесяти восьми лет, находящегося в НИИ скорой помощи с желудочным кровотечением. Моргот заявился в больницу, не дожидаясь часов, отведенных для посещений, и не ошибся: входить в НИИ мог кто угодно и когда угодно. Охрана на входе лишь поинтересовалась, в какое он идет отделение.

Дед лежал в коридоре, в длинном ряду металлических кроватей, расставленных по обеим его сторонам. В отделении толпилось много народу, только медперсонала видно не было. Громко кричал телевизор в холле, вокруг которого собрались больные в халатах и спортивных костюмах. Моргот постоял у сестринского поста в надежде узнать, кто из больных — Игор Поспелов, но, так никого и не дождавшись, пошел по коридору, собираясь угадать. И угадал — это оказалось несложно: восковое лицо, плотно обтянутое сухой блестящей кожей, большие глаза с расплывшейся, затуманенной радужкой, и при этом — осмысленный, умный взгляд, спокойный и отрешенный.

— Вы — Игор Поспелов? — спросил Моргот, остановившись над стариком.

В глазах старика промелькнул страх, но тут же исчез, сменившись бесстрастием.

— Да, — ответил он тихо.

Роль сурового борца подполья не шла Морготу, и он долго примерял на себя разные образы по дороге в больницу. Очевидно, с равнодушным демоном, запертым на земле, старик откровенничать бы не стал. Моргот годился ему во внуки, и надеяться на понимание не приходилось. Образ, на котором он остановился, примирял его с необходимостью искать подходы и проявлять должное уважение к пожилому человеку — Моргот не любил просить, быть кому-то должным и проявлять уважение.

Он разглядел пустующий стул у соседней койки и с шумом притянул его к себе.

— Посмотрите на этот список, — Моргот вытащил из кармана замусоленный листок бумаги, — вы ведь знаете этих людей?

Старик вытащил руку из-под одеяла и взял список тонкими, чуть подрагивающими желтоватыми пальцами.

— У меня в тумбочке лежат очки. Будьте добры, достаньте их, пожалуйста, — попросил он, немного насмешливо глядя на Моргота. — Тумбочка под кроватью.

Морготу пришлось встать на колени и пригнуться к полу, чтобы обнаружить злосчастную тумбочку. Да еще и долго разглядывать полутемные полки — роль загадочного пришельца не предполагала таких манипуляций.

— Возьмите, — наконец сказал он, протягивая старику очки.

— Спасибо, юноша, — кивнул тот, и Моргот подумал, что дед в этом цехе наверное не был подсобным рабочим. Он больше напоминал профессора, привыкшего к ученикам, и долго разглядывал листок, отодвигая его от лица, словно Моргот явился на зачет и ждет оценки своего ответа.

— Да, я знал этих людей, — через некоторое время кивнул старик, — конечно, знал. Ни для кого не секрет, что мы работали вместе.

— Кроме вас, никого из них нет в живых, — сказал Моргот, пристально вглядываясь в лицо собеседника.

— Я это предполагал. Видите ли, у меня всю жизнь барахлила печень, но был очень здоровый желудок. О моем желудке мои друзья сочиняли байки, будто я могу пить неразбавленную серную кислоту. Я жив только потому, что они были недалеки от истины.

Игор Поспелов замолчал.

— Я знаю, что производил тот цех, где вы работали, — сказал Моргот.

Старик ничего не ответил, разглядывая Моргота без удивления и любопытства — скорей, изучая его и подбирая слова. А потом заговорил, словно и не услышал его утверждения.

— Знаете, я всю жизнь считал себя космополитом. В молодости я верил в коммунизм, который скоро наступит на всей земле, а потом — в здравый смысл человечества, в его ум и стремление к совершенству. Я искренне полагал, что научные открытия должны принадлежать миру. Меня очень тяготила необходимость работать в условиях жесткой секретности. Я восхищался теми, кто, рискуя прослыть предателем, передавал противной стороне военные секреты в надежде уравновесить силы. Нет, сам я ни на что подобное никогда бы не решился, но я завидовал принципиальности этих людей, их мужеству. Неважно, какой стороне они принадлежали. Наверное, я и сейчас стою на этой позиции. Но сдается мне, что мое детище, дело всей моей жизни, жизни моих друзей, моих коллег, соратников, если так можно сказать… Это детище не собираются дарить миру. Уравновешивать нечего. Нас хотят его лишить, отнять. Если бы речь шла о секретном оружии, я бы нашел этому оправдание. Но речь в том числе идет о мирном атоме, о том, что несет в дома людей тепло и свет. Простите, что я говорю столь высокопарно, но это действительно так.

Старик вздохнул, выдержал паузу и спросил:

— Скажите, цех уже уничтожен?

Моргот покачал головой.

— Странно. Зачем вы пришли?

Он спросил это так неожиданно, что Моргот вздрогнул и не сразу нашел, что ответить.

— Вы же зачем-то пришли, — продолжил старик. — Мне нечего бояться, мне все равно, кого вы представляете: Лунича, Плещука или наших друзей-миротворцев. Вы хотите что-то узнать, а когда я умру, спросить будет некого. Кто бы ни захотел меня спросить. Спрашивайте.

— Почему вы считаете, что у нас хотят отобрать технологию?

— Потому что иначе нет никакого смысла убивать тех, кто может ее воспроизвести по памяти.

— А вы можете воспроизвести ее по памяти?

— Разумеется. Я занимался ею сорок лет без малого. И потом, основы таких технологий известны каждому инженеру, ценность представляют лишь принципиальные технологические моменты, то, что можно считать открытием. То, что будет опубликовано в журналах лет через двадцать. Мы понятия не имели, насколько позади или впереди остального мира находимся. И сейчас не знаем. Возможно, наша технология вообще не представляет ценности, возможно, наше производство чересчур дорогостоящее или слишком медленное. И если физические свойства и степень чистоты реакторного графита мы могли сравнивать с зарубежными аналогами, хотя бы и с опозданием в несколько лет, то о качестве графита для получения чистого германия и кремния мы могли только гадать. Никто не продал нам и грамма… — старик посмотрел по сторонам, но отделение монотонно шумело вокруг и на них с Морготом внимания не обращало, — и грамма… Зато наши запасники и лаборатории, насколько я знаю, исследовали с особой тщательностью под предлогом поисков ядерного оружия. Мы двигались вслепую, совершенствовали технологию, снижали брак, сокращали потребление электроэнергии, а графитация — энергоемкий процесс. Через несколько лет мы узнавали, что наши зарубежные коллеги идут тем же путем, или другим, более витиеватым, или, напротив, прямым. Только это ничего нам не давало, поскольку обнародование таких сведений происходит на том этапе, на котором они уже бесполезны. Разведка наша такими мелочами не интересовалась.

— Скажите, а само оборудование цеха представляет из себя ценность?

— В определенной степени представляет. Но оно не сравнимо со стоимостью научных разработок, вложенных в него. С моей точки зрения, оборудование ценно только тем, что по нему можно судить о тонкостях технологии. Скажем так, воспроизвести эту технологию заново, с нуля, будет очень сложно. На это потребуются годы. И не просто годы. Учеными, да и инженерами, не рождаются, ученых создает среда, окружение, образование. Чем больше людей получает нужное образование, тем больше вероятность, что среди них отыщется один, способный открыть что-то по-настоящему важное. Но и этого мало. Открытие — это цепочка случайностей, это наитие, а наитие не возникает в голове на пустом месте. Вложение средств в фундаментальную науку всего лишь увеличивает вероятность появления цепочек, приводящих к открытиям. Сегодня мы еще способны дать миру ученых, настоящих ученых, но пройдет лет десять-двадцать, и их не станет. Молодые не стремятся в науку, образование постепенно выхолащивают, превращают в объект купли-продажи. Дети не ходят в авиамодельные кружки и шахматные секции, молодые люди озабочены добычей средств к существованию, родители не в состоянии платить за их обучение в вузах, а ученые — самая низкооплачиваемая категория людей… Я начинаю думать, что это делают с нами нарочно…

Моргот отвернулся в сторону — от лекций он скучал. Старик заметил это и замолчал.

— А в какую сумму вы бы оценили оборудование цеха? — тут же оживился Моргот.

Старик чуть заметно скривил губы:

— Я не коммерсант. Я ученый.

Моргот понял, что заигрался: загадочный незнакомец явно перестал нравиться Игору Поспелову.

— Его хотят продать. Почему его хотят купить, я уже понял. Теперь хочу понять, есть ли смысл его продавать? Если стоимость оборудования невелика?

— Знаете, юноша, награбленное обычно продают за бесценок…

Это Моргот знал лучше старого ученого. Гораздо лучше. И не смог сдержать усмешки.

— Вы не могли бы посмотреть на чертежи, которые мне удалось достать? — Моргот хотел спросить, представляют ли они какую-нибудь ценность, но вовремя сообразил, что загадочный незнакомец должен мыслить не только стоимостными категориями. — На этих чертежах отражено что-либо, что не может воспроизвести рядовой инженер?

Старик кивнул, и Моргот полез за пазуху, доставая неаккуратно сложенную миллиметровку.

Желтые пальцы дрожали, и широкие тонкие листы тряслись и тихо шуршали в руках ученого, как сухая листва на ветру. Моргот неожиданно представил себе, что будет, если к миллиметровке поднести огонек зажигалки: как легко вспыхнет бумага, как сгорит за несколько секунд, осыплется пеплом на грудь старика, покрытую жалким, запятнанным больничным одеялом. Ему показалось, что и старик может так же легко сгореть вместе с этой бумагой — такой же высохший, тонкий, дрожащий, как лист на ветру.

— Вынужден вас разочаровать: вы не продадите это и за бутылку водки, — старик улыбнулся, и руки его упали на одеяло.

Моргот сузил глаза и усмехнулся, чтобы скрыть разочарование. Он, конечно, не собирался продавать чертежи, но он надеялся передать их Максу. Передавать Максу дешевку он не хотел — ему непременно надо было доказать свою значимость и продемонстрировать исключительный талант шпиона.

— У меня нет на них покупателя, — зло ответил он старику. — У тех, кто имеет покупателя, я думаю, на руках не только все документы, но и оборудование. Куда ж мне со свиным рылом в калашный ряд?

— Скажите, а зачем тогда вам это нужно? — ученый взглянул на Моргота с любопытством. — Я все гадаю, кто вас прислал ко мне, и не могу понять… Мне, конечно, все равно. Те, кому я бы не хотел ничего говорить, пытались заставить меня замолчать, значит, им мои речи ни к чему… Тем, кто продает цех, не о чем меня спрашивать. Это дельцы, им без надобности знать технические секреты…

Он поднял глаза и улыбнулся Морготу — Моргот оставил лицо непроницаемым.

— Спрашивайте. Что еще вы хотите узнать?

— Я хотел вас попросить. Если это физически возможно, конечно. Если это вообще в принципе возможно. Напишите, что, по-вашему, могло бы помочь воспроизвести технологию, если она все же уйдет из страны. Самое главное.

Ученый посмотрел на Моргота и качнул головой:

— Мне нечего терять. Государственной тайны больше нет. Я напишу. То, что успею. Пусть мои последние дни станут осмысленными… Я не уверен, что мои записи попадут в нужные руки, но пусть они останутся. У первого встречного.

Крупная медсестра средних лет выскочила в коридор из ниоткуда и тут же деловито всплеснула руками:

— Наконец-то к дедушке пришли! Что вы думаете себе, а? Думаете, мы тут будем за вашими родственниками ухаживать? Что за народ пошел! Сдали старика в больницу — и дело с концом?

Голос у нее был громким, визгливым, и Моргот поморщился.

— Что рожу-то кривишь? Помыть надо дедушку, покормить, лекарств принести! Три дня лежит, ни одна душа не заглянула! Он же неходячий! Щас я список лекарств принесу, доктор специально оставил. А ты пока в ванну дедушку веди, чего расселся-то?

— Он же неходячий, — Моргот скрипнул зубами: этого ему только не хватало.

— Ну, судно возьми в ванной, над судном подмой. Вата в процедурном есть.

Она не дождалась ответа Моргота и прошла мимо по коридору в сторону ординаторской. Моргот хлопал глазами, глядя ей вслед, и не знал, как поступить: послать ее подальше — обидеть старого ученого. Но и роль доброй сиделки никак его не устраивала: он был брезглив.

Старик улыбнулся мягко и виновато:

— Дайте ей денег, если можете. Они так деньги из родственников вымогают. У меня никого нет, кроме соседей по квартире… Я понимаю, на зарплату медсестры можно ноги протянуть, вот они и изворачиваются. Они не ленивые и не злые, в общем-то. Но жить всем хочется.

— Сколько? — спросил Моргот.

— Я не знаю, — старик пожал плечами. — У меня, знаете ли, нет опыта…

Когда медсестра, пробегая мимо, кинула Морготу в руки листок бумаги, вырванный из блокнота, он остановил ее, схватив за руку.

— Сколько тебе надо? — спросил он пренебрежительно и сам не заметил, как в точности воспроизводит интонации того человека, что дал ему денег «на дозу».

Сестра остановилась, кокетливо зарделась и пожала плечами:

— А сколько не жалко?

Моргот достал из заднего кармана скомканную пятисотку и хлопнул ею по пухлой ладони медсестры.

— Но лекарств все равно принеси, — та, нисколько не стесняясь посторонних, спрятала деньги в карман, — у нас только анальгин и димедрол.

Моргот нехотя сунул список в задний карман, ни секунды не сомневаясь, что благотворительности на сегодня вполне достаточно.

— Не вздумайте ничего покупать, — оглянувшись, сказал ему старик, — мне это не поможет. Они не могут остановить кровотечение. Я стою в очереди на срочную операцию — она назначена на следующую пятницу.

Моргот посмотрел на ученого недоверчиво.

— Да, юноша. При поступлении в больницу меня честно предупредили: тридцать тысяч, и операцию сделают сразу же…

Ненависть — обременительное чувство… Моргот едва не потерял маску загадочного незнакомца, от которой и так мало что оставалось. Лицо его дернулось само собой, словно от судороги, но он быстро сделал его равнодушным. Однако от старика не ускользнуло его замешательство. И когда Моргот, уходя, оглянулся, то увидел желтый сжатый кулак на подушке возле уха, и ему показалось, что губы старика шепнули бесшумно:

— Непобедимы…

Я надеялся на приход младшего Кошева. Я закрывал глаза и представлял, как он вламывается ко мне в библиотеку в сопровождении шумной компании и разваливается в кресле перед камином. Я так хотел увидеть его молодым! Его и его друзей. Я хотел увидеть их молодыми, потому что по ночам ко мне приходили только мертвые…

Но младший Кошев не пришел ко мне, сколько я ни закрывал глаза и ни звал. Он был старше меня всего на пятнадцать лет — это лишь в детстве кажется неразделимой пропастью. Я не стал наводить о нем справки, я позволил себе надеяться, что его нет в живых.

Вместо Виталиса Кошева напротив меня сидит Макс. Большой и уверенный, в кожаной куртке и высоких ботинках. Красивый и плечистый, с чистым и добрым (даже слишком добрым) лицом — свою жизнь он прожил так, что ему нечего стыдиться.

— Я тоже хочу рассказать про Моргота, — говорит он (у него не поворачивается язык называть меня Килькой, а моего имени он не знает. Его это смущает и мучает, поэтому он старательно обходит обращения).

Макс начинает свой рассказ, словно дает Морготу характеристику с места работы, и характеристику положительную. Но я быстро прерываю его. В отличие от Моргота, я не умею переводить разговор в нужное мне русло непринужденно, поэтому мне приходится говорить прямо и откровенно.

— Я хочу знать, какой он был на самом деле. Я хочу, чтобы он был живым, — говорю я.

Макс меня не понимает, но постепенно втягивается в разговор. Верней, не совсем… Они ведь приходят не просто так. Они приходят, потому что хотят что-то сказать, сказать честно, сказать, как думают. Иначе зачем им приходить? У них остались нерешенные проблемы, незакрытые темы. И это тревожит их, не дает им покоя.

— Я дразнил его в детстве, — вздыхает Макс. — Я знал его слишком хорошо. Я не знаю, почему мы сошлись. И не потому, что противоположности сходятся. Мы вовсе не были противоположностями. Мы совсем не подходили друг другу. Мы не ссорились, а находились в непрерывной конфронтации. Мы все время что-то друг другу доказывали.

Он замолкает, не зная, о чем говорить дальше, и вопросительно смотрит на меня.

— А как вы подружились? — я хочу ему помочь.

— Первого сентября. В первом классе. Мы жили на одной улице, и я сразу его заметил: он шел впереди меня, и за руки его держали отец с матерью. Я больше обращал внимание на его отца — он был в военной форме. Я жил с мамой и засматривался на чужих отцов. И думал о том, как здорово иметь такого отца: высокого, подтянутого, в фуражке. Моргот шел и затравленно оглядывался по сторонам, как будто собирался сбежать. Он был таким прилизанным, таким чистеньким, с букетом гладиолусов с него ростом. Мне мама купила астры и несла их сама. Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке и тоже был вылизан с ног до головы. И стоило маме выпустить мою руку из своей, я тут же побежал вперед. Ранец по спине стучал, это было непривычно, а я очень ранцем гордился. Я бегал быстро, обогнал Моргота и оглянулся, чтобы показать ему язык. И тогда его отец сказал (я это очень хорошо услышал и запомнил): «Вот смотри, настоящий парень, не то что ты!» Мне было очень приятно, а Моргот скорчил мне рожу. Отец подтолкнул его вперед и забрал у него гладиолусы. И дальше мы пошли вместе. И так и ходили потом до десятого класса, — Макс усмехается и опускает голову. У него очень высокий лоб, над ним топорщатся коротко стриженные кудряшки, и он напоминает бычка, какими их рисуют в мультфильмах.

Я киваю.

— Моя мама перед самой линейкой тоже сказала мне про Моргота: «Какой хороший мальчик! Вот с кого тебе надо брать пример!» Если бы она видела Моргота через час, она бы такого не говорила! — Макс хихикает в кулак. — В нашем классе он оказался самым шустрым, самым заводным. На уроках он и минуты не мог сидеть спокойно, а на переменах носился со скоростью звука. Он ни во что не ставил учителей, с самого первого дня, но когда надо умел прикинуться невинным паинькой. Поднимет глаза, честные-пречестные, сделает несчастное лицо — учителя таяли. И учился он хорошо, поэтому ему многое прощали. Все давно знали, что он вовсе не невинный паинька, и все равно прощали. Моя мама очень любила его… Он умел быть вежливым и обходительным, как бы ни прикидывался хамом. Воспитание! Однажды мы классе в девятом попали в дорогой ресторан — родители нашей одноклассницы решили шикарно отпраздновать шестнадцатилетие дочери и позвали всех. Там было три вида вилок и ножей, ложки самого разного размера, еще какие-то непонятные приборы. Мы-то привыкли к школьной столовке да к кафе-мороженому! Помню, мы накинулись на закуски, наливали шампанское и очень гордились, что это не портвейн в подворотне. А потом вдруг я заметил, что все смотрят на Моргота как-то странно. Я даже не понял сначала, в чем дело, так у него это выходило непринужденно… Он пользовался этими приборами, как английский аристократ из иностранного фильма о девятнадцатом веке! Моргот тоже не сразу заметил чужие взгляды, и только когда все перестали жевать и начали перешептываться и толкать друг дружку локтями, понял, что «прокололся», как он сам это потом назвал. Он покраснел (он очень легко краснел — или это из-за бледной кожи было так заметно?), а потом взял руками куриную ножку и откусил кусок, перепачкав весь рот, и вытер руки о пиджак — вульгарней жеста я не видывал.

— А чего он испугался? Он же любил находиться в центре внимания, любил, чтобы на него оглядывались. Или я не прав?

— Конечно любил. Но, во-первых, он был готов прикинуться кем угодно, лишь бы не показаться таким, какой он есть. А во-вторых… Он очень стеснялся положения своей семьи, своей четырехкомнатной квартиры, дачи, отцовской черной машины. Другой бы на его месте этим кичился, а Моргот старался это скрыть от всех. Я знаю, это влияние его отца. Моргот говорил, что отца ненавидит, но я был к нему очень привязан. Как моя мама любила Моргота, так отец Моргота любил меня. Его отец всегда повторял ему: в моих заслугах твоей заслуги нет. И Моргот это впитал в себя, пусть и неосознанно; он очень многое взял у отца, что бы о нем ни говорил. Конечно, уживаться в одной квартире двум таким личностям было трудновато. Отец никогда его не бил, хотя, я видел, иногда очень хотел. И, я скажу, Моргот этого частенько заслуживал. Мать — да, случалось, хлопала его ремешком. Он очень обижался, очень! Он мог не разговаривать с ней неделями, и она чувствовала себя виноватой. Его мать была сильной женщиной, умной и с твердым характером. Но он умел заставить ее испытывать чувство вины. Когда родился его братишка, Морготу было двенадцать лет. Он ревновал. Он никогда не говорил об этом, но ревновал, и, мне кажется, так и не простил этого матери. Родители чувствовали его ревность и все время старались загладить вину перед ним. Он делал вид, что ему нет никакого дела до брата, но брата любил. Как умел, конечно. Он совсем не умел любить — не оттого, что был таким черствым, нет. Он боялся любить, что ли… Не показывать любовь — это у него как раз выходило отлично, — он боялся чувствовать любовь, боялся отдавать себе в ней отчет. Он вообще боялся чувствовать.

— Но чувствовал? — спрашиваю я.

— Еще как! Всегда прикидывался равнодушным, и очень хотел быть равнодушным, но, как назло, был сентиментален и слезлив. Когда мы смотрели какие-нибудь фильмы с плохим концом, он минут за пять до развязки убегал на кухню, под предлогом, что решил немедленно чего-нибудь слопать. Я знал: он убегает, потому что не умеет сдерживать слез, — и я смеялся над ним, нарочно старался его подловить, мне почему-то хотелось вывести его на чистую воду. Он очень злился из-за этих моих попыток. Я подкрадывался к кухне на цыпочках и смотрел в дверную щелку, как он запрокидывает лицо, чтобы слезы не текли по щекам. А потом, когда он точно не мог бы отговориться, распахивал дверь и кричал: «Ага! Попался!» Он неизменно отвечал, что ему что-то попало в глаз, и, если бы на моем месте был кто-то другой, он бы Морготу поверил: тот умел ловко притворяться. Он врал и притворялся виртуозно! Но я не верил и продолжал его дразнить. Иногда это заканчивалось дракой, и он всегда начинал первым. Мы частенько с ним дрались, и он всегда начинал первым. Я же занимался боксом с шести лет, я был на голову выше и на восемь месяцев старше. Я в четырнадцать лет стал кандидатом в мастера… Мне драться с ним было все равно, что с девчонкой. Он это прекрасно знал, поэтому и не боялся. Он пользовался моим благородством! — Макс смеется.

Рука Моргота дрожала, когда он набирал телефон тетки — старшей сестры отца. Она когда-то работала в горздраве. Он не виделся с ней с похорон родителей и не любил ее всей душой — более вздорной женщины ему никогда не встречалось. Его отец в юбке и без погон…

— Тетя Липа? — сказал он в трубку, когда ее наконец сняли.

— Да. Кто это?

— Это Моргот.

— Моргот! Не может быть! Сподобился наконец! — ему показалось, она пустила слезу. — Тебе никогда не приходило в голову, что пожилым родственникам нужна помощь? Я думала, тебя нет в живых!

У тетки не было своих детей, она всю жизнь прожила старой девой. Моргот сжал зубы и молча выслушал еще десятка три подобных высказываний.

— Немедленно приезжай сюда! Немедленно! Где ты находишься?

— В телефонной будке, — проворчал Моргот.

— Ты, как всегда, считаешь себя остроумным! Где ты живешь, я спрашиваю? Ваш участок продан неизвестно кому, я искала тебя через милицию, у тебя что, нет прописки?

Она произнесла еще около сотни слов, прежде чем Моргот смог вставить:

— Тетя Липа, мне нужно помочь одному человеку. У вас остались связи, я знаю.

— Если бы тебе не понадобились связи тети Липы, ты бы вообще не позвонил, я правильно понимаю? Ты — неблагодарный и эгоистичный человек. Я всегда говорила твоему отцу, царство ему небесное, что он растит тебя эгоистом и бездельником! Все только для себя! Живете на всем готовом, представления не имеете, как это все достается!

— Что достается, тетя Липа?

Больше всего Морготу хотелось положить трубку. Тетка вздохнула и прошипела:

— Пока не приедешь, ничего делать не стану, так и знай! И не надейся…

— Это срочно. Это надо сделать очень быстро, — перебил Моргот.

— У тебя всегда и все срочно!

Она вдруг замолчала, а потом дрожащим от негодования голосом заорала:

— Если тебе нужны какие-нибудь лекарства, даже не смей говорить мне об этом! Мне племянник-наркоман не нужен, ты понял?

Она перевела дух. Моргот подумал, что лучшего повода положить трубку ему не представится: пусть тетка посчитает его наркоманом и больше через милицию его не ищет.

— Мне нужно, чтобы одного старика положили на операцию сегодня, а не через неделю. Никаких лекарств, — он постарался вложить в эти слова теплоту и участие, чтобы тетка растрогалась. — Это ученый, очень уважаемый человек, у него нет родственников, чтобы дать взятку хирургу.

И она растрогалась, побежала за ручкой — записать фамилию, больницу и отделение. Как только она это сделала, Моргот, с облегчением вздохнув, трубку наконец положил. Не прощаясь. Тетка, конечно, должна была обидеться и долго негодовать, но Моргот знал: она все равно позвонит кому надо. Она разделяла «личное» и «общественное». Она понимала: старик не виноват, что Моргот — хам и мерзавец.

В авиагородке жил Богдан Сенко, товарищ Моргота по университету, к которому он время от времени наведывался. Собственно, это и давало ему возможность рассматривать гаражи миротворцев, поэтому знакомством этим он дорожил. После разговора с теткой он на всякий случай набрал номер Сенко — исключительно для поддержания отношений.

— Громин! Это здорово, что ты позвонил! — обрадовался Сенко. — Мы едем на рыбалку с ночевкой! Не хочешь присоединиться? Удочки не брать, из автобуса не выходить!

Моргот собирался пошататься ночью по городу в поисках денег — от того, что швырнул ему ночной незнакомец, не осталось и четверти. И ночь на субботу благоприятствовала его намерениям. Но уверенным он себя не чувствовал: неудачи всегда выбивали его из колеи. Предложение Сенко прозвучало как нельзя кстати: Моргот не любил думать о завтрашнем дне, силой воли не отличался, и борьба с самим собой быстро закончилась в пользу самого себя. Конечно, вылазки на природу Моргот тоже не жаловал, но почему бы не выпить в хорошей компании? Поэтому он недолго думая на последние деньги взял бутылку водки поприличней и отправился в авиагородок. Ехать пришлось через весь город, и Моргот появился там, когда все были в сборе, — в развалюху на колесах набилось пять человек, и шестому предстояло прятать голову от бдительных взглядов дорожно-патрульной службы где-нибудь под сиденьем.

Однокурсники встретили его радостно, чего он никак не ожидал. С двумя из них он не виделся с тех пор, как ушел из университета, а с Владом и Антоном выпивал довольно часто в компании Сенко.

— Громина за руль! — тут же гикнул хозяин «ведра». — Покатимся с ветерком!

— Да уж, без ветерка Громин ехать не может, — захохотал Сенко. — Только держись!

— У меня прав нет, — усмехнулся Моргот, передавая ему бутылку.

— Вот и прекрасно. Когда обратно поедем, отбирать будет нечего, — Сенко хлопнул его по плечу, подталкивая к машине.

— А вам не страшно? — Моргот прикурил, прежде чем сесть за руль.

— Это бодрит, Громин, — успокоил его хозяин машины, — острые ощущения иногда полезны.

— Я тебя за язык не тянул, — хмыкнул Моргот и захлопнул дверцу, устраиваясь на ободранном сиденье. — Эй, оно что, не двигается?

— Нет, конечно! — фыркнул хозяин «ведра». — Чего ты хотел? Водка в багажнике сто́ит дороже этой машины!

— Тогда пристегивайте ремни. Щас будет вам взлет-посадка! — Моргот повернул ключ зажигания и прислушался к нездоровому чавканью мотора.

Конечно, с красным кабриолетом эту развалину было не сравнить. Зато она ревела, как вертолет, тряслась, словно в припадке, дергалась из стороны в сторону и не слушалась руля на поворотах.

— Надеюсь, тормоза у нее в порядке? — спросил Моргот у хозяина машины, когда сумел набрать приличную скорость.

— Не знаю! — захохотал тот.

По авиагородку не стоило ехать так быстро, и Морготу пришлось проверить тормоза тут же, когда ему в лоб из-за поворота выскочил мальчишка на велосипеде. Визжащую машину развернуло на девяносто градусов, передние колеса ушли на низкую обочину, Моргот ударился грудью об руль, а пацан невозмутимо проехал мимо, да еще и покрутил пальцем у виска.

— Тормоза ничего, резина ни к черту, — выдохнул Моргот и почувствовал капли пота на лбу. — Ненавижу детей…

Замершие было от испуга однокурсники разразились зычным хохотом.

И, как всегда после стресса, по телу Моргота разлилась пьянящая истома…

Прокравшись мимо поста дорожно-патрульной службы на тридцати километрах в час, Моргот поддал газу, как только отъехал от него на сотню метров. Поток машин на шоссе был довольно плотным — народ ехал за город на выходные, — но это только прибавило Морготу азарта и уверенности в себе: он вилял из ряда в ряд, повизгивая тормозами, и чувствовал себя гонщиком на трассе, а остальных — своими соперниками. Конечно, милиция увязалась за ними немедленно, и он развлек однокурсников мастерским уходом от погони. Хозяин машины не переживал: собирался оставить машину на видном месте, а завтра вечером заявить об угоне. Говорил, что три раза решал таким образом проблемы с дорожно-патрульной службой. И той ничего не оставалось, как вернуть машину владельцу, к всеобщему удовлетворению: у них — раскрытый угон, у хозяина — отсутствие нареканий.

До реки добрались быстро, Сенко знал рыбные места неподалеку от города. Впрочем, рыба мало кого интересовала, гораздо больше понравилась уединенность местечка — широкая поляна у тихой заводи на повороте реки, скрытая лесом от посторонних взглядов, и гладкая грунтовая дорога, не доходящая до берега всего метров двухсот.

Пока раскладывали вещи, на ходу выпивали по первой и собирали сучья на костер, Сенко отозвал Моргота в сторону и сказал потихоньку:

— Мне тут дня два назад звонил Кошев и спрашивал о тебе. Я знаю, вы всегда были на ножах, я не стал с ним о тебе говорить. Он хотел с тобой встретиться, и я пообещал, что если ты объявишься, я тебе это передам. Кошев был разочарован моим ответом…

— Соскучился, значит? — хмыкнул Моргот.

— Вы опять воюете?

— Он думает, это я угнал его машину, — Моргот усмехнулся.

— А ты на самом деле ее угнал? — Сенко посмотрел на Моргота недоверчиво.

— Если бы я ее угнал, ее бы не вернули ему через три часа, — шепнул Моргот и вслух добавил: — Разве я похож на человека, который может у кого-то угнать машину?

Последнюю фразу услышали все и от души посмеялись.

Для создания видимости рыбалки поставили сети — закуски ощутимо не хватало (каждый позаботился только о выпивке, и в результате перед отъездом из холодильника Сенко выгребли граммов двести колбасы, два длинных парниковых огурца и черствую половинку хлеба), так что уха из пары щучек оказалась бы кстати.

Перед тем как разжечь костер и пойти искупаться, выпили по второй и по третьей. Моргот не любил купаться, особенно в начале лета, когда вода еще не прогрелась, но водка вдохновила его на этот подвиг, и он поплавал вместе со всеми и даже нашел это приятным. В детстве отец загонял его в воду силком. Морготу хватало гордости не орать при этом, но он всегда старался избежать купания, если это возможно. И отвращение к процессу осталось. Впрочем, плавал он отлично.

Солнце еще не зашло, но уже не грело, комары только-только появились, и четвертая стопка водки у костра окончательно привела Моргота в доброе настроение. Они еще не оделись и сидели перед огнем мокрые и в плавках, когда услышали из-за леса рокот мотора и шуршание шин по узкой просеке. И Моргот не удивился, увидев, как из-за деревьев на поляну выезжает красный кабриолет Кошева: если Кошев просил Сенко устроить встречу, он мог попросить об этом и любого из остальных. И, наверное, кто-то из них ему не отказал.

И, конечно, приехал Кошев не один! Моргот легко узнал в его товарищах троих молодчиков, с которыми сидел за одним столиком в «Оазисе», и девицу, которая курила сигареты через мундштук.

— Мы вас разыскали! — весело начал Кошев, выскакивая из машины. — Я говорил ребятам, что где-то здесь должны быть мои однокурсники, которые всегда рады меня видеть!

Пожалуй, он не соврал: не рад был его видеть только Моргот. Почему-то никто, кроме него, не относился к Кошеву с презрением — напротив, все считали его компанейским парнем, с которым неплохо выпить вместе. Их не возмутило даже появление трех молодчиков, которые не вписывались в круг, и девицы на очевидном мальчишнике. Ну, разве что Сенко в некотором роде разделял отношение Моргота, но только потому, что не хотел скандала и выяснения отношений.

Из багажника кабриолета выгрузили ящик выпивки разного калибра, мешок закуски, купленной в дорогом супермаркете, ведро шашлыка оттуда же и три пакета с углем — вещь в обиходе новую и непонятную простым смертным в силу высокой стоимости. Последней из машины вышла девица.

— Это наш скромный вклад в общее дело, — Кошев смущенно потупился, — раз уж мы без приглашения.

— Виталис, как всегда, в своем репертуаре! — сказал Драгов, поднимаясь и пожимая ему руку. — Ваш скромный вклад мы согласны обменять на место у огня. И даже позволить вам искупаться в нашей речке.

— Нет уж, за купание в речке пусть представит нам даму! — подхватил Влад. — Я так понял, перед нами дама?

— Эта томная красавица — известная поэтесса, — Кошев положил руку ей на плечо, — ее фамилия хорошо знакома всем в узких кругах, поэтому назову только имя: Стела. Красиво, правда?

— Несомненно, — согласился Влад, двигаясь в сторону от Моргота. — Пусть садится к огню. Надеюсь, известные поэтессы не брезгуют общением с читателями?

— А вы — мой читатель? — поэтесса нагнула голову.

— Право, не знаю, ведь вашей фамилии нам не назвали, — ответил Влад, в жизни не читавший ни одного стихотворения за рамками школьной программы, — но я очень люблю стихи. «Буря мглою небо кроет…»

Наверное, это была единственная стихотворная строка, имевшаяся у него в голове. Влад был технарем чистой воды и, как казалось Морготу, с удовольствием читал только таблицы Брадиса. На первый курс он явился закомплексованным очкариком, но ко второму вошел во вкус и прослыл любителем женского пола. Это не мешало ему быть отличником, что само по себе было редкостью в техническом университете. Девушки таяли от его зачетной книжки и от контрольных, которые он за них решал.

Стела присела на бревно между ним и Морготом и повернулась к Морготу:

— Как неожиданно. Я вижу вас в третий раз, опять совершенно случайно.

Она осмотрела его с ног до головы, задержав взгляд на плавках.

— Не уверен, — ответил Моргот.

— В чем?

— В том, что случайно, — Моргот хмыкнул, но она истолковала его слова по-своему и не оскорбилась.

— Громин! — Кошев хлопнул его по голому плечу. — Я снова рад тебя видеть! А ты со мной даже не здороваешься!

— Ты не заметил моего сердечного приветствия, — сказал Моргот, — я помахал тебе рукой, как только вы свернули на просеку.

— Ты узнаёшь меня по звуку мотора моей машины? — Кошев прищурился.

— Нет, звук мотора твоей машины я слышу впервые. Считай, я предчувствовал твое приближение издалека и не ошибся.

— Между нами устанавливается телепатическая связь! Я так и сказал ребятам, что на пикнике обязательно будет Громин. Ты им понравился в прошлый раз, они с удовольствием с тобой пообщаются!

Моргот скосил глаза на известную поэтессу, но она отвернулась, делая вид, что рассматривает Влада.

— Не иначе, они испытывают недостаток в лекциях по новейшей истории и внутренней политике нашей страны, раз я так им понравился. Посоветуй им смотреть телевизор, немало талантливых журналистов расскажут то же самое не хуже меня. Я недавно смотрел ток-шоу Владислава Райнера, я тебе скажу — было очень интересно. Я не гожусь ему в подметки!

Один из молодчиков насупился, почувствовав издевательство Моргота, но Кошев сделал ему еле заметный знак рукой.

— Да ты никак дуешься на нас? — он рассмеялся. — Ты никогда не понимал шуток!

— Я? Дуюсь? — Моргот поднял брови. — Да что ты! Напротив, я получаю массу удовольствия от общения! Единственное: мне показалось, что я не заслуживаю такого пристального внимания с вашей стороны, я ведь не талантливый журналист, а простой обыватель.

Он достал ветку из костра и прикурил, выбив очередную сигарету из пачки.

— Чувствую, они опять изощренно издеваются друг над другом, а как — понять не могу, — прокомментировал их диалог сидевший напротив Антон. — Вам не надоест? Давайте выпьем за встречу. Ну и за знакомство. Вот за что я люблю Виталиса, так это за отсутствие снобизма.

Они выпили за встречу раза три-четыре, успели еще раз искупаться, пока готовились шашлыки, и Морготу пришлось лезть в воду по второму разу, хотя теперь ему этого совсем не хотелось. А потом гоняли комаров и стучали зубами, потому что стемнело и костер превратился в угли, на которых жарилось мясо.

Известная поэтесса терлась о бок Моргота и заигрывала с Владом, раскрасневшись от выпитого вина, курила сигареты без фильтра через мундштук и принимала деятельное участие в разговоре пьяной мужской компании.

К ухе приступили, когда Моргот успел набраться до такой степени, что вместе с Сенко полез в воду доставать сеть. А поскольку вода показалась ему очень теплой, про сеть он забыл и поплыл на другой берег, наслаждаясь пейзажем и головокружением.

Река разливалась довольно широко, по ней бежала лунная дорожка; на фоне неба, еще светлого и чистого, темнел лес. Моргот любил смотреть в ночное небо и перевернулся на спину, но от спокойного покачивания его тут же потянуло в сон, он перестал ощущать прохладу воды и легкий ветерок на мокром лице, и полупрозрачное небо быстро слилось с кружащимися золотыми разводами перед закрытыми веками; мысли, и без того перепутанные, начали переплетаться с видениями. И видения эти были приятны и прекрасны, но неуловимы.

Из дремы его вырвала вода, хлынувшая в нос. Он не спал и пришел в себя мгновенно, пытаясь всплыть на поверхность, но с ужасом ощутил, что под водой его за волосы держит чья-то рука. Он запаниковал — от неожиданности, от непонимания, что происходит, да и спросонья — и начал рваться, хватая удерживавшую его руку, толкаясь ногами и надеясь освободиться, нахлебался воды и начал кашлять, захлебываясь. Держали его крепко и глубоко, перед глазами была полная темнота, от страха свело живот, и желание вырваться любой ценой заставило его биться под водой из последних сил. Но ни одно его судорожное движение не имело ни смысла, ни результата. Он протрезвел за несколько секунд и успел подумать, что сейчас его утопят только потому, что он знает о розовом блокноте из машины Кошева. И никто не поймет, что его утопили, потому что утонуть по пьяной лавочке может любой, даже очень хороший пловец. А он не успел рассказать о блокноте Максу!

Он не сразу понял, что его голову держат над водой, — он кашлял, с хрипом вдыхал воздух, и воздуха не хватало.

— Громин, сознайся, это ты угнал машину Виталиса, — услышал он тихий шепот прямо в ухо, — или я макну тебя еще разок.

Моргот ударил кулаком в сторону голоса не из соображений самообороны и не в надежде победить, а исключительно от страха, стараясь освободиться от державшей его руки. Рука тут же надавила ему на затылок, и лицо снова оказалось под водой. Он еще не успел отдышаться, и продолжал кашлять, втягивая в себя воду, и чувствовал, что задыхается и слабеет, но освободиться не может: тот, кто держит его под водой, гораздо сильней. Чернота воды слилась с чернотой перед глазами, он успел подумать, что умирает, умирает окончательно, когда вместо грохота воды в ушах услышал длинный тонкий звон, похожий на прямую линию, которую рисует графопостроитель…

То ли секунда прошла, то ли целый год… Ощущение времени пропало. Видений хватило бы на год — они не были похожи ни на сны, ни на галлюцинации, не имели ни смысла, ни цвета, ни звука и вызывали одно ощущение — страх. Всепоглощающий и абсолютный. Моргот пришел в себя, снова почувствовал воду в дыхательном горле, и страх абсолютный опять превратился в панику — он не успел подумать о том, что еще жив, когда решил, что сейчас умрет. Попытка освободиться от давившего на грудь колена почему-то вызвала радостные крики вокруг:

— Живой!

— Зашевелился!

— Да говорил я, оклемается.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Моргот сообразил, что он на берегу, и из легких его выливается вода, и рвет его тоже водой, но он может дышать, хотя и непрерывно кашляет. А еще минут через пять на смену рвоте и кашлю пришла такая слабость, что он не мог шевельнуть и пальцем и дрожал от озноба.

— Да, Громин… — сказал ему Сенко, похлопав по щеке и пристально заглядывая в глаза. — Скажи спасибо нашим новым знакомым… Еще минутка — и всплыл бы через три дня твой раздувшийся трупик где-нибудь в десяти километрах ниже по течению.

— Он еще и сопротивлялся, — услышал Моргот тот самый голос, который обещал ему макнуть в воду еще разок, — глаз мне подбил…

— Утопающие всегда сопротивляются, — кивнул Сенко, — это нормально. Их надо за волосы вытаскивать и со спины.

Морготу не хватило сил ничего сказать: нижняя челюсть не слушалась, ее сводило от дрожи.

— Да по пьяни с каждым может случиться, — Моргот увидел вопросительное и сочувствующее лицо Кошева, склонившееся над ним, — я сам однажды чуть не утонул.

— Чего вы его разглядываете? — встряла известная поэтесса. — Вытереть его надо, одеть и согреть.

— Согреть — это ты умеешь, — вставил один из молодчиков Кошева и хихикнул.

— Придурок! — немедленно парировала та. — Я не об этом.

— О! Согреть! — Влад поднял палец. — Девушка совершенно права!

Он подскочил к Морготу, приподнял его голову и сунул в зубы бутылочное горлышко. Водка хлынула в рот, Моргот опять закашлялся, горло обожгло, и что-то попало в желудок, который ответил рвотным спазмом. Моргот двинул ладонью по бутылке, рванулся, сел и выругался фразой примерно из двадцати слов.

— Помогло! — расплылся Влад.

— Козел, — добавил Моргот, переводя дыхание. Внутри все дрожало и булькало.

— Действительно помогло, — почесал в затылке Сенко, и все вокруг захохотали с облегчением, восхищаясь целительной силой водки.

Моргот осмотрелся в поисках одежды и решил не начинать разборок: никто бы не поверил, что его едва не утопили. Надо порадоваться, что не утопили. Очень хотелось плюнуть в сочувствующее лицо Кошева и подбить второй глаз своему «спасителю». Он оделся сам, путаясь в рукавах и штанинах, и долго пытался завязать шнурки трясущимися пальцами, но в конце концов отказался от этой мысли и остался босиком. Рядом с тлеющими углями развели костер — для тепла, света и от комаров, Моргот подсел поближе к огню, кто-то сунул ему в руки шампур с остывающим шашлыком, а кто-то накрыл спальником, припасенным для ночевки на природе. Над костром висел котелок с неочищенными щучками.

— Ты как? — через некоторое время спросил пьяный Сенко.

Моргот скрипнул зубами: происшедшее доходило до него постепенно, и он не знал, что мучает его сильней — страх или злость. Он очень не любил, когда на него давили, это уязвляло его гордость, его независимость, возведенную в культ. Его всегда мучил стыд, если кому-то силой удавалось добиться от него чего-нибудь. Для него была невыносима мысль, что он слабей кого-то; даже в детстве, имея веские оправдания и объективные причины, он не мог переживать это спокойно. Когда же он стал взрослым и лишился этих оправданий, ему и вовсе пришлось туго: он стал заложником собственной гордости, не подкрепленной ни физической силой, ни силой воли.

Его макали в воду, как щенка в дерьмо, а он испугался до потери соображения и толком даже не попытался защищаться! Один удачный удар не в счет — это тоже от испуга. И это учитывая, что он отлично плавал, имел прекрасные легкие, несмотря на непрерывное курение, и мог задержать дыхание больше чем на минуту! А теперь он сидит у костра и трясется — то ли от страха, то ли от холода, — а Кошев в это время радуется, что сумел его напугать! Моргот, вообще-то, не был склонен к самобичеванию и легко находил оправдание своим поступкам, но в подобных ситуациях оправдания, даже самые веские, почему-то не приносили облегчения. Ведь этих оправданий не положишь в голову Кошева и его мордоворотов. Его мучил собственный страх, паника, отсутствие хладнокровия. И, пожалуй, более всего то, что это отсутствие было заметно: его видели без маски!

— Не видишь? — он глянул на Сенко. — Шашлычок доедаю. Что-то мне выпить хочется…

— Выпьем! — немедленно согласился Сенко и потянулся за стопками. — Под шашлычок, дай бог здоровья Кошеву.

Морготу захотелось швырнуть шампур в огонь, но он удержался. Да и мясо было вкусным.

Сенко, выпив стопку и куснув шашлыка с шампура Моргота, с трудом поднялся и попытался толстой палкой помешать щучек в котелке, но глотнул дыма и отказался от этой мысли, а на его место рядом с Морготом тут же уселась известная поэтесса.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она, загадочно улыбаясь, и томно провела рукой по плечу Моргота.

Моргот посмотрел на нее откровенно оценивающе и выдал:

— А хочешь, я тебя трахну?

На ее лице на миг застыло замешательство — и даже негодование, но быстро исчезло.

— Хочу, — ответила она с вызовом.

— Пошли, — кивнул он и поднялся.