Часть разрешения

В день смерти Тетры и Джоара — Морти изменился. Ветерана, как он хотел,— похоронили на поле брани. Земля в кою клали гроб, была красной от крови. Кроме Морти со свитой, Тетру в последний путь никто не провожал. Хоронили в предрассветной тиши, лишь местами, встревоженные вороны каркали. «Надеюсь, ты родился в лучший мир»,— всё что сказал барон над могилой за церемонию.

Джоара положили в усыпальнице, в катакомбах Дже. Кто-то плакал, и всхлипы катились по мраморным стенам, падали к массивному подножию гробницы. Морти не просто чувствовал себя виновным, он это осознавал. "… Если бы не моя нерешительность… этого не случилось бы",— так он думал и каялся перед мертвыми. Но простора в душе, какой обычно бывает после прощения — барон не чувствовал. Он пристрастился к рому, постоянно болела голова, а иногда он не понимал что здесь делает, и мир казался ему ненастоящим, словно декорации в театре.

Иногда, во сне к нему приходили толпы мертвецов, изуродованные оружием, прогнившие, и впереди стоял Тетра, говорил будто сквозь воду: «Мой сир, ты скорбишь о двух смертях, но посмотри сколько людей мы убили!.. Почти все они взяли меч по приказу и с охотой променяли бы его на орало… не то что я. Не плачьте обо мне, мой друг, вы тоже умрете, начинайте уже плакать о себе».

Настроение у Морти переменялось всё чаще, всё сумбурней, то найдет безмятежие, то гнев. Он больше не следил за собой. Волосы сбились, растрепались; он почти не спал, лицо осунулось, осанка потеряла твердость, да и речь барона теперь невнятная, говорил иногда какие-то странности. Он пытался убежать от возрастающего безумия, в то время как северяне взяли земли Ричарда Чейза.

2

Пришло лето, растаяли облака, зашелестел горячий ветер, земля высохла и на улицах весь день стоит пыль возмущаемая лаптями прохожих, сандалиями милиции, туфлями вельмож…

Солнце, казалось никогда не достигнет зенита; не верилось — что удастся пережить очередной знойный денек.

Вот как месяц, к замку Дже стекаются войска со всей провинции А. Они разбивают лагеря под стенами города, на равнине, под склонами холмов, где уже зеленеют виноградники. Реют боевые знамена командующих отрядов. Но в лагерях беспокойно, смерть вассалов Морти разогнала пьянящие пары боевого апломба, и единственное что утешает солдат — это история двух невероятных побед, конечно, изрядно приукрашенных, как это бывает с любой историей — ставшей эпохальной. Примером, за ужином у костра, все были уверены, что меч Морти высекал огонь, а Тетра становился невидимым, да и солдаты барона, чудесным образом выживали после, казалось бы — фатальных ударов.

Морти переменился, и не только внешне, а и мыслил — как ему казалось — совсем иначе. То — о чем он никогда не задумывался всерьез — теперь было важнее всего. Барон думал о смерти, и той жизни — какую он ведет, какую вел, и в чем вообще — смысл его бытия. Морти думал о мире, и о том — что в мире, как это работает, и как он сам — влияет на работу мира.

Морти носит траур — всё черное, даже сделал комплект брони из вороной стали, а в гарде его меча, только три камня: сапфир, алмаз и рубин. Держа этот меч, невольно приходила мысль: «Они рядом, они видят меня...» — Морти думал что души его вассалов ждут решительности от бывшего господина. А он, то дивился их настырности,— даже после смерти не желают отступить! — то просыпалась виновность, укоренившаяся в понимании того — что мертвым виднее — как лучше поступить, а раз так — значит Морти был не прав, надо было послушать Джоара…

Морти часто каялся перед убитыми, бичевал себя в исступленном желании измениться, и нередко, лежа обессиленный на полу в крови — он весь уходил в мир объявший его душу. Барон чистосердечно улыбнулся; как приятно вновь ощутить силу, воодушевление, порыв — жить, ибо цель видится так четко, какой промах и разложение духа — не пойти к ней. В этом Морти уверен, а время энтузиазма подстегивает его намерение — кинуться вперед головой, лишь бы эта знойная пустыня безумия, где коршуны опасения и тревоги не дают покоя — осталась позади.

Морти больше не замечал размеренной жизни крестьянина, и красоту рассвета, он гнал чувства перечащие войне, не щадил и совесть. Единственно, что связывало его с «былым Морти»,— это чувства пробудившиеся от слов правителя. Ныне усопший, не без помощи северян — король, еще в начале войны, на аудиенции сказал Морти: «Я знаю что ты пропащий человек, и стоило тебя кинуть в темницу, но вот, барон — шанс перемениться. На войне побеждает лишь тот — кто борется с собой. И убитый — ты будешь жив, ибо в самоборении ты изменяешься, а не увечишься. Твой шанс, Морти де Ридо, умереть в сражении бароном, а не узником в казематах. Иди, спеши встретить врагов достойно!» И теперь, когда Морти видит что на самом деле изменился, и продолжает это странное борение,— он всё более проникается уважением, даже почтением к королю. Свою первую аудиенцию у правителя барон держит в тайниках души, как самоцвет, ставший основанием новому человеку.

На кануне похода, трактиры Дже были забиты. Каждый спешил отдохнуть, возможно, в последний раз. Мать Воя сидела в забегаловке мистера Боака. Она ценила его умение слушать и забывать, а он знал толк в готовке жаркое и вине.

В трактире Боака шумно, людно, накурено; на полу лужи пива, столы липкие, пахнет деревом. Мистер Боак распорядился зажечь еще ламп. Факелы при выходе коптят, двое пьяных с побитыми рожами еще спорят. Полумесяц светится в облачных прогалинах. Пищат летучие мыши. За окном трактира вьются комары и мошкара; в зарослях стрекочут цикады.

Мать Воя напилась; о чем-то скорбя, она сидела у стены, подперев голову руками, за ее столом умастился и Боак.

— Послушай, оставь дитя. Зачем это безрассудство!

— Не говори Боак! Что мне делать, не говори!

— Эта война обещает много крови. Глупо приносить в жертву этому чудовищу дитя!.. Я, мы с женой присмотрим за Воем…

— Я родила его на войне! Он — дитя войны!..

Боак снисходительно посмотрел ей в глаза.

— Где-то я уже слышал о таком… ну конечно! Это ведь наш ветеран Тетра, а?!

— Нет, толстолобый ты боров! Не веришь мне, а мой муж там кости сложил.

— Да верю, верю я, но ходили слухи что Тетра, тоже родился при сражении.

— Он учил меня попусту не болтать.

Между столами, носится жена Боака — с кружками пива; мужики уставшие и трезвые заходят в таверну, пьяные, хохоча выходят; сонный бард не попадает в ноты; Боак улыбается, смирившись в бессилии помочь ребенку этой женщины.

И сегодня Морти мучит бессонница. Он сел на кровати, почесал затылок, и подойдя к окну — распахнул ставни, ворвался холодный воздух, барон задрожал. Он стоял у окна наблюдая за ночью, за временем, за мыслями, но на удивление — всё движение будто уснуло, и Морти то видел себя со стороны, то вдруг — заснув — начинал падать, хватался за подоконник. Вспоминая испытания духа — настигшие его после убийства вассалов,— он дивился себе — «тихому», без вопля чувств, с ясным умом; он думал что это награда за победу над собой. Эта идея родила в нем непоколебимую решимость, ставшую поводом к новой войне. Окна в коридоре выходят на север, там, в ночном тумане, словно армия гигантов — скрываются горы.

Еще до рассвета Морти облачился в доспехи, спустился в конюшню, где его ждал новый боевой конь. Морти как можно тише ступал по землянистому полу, животные шумно дышали, словно предчувствуя недоброе — спали тревожно. Барон подошел к стойлу своего коня, положил руку ему на морду, представляя какой смертью он падет.

Начало светать, а Морти де Ридо, на коне, уже стоит посреди лагеря своей гвардии. Черные доспехи кажется втягивают тусклый свет, в руке забральный шлем с бармицей, ножны постукивают на ветру о набедренник… Морти не шевелился, пока солнце не засверкало в глазах.

Снимались с лагерей. Скручивали веревки, раскладывали каркасы, связывали брезент палаток… до обеда вокруг замка пыль стояла столбом; воины вспотели, лица красные, ладони липкие. Кто повязал до носа шарф, кто надел капюшон, у некоторых были «пустынные» маски из пробкового дерева.

Армия выстроилась, стихла, и барон молча оглядывал стройные ряды мечников и копьеносцев, конницу на фланге, личную гвардию, лучников… время словно остановилось, странно, но каждый уверился что похода не будет, зачем куда-то идти, если здесь так хорошо, ибо недвижимо. Никто не придет, да и мы не сдвинемся с места. Главное не смотреть на барона, ведь только он может запустить часы войны. Солнце блестит на его доспехах, он водит пальцами по гарде, спиной чует Тетру и Джоара, но боится обернуться, посмотреть на них, страшно и стыдно встретиться с ними взглядом.

Морти поскакал на фланг, где стоит кавалерия, заметил Матерь Воя, она накрест повязалась черными лентами, чепрак вышит полевыми цветами, а к концу древка посоха привязала кусок от знамени ветерана Тетры.

Как Морти ни старался найти в ее безмятежных глазах — злобу, неприязнь, осуждение за убийство ветерана, но тщетно. Мать Воя не роптала на барона. Она знала на что способна война, как ею уродуются судьбы и души, и как извиваются те — кто попал к ней в лапы,— хотят уберечься, вырваться, или даже победить ее, и война рада, ибо любит суету и безумство.

Мать Воя сердцем видела стенания барона, его просящий милости взгляд, хотя и прикрытый суровостью правителя. Она уважала его, даже, почитала искуснейшим воином королевства, но старалась не выказать чувств, дабы не смутить Морти.

Братьями и сестрами Матери Воя были все — кто прошел с нею от холмов до Дже. В бою они держались вместе, и единственная ученица Тетры, смелостью и жертвенностью — отдавала честь памяти ветерана.

Воробьи барахтаются в песке, покачиваются высокие сосны, белка испуганно обернулась на звук двинувшейся армии Морти де Ридо.

3

Морти несся ураганом по землям отчизны, объединял баронов, сокрушал мятежников.

Северяне прозвали его армию «смерч», а самого барона «оком бури». Ибо, как в середине урагана — бывает тихо и солнечно, так и от Морти, в сражении, веяло безмятежностью.

Морти проникся военной стратегией, всё время походов искал тактику изощренней, ввязывался в битвы лишь для испытания новых маневров. В серьезных боях, Морти, бывало застынет охваченный волнением, наблюдает за решающим мигом — удастся перехитрить врага, или придется отступать…

Пристрастие барона к стратегии питалось мыслью о том что — без Тетры и Джоара, о геройствах можно забыть. Расчет и хладнокровное исполнение приказов — вот надежды Морти в бою. Мать Воя, с ее корпусом сорвиголов — барон в планы не брал, они были для него как молния, поражающая и устрашающая, неукротимая, но споспешествующая Морти…

Каждую отвоеванную землю, Морти наименовывал очередной буквой. К концу лета, барон захватил все западные провинции: Б, В, Г, Д и Е.

Огромная армия северян искала битвы с Морти в поле, но барон ловко уклонялся от третьего безголового подвига. Всё твердил себе: «Нет-нет, стратегия не выдерживает самой идеи генерального боя, а что говорить о тактической грации… Пусть безрассудство беснуется в пыли нашего отступления!..»

В каждом замке Морти оставлял наихрабрейших воинов, и северяне, гоняясь за ним, натыкались на эти камни преткновения и вязли в осадах.

Мать Воя воодушевляла боевыми подвигами городских женщин, и они брались за оружие; так собрался целый полк королевских амазонок, дышащих жаром войны; снисходительно улыбаются они — озираясь на свою былую жизнь, видя в себе детей, ныне возмужавших.

* * *

Два года спустя, осенью, Морти наконец сошелся в бою с первым и последним врагом — генералом Диелензо.

Барон уже два месяца не разговаривает; он отбил почти все земли, и хотя его армия поредела,— оставшиеся солдаты знали что такое бой, боль, каждый видел гримасу своей смерти, отразившуюся в оружии врага.

Последнее время барон воевал одной тактикой, он счел ее лучшей, закалившей в крепчайшую сталь: опыт и силы отрядов.

Генерал Диелензо непоколебим до того, что кажется воплощением силы духа. Он беспощаден, он не кидает слов на ветер. Он прослыл поэтом. Его поэзия — война, его перо — фламберг. Северяне не ошиблись, послав Диелензо завоевывать королевство, он сделал это, не хватало одной тактической победы, в которой он не сомневался, ибо знал — время поставит всё на свои места. А битва с Морти — была лишь вопросом времени, не мастерства, не стратегии и не геройства, а — времени. Генерал думал что Морти бежит от него как от фатума, бессмысленно и трусливо.

Диелензо не боялся ночного боя, не гнушался диверсий, в коих не редко и сам участвовал. Он не боялся смотреть на врага, сколь бы грозным он ни выглядел. Как яростно бы ни стучал в щиты, ни скрежетал зубами, топал и барабанил… Диелензо смотрел на это как на представление, смотрел с ожиданием как художник — ждет рассвета, дабы запечатлеть на полотне новый день.

Генерал всегда спешил в самое пекло сражения, шел первым в бой. Он врывался на коне во вражеский стан, спрыгивал со щитом и мечем, закованный в голубоватые, энтиловые латы, и бился пока ноги не придавливало трупами, пока испуганные ополченцы не отступали. Только один человек заставляет душу Диелензо трепетать, то ли от страха, то ли от презрения… Тетра — оживающий в нутре войны, ставший ее тенью, ее рабом. Весть о смерти ветерана опечалила Диелензо, попрала пылкое желание мести за брата, за Малварму. Генерал не хотел и думать что его брата убила какая-то женщина, но внутренний голос, обличающий в самообмане — угнетал мстительный дух, ведь руки́ на женщину — Диелензо во веки веков не поднял бы. Перенести неудачу — для него тяжче всего; и мысли о том что — его кровного врага, Тетру,— убил какой-то баронишка,— не давали покоя.

Поговаривали, что генерал неизлечимо болен, и поэтому в бою он похож на берсерка. Но вот, пришло время «Ч», Диелензо стоит впереди своей прохудившейся за последние два года — армии, ждет боевых труб Морти, выстроившегося в двух полетах стрелы, напротив.

Последняя битва случилась в перелеске, под столицей, в которой, к слову — прознав о бароне-освободителе, подошедшем к самому городу — учинили бунт.

Мечи застрявшие в деревьях, воткнутые в землю стрелы и копья, зарубленные алебардой кони, покрасневшая кора… и тишь… Никто не отступал.

Диелензо оглянулся, там, за буреломом — еще бьются его лучники, еще слышны вопли и конский топот, звон мечей. Диелензо шел по трупам, на него брызгала кровь, оступаясь — он упирался то на щит, то на выщербленный за эту битву — фламберг. Впервые за годы войны — генерал ощутил слабость. Он шел с опущенным мечем, рисуя за собой линию, раня мертвецов.

Диелензо стал у сосны, прислушался к ноющему голосу одиночества, хныкающему о небывалом промахе, о неудаче — уж которую перенести не удастся. Генералу не верилось, что самый абсурдный и кошмарный сон — стал явью. Его жгло пламенем гнева к врагу и непокорности судьбе, жгло холодом отчаяния. Диелензо заплакал бы, но к нему выбежала Мать Воя, сама на себя не похожая от страха, за ней тащились две боевые сестры — единственно уцелевшие в женском полку.

Она не решалась напасть, ибо того что вытворял в бою Диелензо, Мать Воя не видела даже в «искусстве» Тетры.

Дитя ее потерялось в этом жутком месте; за спиной матери трепыхались обрезанные веревки, некогда державшие сумку с Воем. Сестры тяжело дышали, сердца колотились так, что казалось не выдержат.

— Кликнете барона...— сказала Мать Воя, не спуская глаз с генерала.

— Я здесь,— Морти вышел из-за кустов волчьих ягод, и меч его сломан.

Морти не смог сдержать улыбку, он знал что победил, и оставшийся противник, самый грозный из повстречавшихся барону — не будет помехой, не отберет у него лавры победителя. Он просто не мог представить, не мог помыслить о такой бессмыслице — чтобы пройти весь этот путь и у самого края, у самой вершины — оступиться, сорваться… Нет, Диелензо обречен. И ум Морти знал это и сердце откликалось.

Генерал выглядел как пришелец, человек из другого мира. Неизвестный, безмолвный,— странная тень, вдруг возникшая, и вот… он сбросил с руки щит, и взявшись за клинок у самой гарды, обратил острием на себя, провел им меж латных пластин на груди — вонзил, в самое сердце. Мать Воя вздрогнула; над пролеском пролетала стая журавлей, почти не видных сквозь листву, на фоне пепельных туч.

4

Как же вспыхнула ликованием и радостью — столица, расцвела улыбками и смехом,— когда Морти де Ридо входил через главные врата, под растрепанными, в крови и грязи — знаменами.

Сколько же злобы и презрения источали северяне, бегущие домой, разбитые, разрозненные, гонимые кавалерией барона. Хотя, многие беглецы довольны, ведь путь их — путь домой. Раздосадованные полководцы севера искали утешения в мстительности, амбиции смешались с самонадеянностью, выливаясь в новые планы и стратегию.

Пришла весна, прилетели птицы, рассвет вновь встречается их мелодичным щебетом.

Солнце припекает, ветер тише, земля мягче.

Крестьяне выкапывают урожай хлеба и овощей, выколупывают фрукты из подземных лиан.

Война завершилась, но что-то тревожное, даже зловещее, не успокоенное чувствуется в воздухе. Ожидание бури, гром опустошения которой — слышен в тихую ночь.

* * *

Сегодня в столице праздник. Еще недавно пропели петухи, а на улицах уже толкотня и недоразумения. Скрипят повозки и кареты, с прилавков падают фрукты, босоногая детвора бегает за марширующими солдатами; из окон выглядывают сонные горожане, чуя неладное. Город возмутил новый монарх — Морти де Ридо. Он захотел видеть всех в галерее искусств, — наибольшем здании в городе и королевстве.

На широкой лестнице, ведущей к галерее — толпится люд, гудящий словно огонь в горниле — залитый маслом сплетен и небылиц о минувшей войне. Морти всю ночь простоял на балконе галереи, ждал рассвета — как спасения от ужасов обступивших его. Он боялся умереть сейчас, боялся что отнимут его тело, его волю, боялся что жизнь его — суета, пыль поднятая над землей вечности. Смутившаяся душа его — рвалась из темноты, но всё тщетно, ибо рассвет настает, а не мы настаем рассвету. Морти в праздничной ливрее, красной мантии, расшитой золотом.

Барон… то есть — король, как не привычно,— сидит за столом на фоне огромных витражей, сверкающих в свете из высоких окон напротив.

В зале людей — яблоку негде упасть, эхо постукивает под сводами, ветер трогает хоругви у стен, холодит ноги. Морти смотрит на своих подданных, а видит свои мысли… путающиеся, абсурдные, вселяющие в душу короля сомнения — может люди эти придуманы? Может их нет? Он не знал что это за наваждение, но озабоченные чем-то лица, безразличные взгляды, заспанные глаза — всё это напоминало ему о мнимости славы, преданности и дружбы. «Кто же они,— думал Морти,— эти люди?.. Мне захотелось собрать их здесь, и вот — они пришли. А чего хотят они? Услышать что я скажу? Но ведь это я хотел сказать то — что я скажу… Может они хотят услышать в моем голосе — свои голоса? Значит и я услышу в их голосах — свой?!.. Пока что — это просто гул… рой мыслей, шум моего дыхания, звон в голове… Столько глаз… столько надежд, желаний, дружелюбия, благосклонности, почтения, презрения, уныния, равнодушия, воодушевления, наивности, недовольства, злости. Всё это устремлено ко мне, а всё мое — устремлено к ним, мы видим друг друга потому что отражаемся в невидимом, безучастном наблюдателе,— как в зеркале, и узнаем себя. Так кто же эти люди? Неужели мы все — одно?.. Зачем тогда весь этот маскарад?!..»

Все ждали слова короля, а он потерял внимание в дебрях размышления, заснул не закрывая глаз. Морти приходит в себя, но не решается нарушить это трепетное ожидание, в котором, и время кажется застыло… Свет заиграл в крайнем окне, слепя Морти, пробуждая от нерешительности и укоряя за трусость. Король выпрямился, готовый к речи, но… люди, эта галерея, да и мир — кажутся барону спектаклем, какой-то шуткой, сарказмом, который он так не любит. «Не обманываюсь ли я...— думал Морти.— Не сон ли это? Я так давно не спал...»

Люди стали фигурками, они растягиваются, потолок опускается, Морти лихорадочно пытается остановить это усилием воли, увидеть всё — прежним, но чувствуя свое ничтожество — он вздыхает и сквозь нарастающий ужас говорит: «Я хотел чтобы вы пришли, и так стало, спасибо. Вы, верно недоумеваете, я объясню,— он вспотел, говорить тяжело, слова будто царапают глотку. Морти решил что все хотят его смерти; лица, и особенно улыбающиеся, чудятся ему выражающими замысленное зло.— Я здесь благодаря моим друзьям, которых я похоронил,— голос его, встревоженный, дрожит в тишине. Морти не в силах отогнать беспокойство; в висках стучит, память отзывается громом военных барабанов, а среди толпы мерещится Тетра.— По своему малодушию — я принес их в жертву иллюзии мира, и в тот же миг — я опомнился, но кровь друзей была на моих руках; с тех пор моя жизнь стала кошмаром,— Морти был уверен — сейчас он свалится в обморок.— Война — законнорожденное чадо кошмара, а их отец — это суетливый мир...— Морти расстегнул ливрею; он подозревал, что ему подлили яд, или выпустили в спину отравленный дротик.— Когда-то я жил войной, думал так и надо, считал что убийство — это залог будущего мира… Потом я заподозрил себя в самообмане, и война тут же пленила меня цепями сомнений, но начало борьбы с ней было положено. Уличив себя во лжи — прикрывающей войну — я обличил ее гнусность, увидел нечеловеческие ее глаза, слышал смрад ее дыхания. Больше я не мог не бороться, но под горячую руку попали и мои друзья, не понимавшие, что, почему я противлюсь войне. Их смерть переполнила чашу терпения; в отчаянии я искал слабое место войны, оружие против нее, стратегию… И понял, что война повергается — лишь недеянием и безразличием — когда ее выпустили на волю; а когда она еще в клетке, только здравый ум пресечет глупость тянущейся руки к вызволению зверя. И вот, теперь она повержена, но и я не вышел из воды сухим… А вы — будьте же осмотрительны! Стройте мосты безразличия, дабы не влезть в эту смрадную топь безумной жестокости!..— Морти хотел перевести дыхание, но не вышло, жар туманил сознание.— Вот что, я переименовал все ленные земли моих вассалов, а наше королевство, попрежнему томится в ожидании нового имени. Я издал ордонанс, наименующий все наши земли королевством Алфабето,— каждый вздох Морти давался великим усилием».

В каком-то умопомрачении, или от вдохновения,— он засмеялся. Теперь, Морти почти не сомневался что всё это — шутка, мира нет, люди исчезнут, а стены не толще картонных декораций. И только боль из прошлого, где-то в сердечной глубине — гложет его, напоминая о реальности, о том мире — где трагедия была правдивой, а радость искренней, где время лечило раны. Король отверг прошлое равно как и настоящее, «Происки врага! — думал барон, вассал мертвого короля.— Война расщепила меня, как полено! Восставила мои части против меня же! — думал Морти король.— Значит с ней еще не кончено! Еще жив ее дух, покуда живы ее приспешники. И я — первый из них...» Морти хотелось плакать, но он смеялся, и народ, сомневаясь, подхватил все же, странную радость. Этого король и ожидал — он знал что так будет, что люди засмеются, ведь они — отражают его же, они не существуют. Они лишь плод его воображения.

Морти заплакал, дышал прерывисто, всё запрокидывая голову; мысли и чувства смешались, ни времени, ни воспоминаний, ни мечтаний не стало, лишь пространный миг чего-то неуловимого, вот-вот объемлющего существо Морти, но перед тем, он сказал: «Ничто — в ничто. Прошу милости». Вот и всё; голова опустилась к столу,— Морти де Ридо испустил дух.