Не взаимность, но стремление к ней. Стремление понять и разделить. Эндер ведь желал жукерам добра — как ОНИ его понимали, а это важно. Он не пытался им навязать СВОИ потребности и СВОЕ представление о добре и счастье — он пытался постичь ИХ и предоставить им ИХ, жукерское, счастье.

 

А в «односторонне-насильственной любви» такого вообще нет. Нет потребности понять другое существо. Тем более, нет потребности дать ему благо, сделать его счастливым в ЕГО понимании. Есть только потребность одной персоны — которая берет желаемое для себя.

 

Причина, почему отец заботился о сыне, вовсе не обязательно связана с тем, что он сына любил. Во-первых, это может быть элементарное чувство гордости\порядочности: всё-таки достойные, уважающие себя люди своих сыновей не бросают. Так поступают люди низкие, непорядочные. Во-вторых, сын — символ продолжения рода, что для мужчины всегда было и есть важно.

Родители сплошь и рядом любят не своих детей, а себя в детях — отцы в сыновьях, матери в дочках. Любят себя — создавших «правильную», полноценную семью, залогом которой является ребенок. Любить самого ребенка — значит, опять же, понимать его потребности и сочувствовать им. Прилагать усилия не к тому, чтобы ребенок был «правильным», успешным, хорошим в глазах других, воплотил нереализованные мечты родителей — а чтобы он воплотил СВОИ мечты и достиг СВОЕГО представления о счастье.

А ты сам говорил, что 1) Нарайн никакого ребенка от Салемы вообще не хотел, 2) он разрывался между естественными отцовскими чувствами (какими бы они ни были) — и ненавистью к внуку Вейза. В итоге он попытался достичь компромисса: ненавистное существо не выкинул, но пометил как раба, а затем — как с рабом и обошелся. Где здесь забота о мальчике по имени Адалан? Не о нежеланном сыне Орса, некой «наполовину вещи», которую и поломать нельзя, и задаром отдать жалко, и при себе держать противно. Вот заботу о «все-таки Орсе» я могу усмотреть. С трудом, но могу. Куда проще мне усмотреть уступку собственной, не вполне уничтоженной порядочности Нарайна, дань его гордости Орса и мужчины.

Но вот любовь к живому мальчику, к личности, со своими чувствами и бедами, своим характером, — нет, не вижу я такой любви. Он видеть не мог этого мальчика без отвращения. И в каком месте это — любовь?

 

А знаешь, почему? Потому что этим прекрасным словом стремятся обозвать множество неприятных и отвратительных явлений. Если бы люди не лицемерили, не лгали самим себе, не оправдывали свою подлость, свое себялюбие, свой эгоизм, не провозглашали сакраментальное «А она сама хотела» и «Он сам меня спровоцировал» — если бы люди попросту звали вещи СВОИМИ именами — тогда бы путаницы не было. И уверен, отвратительного было бы меньше.

 

Как только умные, красноречивые, образованные люди начинают использовать свой дар для того, чтобы приукрасить низкое, облагородить подлое, обозвать уродливое — обыденным и нормальным, — они сами превращаются в Зло. Самое настоящее и страшное Зло — это даже не убийство «в состоянии аффекта», или когда какой-нибудь малограмотный и не вполне цивилизованный бандит кого-то грабит в темном переулке или даже, ага, насилует… Настоящее Зло — это когда более чем цивилизованные — с виду — представители общества начинают заниматься иезуитскими играми в слова и понятия, чтобы ОПРАВДАТЬ КАК НОРМУ и убийства, и грабеж, и насилие — и более тонкие грани человеческой порочности.

 

Лично я предпочитаю называть любовь — любовью. А насилие — во всех формах — отвратительной раковой опухолью на теле нашей несчастной цивилизации. И в особенности — тот вид насилия, который всегда знает, как оправдаться словами вроде «а они сами хотели» или «а это вполне нормально, все так делают».

 

По этому поводу надо не мои речи читать, а великолепную пьесу Шварца «Дракон». Там именно об этом и говорится. Просто и талантливо настолько, что дух захватывает…