avatar
и ещё пара колёсиков для тех, кто понимаетТолько спустя примерно двадцать лет появился у нас новый, на этот раз уже полный перевод «Пьяного корабля» Д. Бродского:
Те, что мной управляли, попались впросак: Их индейская меткость избрала мишенью, Той порою, как я, без нужды в парусах, Уходил, подчиняясь речному теченью. Вслед за тем, как дала мне понять тишина, Что уже экипажа не существовало, — Я — голландец, под грузом хлопка и зерна, В океан был отброшен порывами шквала. С быстротою планеты, возникшей едва, То ныряя на дно, то над бездной воспрянув, Я летел, обгоняя полуострова, По спиралям смещающихся ураганов. Черт возьми! Это было триумфом погонь, — Девять суток, как девять кругов преисподней! Я бы руганью встретил маячный огонь, Если б он просиял мне во имя господне! И как детям вкуснее всего в их года Говорит кислота созревающих яблок, — В мой расшатанный трюм прососалась вода И корму отделила от скреповищ дряблых. С той поры я не чувствовал больше ветров — Я всецело ушел, окунувшись, на зло им, В композицию великолепнейших строф, Отдающих озоном и звездным настоем. И вначале была мне поверхность видна, Где утопленник, набожно поднявший брови, Меж блевотины, желчи и пленок вина Проплывал, иногда с ватерлинией вровень, Где сливались, дробились, меняли места Первозданные ритмы, где в толще прибоя Ослепительные раздавались цвета, Пробегая, как пальцы по створкам гобоя. Я знавал небеса — гальванической мглы, Случку моря и туч, и буранов кипенье, И я слушал, как солнцу возносит хвалы Всполошенной зари среброкрылое пенье. На закате, завидевши солнце вблизи, Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй! Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи, Любовался прославленною Атлантидой. С наступлением ночи, когда темнота Становилась внезапно тошней и священней, Я вникал в разбившиеся о борта Предсказанья зеленых и желтых свечений. Я следил, как с утесов, напрягших крестцы, С окровавленных мысов, под облачным тентом, В пароксизмах прибоя свисали сосцы, Истекающие молоком и абсентом. А вы знаете ли? Это я пролетал Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды, Тяжесть радуги, образовавшей портал, Выносили гигантские кариатиды. Область крайних болот… Тростниковый уют — В огуречном рассоле и вспышках метана С незапамятных лет там лежат и гниют Плавники баснословного Левиафана. Приближенье спросонья целующих губ, Ощущенье гипноза в коралловых рощах, Где, добычу почуяв, кидается вглубь Перепончатых гадов дымящийся росчерк. Я хочу, чтобы детям открылась душа, Искушенная в глетчерах, штилях и мелях, В этих дышащих пеньем, поющих дыша, Плоскогубых и золотоперых макрелях. Где Саргассы развертываются, храня Сотни бравых каркасов в глубинах бесовских, Как любимую женщину, брали меня Воспаленные травы — в когтях и присосках. И всегда безутешные, — кто их поймет, — Острова под зевающими небесами, И раздоры, парламентские, и помет Глупышей — болтунов с голубыми глазами. Так я плавал. И разве не стоило свеч Это пьяное бегство, поспеть за которым, Я готов на пари, если ветер чуть свеж, Не под силу ни каперам, ни мониторам. Пусть хоть небо расскажет о дикой игре, Как с налету я в нем пробивал амбразуры, Что для добрых поэтов хранят винегрет Из фурункулов солнца и сопель лазури, Как летел мой двойник, сумасшедший эстамп, Отпечатанный сполохами, как за бортом, — По уставу морей, — занимали места Стаи черных коньков неизменным эскортом. Почему ж я скучаю? Иль берег мне мил? Парапетов Европы фамильная дрема? Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль Чуя течку слоновью и тягу Мальстрема. Забываю созвездия и острова, Умоляющие: оставайся, поведав: Здесь причалы для тех, чьи бесправны права, Эти звезды сдаются в наем для поэтов. Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки, Исступленны рассветы и луны свирепы, — Пусть же бури мой кузов дробят на куски, Распадаются с треском усталые скрепы. Если в воды Европы я все же войду, Ведь они мне покажутся лужей простою, — Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладу Мальчик, полный печали, на корточках стоя? Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях Побывавшему, мне ли под грузом пристало Пробиваться сквозь флаги любительских яхт И клейменых баркасов на пристани малой?
В 1935 г. появился перевод Б. Лившица:
Когда бесстрастных рек я вверился теченью, Не подчинялся я уже бичевщикам: Индейцы-крикуны их сделали мишенью, Нагими пригвоздив к расписанным столбам. Мне было все равно; английская ли пряжа, Фламандское ль зерно мой наполняют трюм. Едва я буйного лишился экипажа, Как с дозволения Рек понесся наобум. Я мчался под морских приливов плеск суровый, Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух, И Полуострова, отдавшие найтовы, В сумятице с трудом переводили дух. Благословение приняв от урагана, Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс По волнам, трупы жертв влекущим неустанно, И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз. Как мякоть яблока моченого приятна Дитяти, так волны мне сладок был набег; Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна Оставив мне, снесла она и руль и дрек. С тех пор я ринулся, пленен ее простором, В поэму моря, в звезд таинственный настой, Лазури водные глотая, по которым Плывет задумчивый утопленник порой. И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры, Все ритмы вялые златистостью дневной, Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры, Любовный бродит сок горчайшей рыжиной. Я знаю молнией разорванный до края Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть, И всполошенную, как робких горлиц стая, Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть. Я видел солнца диск, который, холодея, Сочился сгустками сиреневых полос, И вал, на древнего похожий лицедея, Объятый трепетом, как лопасти колес. В зеленой снежной мгле мне снились океанов Лобзания; в ночи моим предстал глазам, Круговращеньем сил неслыханных воспрянув, Певучих фосфоров светящийся сезам. Я видел, как прибой — коровник в истерии, — Дрожа от ярости, бросался на утес, Но я еще не знал, что светлых ног Марии Страшится Океан — отдышливый Колосс. Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи Цветы на глаз пантер; людская кожа там Подобна радугам, протянутым, как вожжи, Под овидью морей к лазоревым стадам. Болота видел я, где, разлагаясь в гнили Необозримых верш, лежит Левиафан, Кипенье бурных вод, взрывающее штили, И водопад, вдали гремящий, как таран. Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее, В заливах сумрачных чудовищный улов: С деревьев скрюченных скатившиеся змеи, Покрытые живой коростою клопов. Я детям показать поющую дораду Хотел бы, с чешуей багряно-золотой. За все блуждания я ветрами в награду Обрызган пеной был и окрылен порой. Порой, от всех широт устав смертельно, море, Чей вопль так сладостно укачивал меня, Дарило мне цветы, странней фантасмагорий, И я, как женщина, колени преклони, Носился, на борту лелея груз проклятый, Помет крикливых птиц, отверженья печать, Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты, Попятившись, вплывал утопленник поспать. И вот, ощеренный травою бухт, злодейски Опутавшей меня, я тот, кого извлечь Не в силах монитор, ни парусник ганзейский Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь; Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов, Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей Кирпич покрылся сплошь — о лакомство портов! — И лишаями солнц, и соплями дождей; Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей, Сопровождаемый толпой морских коньков, В то время как стекал под палицей июлей Ультрамарин небес в воронки облаков; Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты И хриплый голос твой при случке, бегемот, Я, неподвижностей лазурных соглядатай, Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод. Я видел звездные архипелаги в лоне Отверстых мне небес — скитальческий мой бред: В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет? Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы, Все зори горестны, все солнца жестоки, О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы, Пусть поглотят меня подводные пески. Нет, если мне нужна Европа, то такая, Где перед лужицей в вечерний час дитя Сидит на корточках, кораблик свой пуская, В пахучем сумраке бог весть о чем грустя. Я не могу уже, о волны, пьян от влаги, Пересекать пути всех грузовых судов, Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги, Ни плыть под взорами ужасными мостов. Перевод П. Антокольского: Между тем как несло меня вниз по теченью, Краснокожие кинулись к бичевщикам, Всех раздев догола, забавлялись мишенью, Пригвоздили их намертво к пестрым столбам. Я остался один без матросской ватаги. В трюме хлопок промок и затлело зерно. Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге Понесло меня дальше, — куда, все равно. Море грозно рычало, качало и мчало, Как ребенка, всю зиму трепал меня шторм. И сменялись полуострова без причала, Утверждал свою волю соленый простор. В благодетельной буре теряя рассудок, То как пробка скача, то танцуя волчком, Я гулял по погостам морским десять суток, Ни с каким фонарем маяка не знаком. Я дышал кислотою и сладостью сидра. Сквозь гнилую обшивку сочилась волна. Якорь сорван был, руль переломан и выдран, Смыты с палубы синие пятна вина. Так я плыл наугад, погруженный во время, Упивался его многозвездной игрой, В этой однообразной и грозной поэме, Где ныряет утопленник, праздный герой; Лиловели на зыби горячечной пятна, И казалось, что в медленном ритме стихий Только жалоба горькой любви и понятна — Крепче спирта, пространней, чем ваши стихи. Я запомнил свеченье течений глубинных, Пляску молний, сплетенную как решето, Вечера — восхитительней стай голубиных, И такое, чего не запомнил никто. Я узнал, как в отливах таинственной меди Меркнет день и расплавленный запад лилов, Как подобно развязкам античных трагедий Потрясает раскат океанских валов. Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья, Будто море меня целовало в глаза. Фосфорической пены цвело озаренье, Животворная, вечная та бирюза. И когда месяцами, тупея от гнева, Океан атакует коралловый риф, Я не верил, что встанет Пречистая Дева, Звездной лаской рычанье его усмирив. Понимаете, скольких Флорид я коснулся? Там зрачками пантер разгорались цветы; Ослепительной радугой мост изогнулся, Изумрудных дождей кочевали гурты. Я узнал, как гниет непомерная туша, Содрогается в неводе Левиафан, Как волна за волною вгрызается в сушу, Как таращит слепые белки океан; Как блестят ледники в перламутровом полдне, Как в заливах, в лимонной грязи, на мели, Змеи вяло свисают с ветвей преисподней И грызут их клопы в перегное земли. Покажу я забавных рыбешек ребятам, Золотых и поющих на все голоса, Перья пены на острове, спячкой объятом, Соль, разъевшую виснущие паруса. Убаюканный морем, широты смешал я, Перепутал два полюса в тщетной гоньбе. Прилепились медузы к корме обветшалой, И, как женщина, пав на колени в мольбе, Загрязненный пометом, увязнувший в тину, В щебетанье и шорохе маленьких крыл, Утонувшим скитальцам, почтив их кончину, Я свой трюм, как гостиницу на ночь, открыл. Был я спрятан в той бухте лесистой и снова В море выброшен крыльями мудрой грозы, Не замечен никем с монитора шального, Не захвачен купечеством древней Ганзы, Лишь всклокочен как дым и как воздух непрочен, Продырявив туманы, что мимо неслись, Накопивший — поэтам понравится очень! — Лишь лишайники солнца и мерзкую слизь, Убегавший в огне электрических скатов За морскими коньками по кипени вод, С вечным звоном в ушах от громовых раскатов, Когда рушился ультрамариновый свод, Сто раз крученый-верченый насмерть в мальштреме. Захлебнувшийся в свадебных плясках морей, Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время, О Европе тоскую, о древней моей. Помню звездные архипелаги, но снится Мне причал, где неистовый мечется дождь, — Не оттуда ли изгнана птиц вереница, Золотая денница, Грядущая Мощь? Слишком долго я плакал! Как юность горька мне, Как луна беспощадна, как солнце черно! Пусть мой киль разобьет о подводные камни, Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно. Ну, а если Европа, то пусть она будет, Как озябшая лужа, грязна и мелка, Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит Свой бумажный кораблик с крылом мотылька. Надоела мне зыбь этой медленной влаги, Паруса караванов, бездомные дни, Надоели торговые чванные флаги И на каторжных страшных понтонах огни!
К тексту «Пьяного корабля» несколько раз обращался Леонид Мартынов. Мы даем последний вариант его перевода стихотворения Рембо, «замечательного поэта, которого никуда не денешь даже не столько из девятнадцатого, породившего его века, сколько из нашего двадцатого, безмерно возвысившего его столетия» {Мартынов Леонид. Воздушные фрегаты, М.: Современник, 1974, с. 294.}.
Перевод Л. Мартынова:
Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья, Я от бичевников в конце концов ушел, Их краснокожие для стрел своих в добычу, Галдя, к цветным столбам прибили нагишом. И плыл я, не грустя ни о каких матросах, Английский хлопок вез и груз фламандской ржи. Когда бурлацкий вопль рассеялся на плесах, Сказали реки мне: как хочешь путь держи! Зимой я одолел приливов суматоху, К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва. И вот от торжества земных тоху-во-боху Отторглись всштормленные полуострова. Шторм освятил мои морские пробужденья. И десять дней подряд, как будто пробка в пляс Средь волн, что жертв своих колесовали в пене, Скакал я, не щадя фонарных глупых глаз. Милей, чем для детей сок яблок кисло-сладкий, В сосновый кокон мой влазурилась вода, Отмыв блевотину и сизых вин осадки, Слизнув тяжелый дрек, руль выбив из гнезда. И окунулся я в поэму моря, в лоно, Лазурь пожравшее, в медузно-звездный рой, Куда задумчивый, бледнея восхищенно, Пловец-утопленник спускается порой. Туда, где вытравив все синяки, все боли, Под белобрысый ритм медлительного дня Пространней ваших лир и крепче алкоголя Любовной горечи пузырится квашня. Молнистый зев небес, и тулово тугое Смерча, и трепет зорь, взволнованных под стать Голубкам вспугнутым, и многое другое Я видывал, о чем лишь грезите мечтать! Зиял мистическими ужасами полный Лик солнца низкого, косясь по вечерам Окоченелыми лучищами на волны. Как на зыбучий хор актеров древних драм. Мне снилась, зелена, ночь в снежных покрывалах За желто-голубым восстанием от сна Певучих фосфоров и соков небывалых В морях, где в очи волн вцелована луна. Следил я месяца, как очумелым хлевом Прибой в истерике скакал на приступ скал, — Едва ли удалось бы и Мариям-девам Стопами светлыми умять морской оскал. А знаете ли вы, на что она похожа, Немыслимость Флорид, где с кожей дикарей Сцвелись глаза пантер и радуги, как вожжи На сизых скакунах под горизонт морей! Я чуял гниль болот, брожение камышье Тех вершей, где живьем Левиафан гниет, И видел в оке бурь бельмастые затишья И даль, где звездопад нырял в водоворот. Льды, перлы волн и солнц, жуть н_а_ мель сесть в затоне, Где змей морских грызут клопы морские так, Что эти змеи зуд мрачнейших благовоний, Ласкаясь, вьют вокруг коряжин-раскоряк. А до чего бы рад я показать ребятам Дорад, певучих рыб и золотых шнырей — Там несказанный вихрь цветочным ароматом Благословлял мои срыванья с якорей! Своими стонами мне услащала качку Великомученица полюсов и зон Даль океанская, чьих зорь вдыхал горячку Я, точно женщина, коленопреклонен, Когда крикливых птиц, птиц белоглазых ссоры, Их гуано и сор вздымались мне по грудь И все утопленники сквозь мои распоры Шли взад пятки в меня на кубрике вздремнуть! Но я корабль, беглец из бухт зеленохвостых В эфир превыше птиц, чтоб, мне подав концы, Не выудили мой водою пьяный остов Ни мониторы, ни ганзейские купцы, Я вольный, дымчатый, туманно-фиолетов, Я скребший кручи туч, с чьих красных амбразур Свисают лакомства отрадны для поэтов — Солнц лишаи и зорь сопливая лазурь, Я в электрические лунные кривули, Как щепка вверженный, когда неслась за мной Гиппопотамов тьма, а грозные Июли Дубасили небес ультрамарин взрывной, Я за сто миль беглец от изрыганий бурных, Где с Бегемотом блуд толстяк Мальстром творил, — Влекусь я, вечный ткач недвижностей лазурных, К Европе, к старине резных ее перил! Я, знавший магнетизм архипелагов звездных, Безумием небес открытых для пловцов! Самоизгнанницей, не в тех ли безднах грозных Спишь, Бодрость будущая, сонм златых птенцов! Но, впрочем, хватит слез! Терзают душу зори. Ужасна желчь всех лун, горька всех солнц мездра! Опойно вспучен я любовью цепкой к морю. О, пусть мой лопнет киль! Ко дну идти пора. И если уж вода Европы привлекает, То холодна, черна, в проломах мостовой, Где грустное дитя, присев на корточки, пускает, Как майских мотыльков, кораблик хрупкий свой. О волны, тонущий в истоме ваших стонов, Я ль обгоню купцов-хлопкоторговцев здесь, Где под ужасными глазищами понтонов Огней и вымпелов невыносима спесь! (Цитируется по: Артюр Рембо Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду «Литературные памятники». М., «Наука», 1982)
Вот еще два перевода:
Владимир Набоков
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью, хватился я моих усердных бурлаков: индейцы ярые избрали их мишенью, нагими их сковав у радужных столбов. Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих и хлопок английский,-- но к ним я охладел. Когда прикончили тех пленников орущих, открыли реки мне свободнейший удел. И я,-- который был, зимой недавней, глуше младенческих мозгов,-- бежал на зов морской, и полуостровам, оторванным от суши, не знать таких боев и удали такой. Был штормом освящен мой водный первопуток. Средь волн, без устали влачащих жертв своих, протанцевал и я, как пробка, десять суток, не помня глупых глаз огней береговых. Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая, вошла в еловый трюм зеленая вода, меня от пятен вин и рвоты очищая и унося мой руль и якорь навсегда. И вольно с этих пор купался я в поэме кишащих звездами лучисто-млечных вод, где, очарованный и безучастный, время от времени ко дну утопленник идет, где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги окрашивая вдруг, кружатся в забытьи,-- просторней ваших лир, разымчивее браги,-- туманы рыжие и горькие любви. Я знаю небеса в сполохах, и глубины, и водоверть, и смерч, покой по вечерам, рассвет восторженный, как вылет голубиный, и видел я подчас, что мнится морякам; я видел низких зорь пятнистые пожары, в лиловых сгустках туч мистический провал, как привидения из драмы очень старой, волнуясь чередой, за валом веял вал, я видел снежный свет ночей зеленооких, лобзанья долгие медлительных морей, и ваш круговорот, неслыханные соки, и твой цветной огонь, о фосфор-чародей! По целым месяцам внимал я истерии скотоподобных волн при взятии скалы, не думая о том, что светлые Марии могли бы обуздать бодливые валы. Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,-- где смешаны цветы с глазами, с пестротой пантер и тел людских и с радугами, в виде натянутых вожжей над зеленью морской! Брожения болот я видел,-- словно мрежи, где в тине целиком гниет левиафан, штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет и опрокинется над бездной ураган. Серебряные льды, и перламутр, и пламя, коричневую мель у берегов гнилых, где змеи тяжкие, едомые клопами, с деревьев падают смолистых и кривых. Я б детям показал огнистые созданья морские,-- золотых, певучих этих рыб. Прелестной пеною цвели мои блужданья, мне ветер придавал волшебных крыл изгиб. Меж полюсов и зон устав бродить без цели, порой качался я нежнее. Подходил рой теневых цветов, присоски их желтели, и я как женщина молящаяся был,-- пока, на палубе колыша нечистоты, золотоглазых птиц, их клики, кутерьму, я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты, дремотно пятился утопленник во тьму. Но я, затерянный в кудрях травы летейской, я, бурей брошенный в эфир глухонемой, шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский, ни зоркий монитор не сыщет под водой,-- я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком пробивший небеса, кирпичную их высь, где б высмотрел поэт все, до чего он лаком,-- лазури лишаи и солнечную слизь,-- я, дикою доской в трескучих пятнах ярких бежавший средь морских изогнутых коньков, когда дубинами крушило солнце арки ультрамариновых июльских облаков,-- я, трепетавший так, когда был слышен топот Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег, паломник в синеве недвижной,-- о, Европа, твой древний парапет запомнил я навек! Я видел звездные архипелаги! Земли, приветные пловцу, и небеса, как бред. Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь, о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет? Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори, так солнце солоно, так тягостна луна. Любовью горькою меня раздуло море… Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна! Из европейских вод мне сладостна была бы та лужа черная, где детская рука, средь грустных сумерек, челнок пускает слабый, напоминающий сквозного мотылька. О, волны, не могу, исполненный истомы, пересекать волну купеческих судов, победно проходить среди знамен и грома и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
1928
Евгений Головин
Я спускался легко по речному потоку Наспех брошенный теми, кто шел бичевой. К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко, Краснокожие тешились целью живой. И теперь я свободен от всех экипажей В трюме только зерно или хлопка тюки… Суматоха затихла. И в прихоть пейзажей Увлекли меня волны безлюдной реки. В клокотанье приливов и в зимние стужи Я бежал, оглушенный, как разум детей, И полуострова, отрываясь от суши Не познали триумфа столь диких страстей. Ураганы встречали мои пробужденья, Словно пробка плясал я на гребнях валов, Где колышатся трупы в инерции тленья И по десять ночей не видать маяков. Словно яблоко в детстве, нежна и отрадна, Сквозь еловые доски сочилась вода. Смыла рвоту и синие винные пятна, Сбила якорь и руль неизвестно куда. С той поры я блуждал в необъятной Поэме, Дымно-белой, пронизанной роем светил, Где утопленник, преданный вечной проблеме, Поплавком озаренным задумчиво плыл. Где в тонах голубой, лихорадочной боли, В золотистых оттенках рассветной крови, Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя, Закипает багровая горечь любви. Я видал небеса в ослепительно-длинных Содроганьях… и буйных бурунов разбег, И рассветы, восторженней стай голубиных, И такое, о чем лишь мечтал человек! Солнце низкое в пятнах зловещих узоров, В небывалых сгущеньях сиреневой мглы И подобно движениям древних актеров, Ритуально и мерно катились валы… Я загрезил о ночи, зеленой и снежной, Возникающей в темных глазницах морей, О потоках, вздувающих вены мятежно В колоритных рожденьях глубин на заре. Я видал много раз, как в тупой истерии Рифы гложет прибой и ревет, точно хлев, Я не верил, что светлые ноги Марии Укротят Океана чудовищный зев. О Флориды, края разноцветных загадок, Где глазами людей леопарды глядят, Где повисли в воде отражения радуг, Словно привязи темно-опаловых стад. Я видал как в болотах глухих и зловонных В тростнике разлагался Левиафан, Сокрушительный смерч в горизонтах спокойных Море… и водопадов далекий туман. Ледяные поля. В перламутровой яви Волны. Гиблые бухты слепых кораблей, Где до кости обглоданные муравьями, Змеи падают с черных пахучих ветвей. Я хотел, чтобы дети увидели тоже Этих рыб — золотисто-певучих дорад. Убаюканный пеной моих бездорожий Я вздымался, загадочным ветром крылат. Иногда, вечный мученик градусной сети, Океан мне протягивал хищный коралл. Или, в желтых присосках бутоны соцветий Восхищенный, как женщина, я замирал… А на палубе ссорились злобные птицы, Их глаза были светлые до белизны, И бездомные трупы пытались спуститься В мой разломанный трюм — разделить мои сны. Волосами лагун перепутан и стянут Я заброшен штормами в бескрайний простор, Мой скелет опьянелый едва ли достанут Бригантина Ганзы и стальной монитор. Фиолетовым дымом взнесенный над ветром, Я пробил, точно стенку, багровую высь, Где — изящным подарком хорошим поэтам — Виснут сопли лазури и звездная слизь. В электрических отблесках, в грозном разгуле Океан подо мной бушевал, словно бес, Как удары дубин грохотали июли Из пылающих ям черно-синих небес… Содрогался не раз я, когда было слышно, Как хрипят бегемоты и стонет Мальстрем, Я, прядильщик миров голубых и недвижных, Но Европа… ее не заменишь ничем. Были звездные архипелаги и были Острова… их просторы бредовы, как сон. В их бездонных ночах затаилась не ты ли Мощь грядущая — птиц золотых миллион? Я действительно плакал! Проклятые зори. Горько всякое солнце, любая луна… И любовь растеклась в летаргическом горе, О коснулся бы киль хоть какого бы дна! Если море Европы… я жажду залива Черные лужи, где пристани путь недалек, Где нахмуренный мальчик следит молчаливо За своим кораблем, нежным, как мотылек. Я не в силах истомам волны отдаваться, Караваны судов грузовых провожать, Созерцать многоцветные вымпелы наций, Под глазами зловещих понтонов дрожать. ***

На мой взгляд, два последние наиболее точны.
Похожие топики
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль