а поделиться знанием об удивительных женщинах поэтах так никто больше и не удосуживается
тогда вот:
ВикаСумерки
Выпусти в край моего ожидания
Пестрые стаи своих голубей.
Пусто на сердце зимой. С замиранием
Строю на сваях больных тополей
Новое лето, холодное, бледное.
В черную крапинку стынет крупа
Снега разбухшего. Все отобедали,
К спицам привычно метнулась рука.
Скрипнет калитка – надежда взлохматится,
Мыслью застрянет колючей в клубке,
Что за порог моей памяти катится.
Не наклониться, хотя налегке…
Серый февраль, у дорог голосующий
Желто-зелеными перьями птиц,
Сдался на милость синиц атакующих,
С брызгами грязи в кювет съехал вниз.
Тянется тень от калитки к завалинке.
Солнце споткнулось о старый пенек
И завалилось, подняв кверху валенки
В черных заплатах проталин. Денек
К вечеру клонится, стынет околица.
Горкой сервизной в буфете спит гжель.
Оловом льется небесная конница
С крыши погасшей за ветхий плетень…
Пестрые стаи летают по горнице,
Тихо крылами касаясь волос.
Голос воркующей маленькой горлицы
Слышу сквозь дрему: «В ночь будет мороз».
Не надо так громко...
Не надо так громко, зачем? Поэтесса…
Я тень на поляне февральского леса,
Кудрявое облако в небе лазури,
Вино сладкозвучное «Кинзмараули»,
Река среднерусской бескрайней равнины,
Пылающий танец с кавказской вершины.
Я рыжая глина у ног синей ели,
Забытая песня родной колыбели.
Я крашу седые виски — годы весен.
Ты вслед мне летишь к водопаду, без весел.
Я смех бесконечного горного эха,
Я грусть, что таится за шторой успеха.
Зачем? — «поэтесса»… В стихах я играла.
Ножом полосни белотелое сало,
На хлеб с чесноком положи, как закуску.
Я водка, я спички, что дали в нагрузку.
Я очередь в кассу, я груда посуды.
Я пыль на столе и на лысине Будды.
Меня ты придумал. И спасся, и выжил,
На сопках Камчатки морошкою вышил.
Выпусти в край моего ожидания
Пестрые стаи своих голубей.
Пусто на сердце зимой. С замиранием
Строю на сваях больных тополей
Новое лето, холодное, бледное.
В черную крапинку стынет крупа
Снега разбухшего. Все отобедали,
К спицам привычно метнулась рука.
Скрипнет калитка – надежда взлохматится,
Мыслью застрянет колючей в клубке,
Что за порог моей памяти катится.
Не наклониться, хотя налегке…
Серый февраль, у дорог голосующий
Желто-зелеными перьями птиц,
Сдался на милость синиц атакующих,
С брызгами грязи в кювет съехал вниз.
Тянется тень от калитки к завалинке.
Солнце споткнулось о старый пенек
И завалилось, подняв кверху валенки
В черных заплатах проталин. Денек
К вечеру клонится, стынет околица.
Горкой сервизной в буфете спит гжель.
Оловом льется небесная конница
С крыши погасшей за ветхий плетень…
Пестрые стаи летают по горнице,
Тихо крылами касаясь волос.
Голос воркующей маленькой горлицы
Слышу сквозь дрему: «В ночь будет мороз».
Не надо так громко...
Не надо так громко, зачем? Поэтесса…
Я тень на поляне февральского леса,
Кудрявое облако в небе лазури,
Вино сладкозвучное «Кинзмараули»,
Река среднерусской бескрайней равнины,
Пылающий танец с кавказской вершины.
Я рыжая глина у ног синей ели,
Забытая песня родной колыбели.
Я крашу седые виски — годы весен.
Ты вслед мне летишь к водопаду, без весел.
Я смех бесконечного горного эха,
Я грусть, что таится за шторой успеха.
Зачем? — «поэтесса»… В стихах я играла.
Ножом полосни белотелое сало,
На хлеб с чесноком положи, как закуску.
Я водка, я спички, что дали в нагрузку.
Я очередь в кассу, я груда посуды.
Я пыль на столе и на лысине Будды.
Меня ты придумал. И спасся, и выжил,
На сопках Камчатки морошкою вышил.