У завесыОни шли и шли, а мост под ними колыхался, а они шли, и мост раскачивался, и Солло казалось, что они залипли в каком-то дурном безвременье, и этой дороге никогда не будет конца, разве только небо поменяется местами с океаном, и облака будут мчаться внизу, под мостом, где сейчас вскипают валы.
Холодно было — жуть. И что-то склизкое и упругое ворочалось в животе, будто целый клубок сплетенных червей, они вспучивали плоские блестящие ленты своих тел, вытягивали сплющенные головки, стремились вверх, к пищеводу. Еще немного, и он выблюет их прямо на ржавые полотнища настила.
Отчего-то вспомнилась задачка, про мост и роту полицейских, будто те маршировали строем, ритмично чеканя шаг, и мост под ними обрушился, не выдержав этого ритма. Резонанс, вспомнил Солло, все дело в резонансе.
Интересно, а как идем мы?
Рабица с одной стороны обвалилась, с другой, — полуоторванная, билась на ветру верхним краем — неровно и быстро, точно птица машет раненым крылом. Они достигли середины пролета.
Только тут Солло обернулся к Мелеку.
Мелек, бледный даже сквозь загар, смотрел с напряженной, неестественной, кривой улыбкой, приклеенной к его роже полоской серого пластыря. Ветер лохматил ему волосы, швырял вихры прямо на глаза. Под ветхой тканью футболки вздымалась и опадала грудная клетка.
А ведь он без куртки даже. Совсем, должно быть, продрог.
Солло отвернулся, и тут его нога соскользнула и куда-то поехала, он не удержал равновесия, грохнулся на колени. Сердце снова затрепыхалось как бешеное. Он выругался и начал вставать, и в этот момент нечеткая тень метнулась мимо. Мелек.
Взял и обогнул Солло — миг, и вырвался вперед. Да, просто взял и обогнул. По стороне, не защищенной сеткой.
— Двигаем?
Солло подумал, что они оба идиоты. Устроили дурацкое соревнование, гонку за право быть первым, когда мост вот-вот не выдержит и рухнет. Кто первым пойдет ко дну?
А ведь как-то раньше ходили здесь люди — те, что жили в заброшенном поселке. Они, должно быть, работали на том острове, где станция и нефтяные платформы, и каждый день, утром и вечером, пешком пересекали пролив. Тогда проще было, конечно, прочный настил без дыр и заколдобин, и рабица тоже — прочная, новенькая, одно загляденье. Но все-таки оставалась высота, и мост так же раскачивало ветром… хотя ветер в те годы, разумеется, дул не так сильно. Это теперь, когда Завеса придвинулась ближе к берегу, здесь постоянно штормит, и наверху шквал следует за шквалом — атмосферная аномалия, он сам читал в учебнике.
Сколько еще идти?
Мелек неожиданно ускорился, так и припустил — поди, догони. Солло едва поспевал за ним, вот ненормальный, стыдится, наверное, что медлил тогда, в начале. И я не лучше.
Горстка скал впереди росла и ширилась, и башня пилона — близнец башни, оставшейся на той стороне, — прежде маленькая, как спичка, тоже вымахала ржавой громадиной. Еще несколько метров, и внизу, в реве и пене вечного шторма, замелькают прибрежные камни.
Тень накрыла их внезапно. Только что сквозь облачную вату лился серый пасмурный свет, и вдруг потемнело, не как от облака, а так словно они выбрели к огромной стене, плотно загородившей солнце.
Мелек остановился, и Солло, выглядывая из-за его плеча, вдруг увидел ее, эту стену.
Она вздымалась ввысь на несколько десятков метров, огромная лиловато-свинцовая масса воды, цунами, нависшее над побережьем. Ее верхний край постоянно колебался, то низко оседая, то снова взлетая к темному небу, и Солло понял, что это ураганные валы несутся один за другим, озаряемые сполохами молний, и упираются в невидимую преграду, и усмиряют свой порыв, не в силах обрушиться на материк.
Солло поежился — не от холода, а от какого-то нового, странного и щемящего чувства. Он ничего не значил перед этой стихией, все они, все люди на земле, не значили перед ней ничего, она смела бы их в миг, и деревья, и города, — так ливень сметает поселение незадачливых муравьев. И однако чужая враждебная мощь не могла прорваться сквозь тонкую ткань Завесы, сквозь прозрачную кисею, сотканную из невидимых магических нитей. Сквозь границу, поставленную человеком.
Мелек посторонился, и Солло стал с ним вплотную. Ветер, ослабленный Завесой, но еще сильный, продолжал раскачивать мост, но теперь это не имело значения.
А потом все кончилось. Только что они стояли перед сплошной громадой взбаламученной воды, и вот нет ее, этой стены, есть только ширма, иллюзорная обманка, а на ней — неспокойный океан до самой кромки неба. Штормит, но не слишком, и волны в пенных гривах не стремятся захлестнуть весь мир. И солнце блеснуло сквозь облака.
— Круто, — восхищенно сказал Мелек и рассмеялся. — Зашибись!
Солло тоже улыбнулся.
— А мало кто еще так близко подходил к Завесе. Мы первые.
— Ясное дело, — с видом знатока подтвердил Мелек. — Среди пацанов — так точно. Она вон там, сразу за островом. Где бандура оранжевая, ну плакат, что зона высокой опасности. Фигово, что там не полазать, домой уже пора. А туда смотри, в ту сторону, там энергоцентраль. Запретная зона, прикинь! Там уже Камбрия.
Фиал. «Круг замкнулся»
АгилаЛеденцовая свежесть сменялась сладостью земляничных окон и прохладой заветных васильков. Стел не спешил: занятия с учениками начнутся лишь в полдень, и пока можно поддаться искушению восточной лестницы. Такое солнечное утро никак нельзя упускать!
На подоконнике в лучах цвета сочных абрикосов и золотистого меда сидела она. Шоколадное платье очерчивало контур поджатых по обыкновению ног. У пояса, на концах темных кос, болтались желтые помпоны. Длинная шея, острый подбородок, вздернутый нос — Агила была неповторима, как и всегда. Янтарные глаза с темными лучиками и ободком вокруг радужки следили за игрой огненных шариков между тонкими пальцами. А губы улыбались так, что сразу становилось понятно — она знает, что Стел стоит как вкопанный и смотрит на нее.
— Они такие юркие, яркие и… опасные. — Агила переплела пальцы в замок и резко распрямила — волшебные огни разлетелись в стороны, на мгновение зависли и потянулись обратно, словно привязанные нитями. — Одно неловкое движение, и… — она звонко щелкнула — шарики с шипением рассыпались по ступеням.
Стел отступил на шаг, чтобы не прожечь сапоги, и улыбнулся Агиле.
— Ты всегда любила играть с огнем.
— А ты перестраховщик, — колко ответила она и наконец-то посмотрела ему в глаза.
Взгляд Стела увяз в янтаре, будто впитавшем солнечный свет целого лета.
Он склонил голову перед единственной дочерью Ериха Великого.
— Ваше высочество.
— Я скучала по тебе, зануда. — Агила спрыгнула с подоконника.
О.Фурсин, М.Какабадзе. «Калигула»
Старшая из сестерНет еще и дочери Агриппины рядом, и местонахождение ее неизвестно, как всегда, впрочем! Эта девочка — вечная ее забота и боль, даром, что ли, носит собственное родовое имя матери. Сон смыкает глаза, так было бы хорошо подремать в жару. Но тревога не дает отключиться по-настоящему. Ускакала козочкой строптивая девочка, где-то она сейчас? С ее-то неуёмным любопытством ко всему. Непременно надо сунуть свой нос повсюду. На каждый в округе двор забежать, к каждому обратиться с каким-то словом. Она не делит людей на своих и чужих. Ей все свои, кто ответил на приветствие. А уж если проявил кто к ней интерес, ей все равно, кто именно: и с виликом побеседует, и землепашцу вольному улыбнется, и раба с корзинкой растормошит. Тем более, что свои не очень-то к ней расположены. Калигула предпочитает общество Друзиллы; та отвечает брату взаимностью. Друз и Нерон Цезари развлекают друг друга, напротив, взаимной враждой, но результат для Агриппины тот же. Она братьев не интересует совершенно. Ливиллу ласкает каждый, но она слишком мала, чтоб быть достойной серьезного общения. Агриппина предоставлена самой себе. И использует эту свою свободу так, как ей вздумается…
— Мама! Мама! — слышит мать голосок той, о которой думала. И почему-то откуда-то сверху, с небес…
Подскочила женщина со своего ложа. Озирается в тревоге. О Мента[2], это же надо видеть, что она вытворяет, маленькая Агриппина! Сердце женщины, отнюдь не каменное, падает куда-то вниз. Усилием воли сдерживает мать крик, рвущийся из горла. Испугается, упадет!
Неведом страх Агриппине-младшей. Угрожающе прогибаются под ней деревянные своды беседки. Скрипят. Прогибается и лоза, провисает, когда легкая нога давит на нее. Немалая высота, надо сказать, легла под ножками девочки пропастью.
Но Агриппине и точно неведом страх. Она не просто идет по перекладинам беседки, она танцует…
— Гай! Друзилла! — зовет она брата с сестрой. — А кто еще так может?!
Калигула быстр в расчетах. У него мужской глазомер. Измерил высоту взглядом, и видно, что испугался, как и мать. Но не кричит тоже. В этой семье страх вовсе не та эмоция, что выплеснется в крике. Преследуемые судьбой дети Германика привыкли страшиться. Каждый из них скорее ринется навстречу угрозе, чем закричит.
— Слезай-ка, Агриппина, — негромко говорит Гай.
Он еще и неглуп, хоть и молод, этот мальчик. Он прекрасно понимает природу поступка сестры.
Не в первый раз, раздражаясь проявлениями дружбы между Калигулой и Друзиллой, ревнуя, Агриппина вытворяет подобное. Ей важно отвлечь брата, обратить на себя его внимание. Быть первой и главной. Когда не удается, Агриппина страшно злится и сникает. Вот и сейчас, важно дать ей понять, как нелепо ее поведение. Как всем смешна ее выходка. Тогда ей станет скучно продолжать.
— Вот если слетишь, будешь жалеть, — продолжает мальчик. — Помнишь нашего кузнеца? Того, что зимой сломал себе ногу, возвращаясь из кузницы? Они много выпили вина, и он не заметил ямы, помнишь?
— Что мне за дело до какого-то кузнеца? — распевает Агриппина, дурачась.
Она выгибает спину, и делает изящный разворот на самом краю беседки. Нога девочки соскальзывает вниз…
Но нет! Раскинув руки, удерживает она равновесие, а потом делает быстрый шаг, еще…
Вздох облегчения вырывается из груди матери. Ей бы пригрозить, заставить девочку испугаться наказания и спуститься. Но Агриппина Младшая ведь ничего не боится. Все уже сказано не раз и не два…
— Ну да, до кузнеца тебе нет дела. А ему и вовсе ничего уже не надо. Да неужели ты забыла, как он умирал, Агриппина? Мы ведь ходили к нему, несмотря на запреты мамы…
Быстрый извиняющийся взгляд Калигулы в сторону матери. Та лишь качает головой, ходили, так ходили, дело прошлое.
— Нога у него распухла и почернела, помнишь, и воняло так, что все зажимали носы, да только это не помогало! Вот и тебя уложат, и никто не захочет видеть тебя, как ты завоняешь, Агриппина, — заканчивает свою неутешительную речь брат. — Уж на кузнеца все и насмотрелись, и нанюхались. Что хорошего?
Кажется, красноречие его увенчалось успехом. Агриппина перестала танцевать. Согнулась, скользнула на ветвь. Села, раскачиваясь, готовясь к прыжку. Да не успела.
Молнией метнулся к ней брат. Стащил за свисающие ноги, подхватил, опустил на землю. Не успела девочка опомниться, как развернул, да и шлепнул звонко по тому месту, из которого ноги растут, и которого не должен бы касаться. Он ведь брат, не отец ей…
Морщась, подул на пальцы, и сказал вслух:
— Ох, и крепкая же ты девчонка, из железа, наверное… Карна[3] и Оссипаго[4] немало о тебе пекутся…
Громкий смех Друзиллы зазвенел, поплыл в воздухе. Засмеялась и мать, понимая, что опасность миновала, остальное можно будет досказать после…
Разъяренной фурией скакнула к брату опомнившаяся Агриппина. Хочет достать, расцарапать лицо, ударить, убить…
Гай схватил ее за руки. Прижал к себе, чтоб не достала ногой.
— Полно тебе дурачиться, сестра, — все равно со мной не справиться. Не надо равняться с мужчинами, Агриппина, скоро поймешь, как это глупо. Да разве это тот путь? Спроси у женщин, что взрослее, да хоть бы у матери: разве нельзя по-другому? Она-то командовала отцом, а он — легионами…
Так шептал на ухо Агриппине Калигула, крепко прижимая сестру к себе.
Но девочку тянуло равняться. И к высоте она стремилась тоже. Однажды ее не могли уговорить сойти с карниза, что шел вокруг дома. Она ступала ногами по плечам и головам мраморных кариатид, огрызалась на уговоры и просьбы:
Тадер Орди «Дорога забытого знания»
Дорога, медальон сердечкомМы ехали в осень, и солнце становилось все дальше и холоднее, а местность — все более неровной. Мир стал трехцветным, оранжевым, темно-зеленым и серым, как будто остальные цвета проиграли битву в борьбе с осенью. Дорога подчас проходила в низине, окруженная с двух сторон, как стенами, каменистой породой, едва прикрытой тонким слоем земли, который было хорошо видно на срезе. Деревья здесь были невысокие и кривые, толщиной с мою руку, и я с трудом узнавала в них все те же бесконечные сосны.
В те дни, когда наш маршрут не пересекал никакой населенный пункт, мы останавливались на поляне неподалеку от дороги и зажигали привычный костер. Я бегала и разминала уставшие от сидения ноги, Селена готовила ужин, а потом мы болтали обо всем и ни о чем. Разговоры в группе отличались от тех, к которым я привыкла в реабилитационном центре — здесь не торговались, не менялись информацией — музыканты получали достаточно ресурса в пути, каждая минута открывала новые горизонты, причем для всех одновременно. Иногда мы просто молчали, вслушивались в лесной ветер, роняющий шишки, смотрели, как он поднимает пыль на дороге, свободный от ограничивающих деревьев, стен, гор, той свободой, которую дарит только дорога.
В один из таких вечеров мы сидели на небольшой поляне в паре метров над дорогой. Под нашими ногами росла красная сочная брусника, я собирала ее и ела, остальные проявляли к ягоде возмутительное равнодушие. Рой отделывал проволокой очень достоверную модель небольшой рыбки — очевидно, наживки. Сетчатая серебристая чешуя играла на солнце, глаза заманчиво сверкали. Я бы клюнула.
Эрин срезал сучья с какого-то дерева, Ким задумчиво перебирал струны гитары, тихо, деликатно подстраиваясь под шум ветра.
— Что это у тебя, Эрин? — вдруг прервался Ким.
— Сердечная сосна, — ответил тот.
— Кинь сюда на минутку, — попросил Ким.
— Держи.
Кусок неприглядного узловатого дерева, как будто покрытого бородавками и перекрученного, оказался у Кима в руках. Он достал из сумки небольшой походный нож с зазубринами, в несколько уверенных движений отпилил от бруска овальный медальон в палец толщиной.
— Смотри, — сказал он. — Понимаешь, за что ее так назвали?
Я кивнула:
— Теперь понимаю. Красиво.
На срезе странного корявого дерева годичные кольца образовывали четкий и красивый узор — сердце.
Холодно было — жуть. И что-то склизкое и упругое ворочалось в животе, будто целый клубок сплетенных червей, они вспучивали плоские блестящие ленты своих тел, вытягивали сплющенные головки, стремились вверх, к пищеводу. Еще немного, и он выблюет их прямо на ржавые полотнища настила.
Отчего-то вспомнилась задачка, про мост и роту полицейских, будто те маршировали строем, ритмично чеканя шаг, и мост под ними обрушился, не выдержав этого ритма. Резонанс, вспомнил Солло, все дело в резонансе.
Интересно, а как идем мы?
Рабица с одной стороны обвалилась, с другой, — полуоторванная, билась на ветру верхним краем — неровно и быстро, точно птица машет раненым крылом. Они достигли середины пролета.
Только тут Солло обернулся к Мелеку.
Мелек, бледный даже сквозь загар, смотрел с напряженной, неестественной, кривой улыбкой, приклеенной к его роже полоской серого пластыря. Ветер лохматил ему волосы, швырял вихры прямо на глаза. Под ветхой тканью футболки вздымалась и опадала грудная клетка.
А ведь он без куртки даже. Совсем, должно быть, продрог.
Солло отвернулся, и тут его нога соскользнула и куда-то поехала, он не удержал равновесия, грохнулся на колени. Сердце снова затрепыхалось как бешеное. Он выругался и начал вставать, и в этот момент нечеткая тень метнулась мимо. Мелек.
Взял и обогнул Солло — миг, и вырвался вперед. Да, просто взял и обогнул. По стороне, не защищенной сеткой.
— Двигаем?
Солло подумал, что они оба идиоты. Устроили дурацкое соревнование, гонку за право быть первым, когда мост вот-вот не выдержит и рухнет. Кто первым пойдет ко дну?
А ведь как-то раньше ходили здесь люди — те, что жили в заброшенном поселке. Они, должно быть, работали на том острове, где станция и нефтяные платформы, и каждый день, утром и вечером, пешком пересекали пролив. Тогда проще было, конечно, прочный настил без дыр и заколдобин, и рабица тоже — прочная, новенькая, одно загляденье. Но все-таки оставалась высота, и мост так же раскачивало ветром… хотя ветер в те годы, разумеется, дул не так сильно. Это теперь, когда Завеса придвинулась ближе к берегу, здесь постоянно штормит, и наверху шквал следует за шквалом — атмосферная аномалия, он сам читал в учебнике.
Сколько еще идти?
Мелек неожиданно ускорился, так и припустил — поди, догони. Солло едва поспевал за ним, вот ненормальный, стыдится, наверное, что медлил тогда, в начале. И я не лучше.
Горстка скал впереди росла и ширилась, и башня пилона — близнец башни, оставшейся на той стороне, — прежде маленькая, как спичка, тоже вымахала ржавой громадиной. Еще несколько метров, и внизу, в реве и пене вечного шторма, замелькают прибрежные камни.
Тень накрыла их внезапно. Только что сквозь облачную вату лился серый пасмурный свет, и вдруг потемнело, не как от облака, а так словно они выбрели к огромной стене, плотно загородившей солнце.
Мелек остановился, и Солло, выглядывая из-за его плеча, вдруг увидел ее, эту стену.
Она вздымалась ввысь на несколько десятков метров, огромная лиловато-свинцовая масса воды, цунами, нависшее над побережьем. Ее верхний край постоянно колебался, то низко оседая, то снова взлетая к темному небу, и Солло понял, что это ураганные валы несутся один за другим, озаряемые сполохами молний, и упираются в невидимую преграду, и усмиряют свой порыв, не в силах обрушиться на материк.
Солло поежился — не от холода, а от какого-то нового, странного и щемящего чувства. Он ничего не значил перед этой стихией, все они, все люди на земле, не значили перед ней ничего, она смела бы их в миг, и деревья, и города, — так ливень сметает поселение незадачливых муравьев. И однако чужая враждебная мощь не могла прорваться сквозь тонкую ткань Завесы, сквозь прозрачную кисею, сотканную из невидимых магических нитей. Сквозь границу, поставленную человеком.
Мелек посторонился, и Солло стал с ним вплотную. Ветер, ослабленный Завесой, но еще сильный, продолжал раскачивать мост, но теперь это не имело значения.
А потом все кончилось. Только что они стояли перед сплошной громадой взбаламученной воды, и вот нет ее, этой стены, есть только ширма, иллюзорная обманка, а на ней — неспокойный океан до самой кромки неба. Штормит, но не слишком, и волны в пенных гривах не стремятся захлестнуть весь мир. И солнце блеснуло сквозь облака.
— Круто, — восхищенно сказал Мелек и рассмеялся. — Зашибись!
Солло тоже улыбнулся.
— А мало кто еще так близко подходил к Завесе. Мы первые.
— Ясное дело, — с видом знатока подтвердил Мелек. — Среди пацанов — так точно. Она вон там, сразу за островом. Где бандура оранжевая, ну плакат, что зона высокой опасности. Фигово, что там не полазать, домой уже пора. А туда смотри, в ту сторону, там энергоцентраль. Запретная зона, прикинь! Там уже Камбрия.
На подоконнике в лучах цвета сочных абрикосов и золотистого меда сидела она. Шоколадное платье очерчивало контур поджатых по обыкновению ног. У пояса, на концах темных кос, болтались желтые помпоны. Длинная шея, острый подбородок, вздернутый нос — Агила была неповторима, как и всегда. Янтарные глаза с темными лучиками и ободком вокруг радужки следили за игрой огненных шариков между тонкими пальцами. А губы улыбались так, что сразу становилось понятно — она знает, что Стел стоит как вкопанный и смотрит на нее.
— Они такие юркие, яркие и… опасные. — Агила переплела пальцы в замок и резко распрямила — волшебные огни разлетелись в стороны, на мгновение зависли и потянулись обратно, словно привязанные нитями. — Одно неловкое движение, и… — она звонко щелкнула — шарики с шипением рассыпались по ступеням.
Стел отступил на шаг, чтобы не прожечь сапоги, и улыбнулся Агиле.
— Ты всегда любила играть с огнем.
— А ты перестраховщик, — колко ответила она и наконец-то посмотрела ему в глаза.
Взгляд Стела увяз в янтаре, будто впитавшем солнечный свет целого лета.
Он склонил голову перед единственной дочерью Ериха Великого.
— Ваше высочество.
— Я скучала по тебе, зануда. — Агила спрыгнула с подоконника.
— Мама! Мама! — слышит мать голосок той, о которой думала. И почему-то откуда-то сверху, с небес…
Подскочила женщина со своего ложа. Озирается в тревоге. О Мента[2], это же надо видеть, что она вытворяет, маленькая Агриппина! Сердце женщины, отнюдь не каменное, падает куда-то вниз. Усилием воли сдерживает мать крик, рвущийся из горла. Испугается, упадет!
Неведом страх Агриппине-младшей. Угрожающе прогибаются под ней деревянные своды беседки. Скрипят. Прогибается и лоза, провисает, когда легкая нога давит на нее. Немалая высота, надо сказать, легла под ножками девочки пропастью.
Но Агриппине и точно неведом страх. Она не просто идет по перекладинам беседки, она танцует…
— Гай! Друзилла! — зовет она брата с сестрой. — А кто еще так может?!
Калигула быстр в расчетах. У него мужской глазомер. Измерил высоту взглядом, и видно, что испугался, как и мать. Но не кричит тоже. В этой семье страх вовсе не та эмоция, что выплеснется в крике. Преследуемые судьбой дети Германика привыкли страшиться. Каждый из них скорее ринется навстречу угрозе, чем закричит.
— Слезай-ка, Агриппина, — негромко говорит Гай.
Он еще и неглуп, хоть и молод, этот мальчик. Он прекрасно понимает природу поступка сестры.
Не в первый раз, раздражаясь проявлениями дружбы между Калигулой и Друзиллой, ревнуя, Агриппина вытворяет подобное. Ей важно отвлечь брата, обратить на себя его внимание. Быть первой и главной. Когда не удается, Агриппина страшно злится и сникает. Вот и сейчас, важно дать ей понять, как нелепо ее поведение. Как всем смешна ее выходка. Тогда ей станет скучно продолжать.
— Вот если слетишь, будешь жалеть, — продолжает мальчик. — Помнишь нашего кузнеца? Того, что зимой сломал себе ногу, возвращаясь из кузницы? Они много выпили вина, и он не заметил ямы, помнишь?
— Что мне за дело до какого-то кузнеца? — распевает Агриппина, дурачась.
Она выгибает спину, и делает изящный разворот на самом краю беседки. Нога девочки соскальзывает вниз…
Но нет! Раскинув руки, удерживает она равновесие, а потом делает быстрый шаг, еще…
Вздох облегчения вырывается из груди матери. Ей бы пригрозить, заставить девочку испугаться наказания и спуститься. Но Агриппина Младшая ведь ничего не боится. Все уже сказано не раз и не два…
— Ну да, до кузнеца тебе нет дела. А ему и вовсе ничего уже не надо. Да неужели ты забыла, как он умирал, Агриппина? Мы ведь ходили к нему, несмотря на запреты мамы…
Быстрый извиняющийся взгляд Калигулы в сторону матери. Та лишь качает головой, ходили, так ходили, дело прошлое.
— Нога у него распухла и почернела, помнишь, и воняло так, что все зажимали носы, да только это не помогало! Вот и тебя уложат, и никто не захочет видеть тебя, как ты завоняешь, Агриппина, — заканчивает свою неутешительную речь брат. — Уж на кузнеца все и насмотрелись, и нанюхались. Что хорошего?
Кажется, красноречие его увенчалось успехом. Агриппина перестала танцевать. Согнулась, скользнула на ветвь. Села, раскачиваясь, готовясь к прыжку. Да не успела.
Молнией метнулся к ней брат. Стащил за свисающие ноги, подхватил, опустил на землю. Не успела девочка опомниться, как развернул, да и шлепнул звонко по тому месту, из которого ноги растут, и которого не должен бы касаться. Он ведь брат, не отец ей…
Морщась, подул на пальцы, и сказал вслух:
— Ох, и крепкая же ты девчонка, из железа, наверное… Карна[3] и Оссипаго[4] немало о тебе пекутся…
Громкий смех Друзиллы зазвенел, поплыл в воздухе. Засмеялась и мать, понимая, что опасность миновала, остальное можно будет досказать после…
Разъяренной фурией скакнула к брату опомнившаяся Агриппина. Хочет достать, расцарапать лицо, ударить, убить…
Гай схватил ее за руки. Прижал к себе, чтоб не достала ногой.
— Полно тебе дурачиться, сестра, — все равно со мной не справиться. Не надо равняться с мужчинами, Агриппина, скоро поймешь, как это глупо. Да разве это тот путь? Спроси у женщин, что взрослее, да хоть бы у матери: разве нельзя по-другому? Она-то командовала отцом, а он — легионами…
Так шептал на ухо Агриппине Калигула, крепко прижимая сестру к себе.
Но девочку тянуло равняться. И к высоте она стремилась тоже. Однажды ее не могли уговорить сойти с карниза, что шел вокруг дома. Она ступала ногами по плечам и головам мраморных кариатид, огрызалась на уговоры и просьбы:
В те дни, когда наш маршрут не пересекал никакой населенный пункт, мы останавливались на поляне неподалеку от дороги и зажигали привычный костер. Я бегала и разминала уставшие от сидения ноги, Селена готовила ужин, а потом мы болтали обо всем и ни о чем. Разговоры в группе отличались от тех, к которым я привыкла в реабилитационном центре — здесь не торговались, не менялись информацией — музыканты получали достаточно ресурса в пути, каждая минута открывала новые горизонты, причем для всех одновременно. Иногда мы просто молчали, вслушивались в лесной ветер, роняющий шишки, смотрели, как он поднимает пыль на дороге, свободный от ограничивающих деревьев, стен, гор, той свободой, которую дарит только дорога.
В один из таких вечеров мы сидели на небольшой поляне в паре метров над дорогой. Под нашими ногами росла красная сочная брусника, я собирала ее и ела, остальные проявляли к ягоде возмутительное равнодушие. Рой отделывал проволокой очень достоверную модель небольшой рыбки — очевидно, наживки. Сетчатая серебристая чешуя играла на солнце, глаза заманчиво сверкали. Я бы клюнула.
Эрин срезал сучья с какого-то дерева, Ким задумчиво перебирал струны гитары, тихо, деликатно подстраиваясь под шум ветра.
— Что это у тебя, Эрин? — вдруг прервался Ким.
— Сердечная сосна, — ответил тот.
— Кинь сюда на минутку, — попросил Ким.
— Держи.
Кусок неприглядного узловатого дерева, как будто покрытого бородавками и перекрученного, оказался у Кима в руках. Он достал из сумки небольшой походный нож с зазубринами, в несколько уверенных движений отпилил от бруска овальный медальон в палец толщиной.
— Смотри, — сказал он. — Понимаешь, за что ее так назвали?
Я кивнула:
— Теперь понимаю. Красиво.
На срезе странного корявого дерева годичные кольца образовывали четкий и красивый узор — сердце.