… он внезапно сделался ревнителем традиций и замшелых мифов, рассказывающих, как Творящие узнают достойную душу по кипарисовой ветке в руке. Просто он должен был сделать что-то в искупление своего греха: мать с малышами гниет в тюрьме, тело отца клюют птицы, а он жив, все еще жив и свободен.

Когда-то — Нарайн еще помнил — его учили, что убийство — самый низкий, самый подлый проступок, недостойный свободного и гордого человека. Человек должен нести ближним свет доброты и заботы, помогать расти над собой, а не унижать, не калечить, тем более не отнимать жизнь. Так всегда говорил отец, и — надо же! — Нарайн до сих пор в глубине души считал это мудрым и правильным. Вот только глубина та стала слишком темна и недостижима, а убивать пришлось…

Донага раздевшись, как говорится, жалеть о невинности поздновато, остается только сделать вид, что все это по любви…

Солнце почти село, и в кратких сумерках густо поросшая ряской заводь могла бы показаться поляной, если бы среди зелени не блестели редкие проплешины открытой воды.

Больно, братик. И забыть, и помнить — больно.

Даже если мы проиграем, даже если всех нас убьют, тебя не тронут. Ты так хороша… если не будешь слишком строптивой — выживешь. — Не хотелось учить ее, чистую наивную девочку, как выгоднее продаться, но и лгать было уже поздно. — Найдутся сотни достойных мужчин, готовых заплатить за тебя целое состояние. Любовь — чушь, сестра. Тебе надо выжить. Жить любой ценой, понимаешь?

И, знаешь, мне даже нравится: когда нет выбора — можно просто жить, как придется. Творящие сами разберутся.

Как хочется верить, Гайи… когда ты улыбаешься — тебе так легко верить!

Где кончается воля смертного и начинается воля божья? Он искал ответ, но пока даже не приблизился к истине…