Оффтопик1. Александр Лешуков. Псевдонимов не имею, ибо незачем.
2. Пишу, как и многие здесь, сколько себя помню.
3. Норматива нет и никогда не было.
4. Пишу интуитивно. Даже роман написал на интуиции. Понял, что для крупных форм составление плана не лишено смысла. Поэтому к крупным формам обращаюсь редко.
5. Никак. Кто-то из классиков говорил: не можешь писать — не пиши.
6. Пишу во многих жанрах. Комфортнее всего чувствую себя в хорроре. Обожаю сплаттер-панк.
7. Не ставлю перед собой никаких границ. Но если вдруг взбредёт в голову написать любовный хлам, которым завалены книжные магазины и лотки с прессой, скорее всего, застрелюсь.
8. Всё, что угодно. На написание одного из стихотворений вдохновил глупый рисунок безвестного художника на троллейбусном стекле…
9. Этих товарищей крайне много. В своё время болел Маяковским. До сих пор очень трепетно отношусь к поэзии Серебрянного века, особенно к старшим символистам (Брюсов, Сологуб), люблю «проклятых поэтов» (Бодлера, Верлена, Рембо).
Если говорить о прозе, то это Булгаков, Гоголь, Эдгар Аллан По, Уильямс, Ионеско.
10. Публикаций на моей памяти не было. Да и нельзя сказать, что слишком стремлюсь.
11. Определённых целей нет. Это всё равно, что спрашивать дерево, почему оно растёт. Растёт, и всё. Тянется к небу.
12. Родных стараюсь не посвящать в своё творчество. Оно достаточно часто способно шокировать неподготовленного читателя — берегу нервы близких людей.
13. По поводу выдержки — прошу к столу.
Чистый хоррор. Строго 18+Рука мягко отпустила поводья, и Милли, ударив лошадь пяткой по взмыленным бокам, унеслась вдаль, словно жаждущая крови ночная тень. Влекомый извечным грехом всех народов – любопытством, я осторожно отправился следом. Мне кажется, она знала, что я иду за ней, иногда оглядывалась, буравила взглядом ночную тьму, кивала чему-то и улыбалась. От этой улыбки у меня всё холодело внутри. Я прятался за каким-нибудь деревом или валуном, тщетно пытаясь унять взбесившееся сердце.
За несколько футов до места, где мы оставили кучера Милли, спешилась, привязала Звёздочку к ближайшему дереву и не спеша, срывая по пути цветочки, что-то напевая себе под нос, вышла к карете.
Каннингем сидел, прислонившись к колесу спиной, и рукавом рубахи утирал кровь с рассечённого лба. Он не сразу увидел Милли, но как только взгляд сфокусировался на хрупкой девичьей фигурке, выхаркнул из горла вместе с очередной порцией опийной слюны грубый, грязный смех.
— Юная госпожа пришла насладиться триумфом?
— Нет, мой друг, я пришла помочь вам. Негоже господину оставлять своего слугу.
Дайте мне осмотреть вашу рану.
— Если уж вы так настаиваете, — смягчился Каннингем.
Милли подошла к мужчине, брезгливо дотронулась до лба.
— Здесь мало света. У вас нет, случайно фонаря или хотя бы коробка спичек?
— Сейчас посмотрю, — кряхтя и опираясь на колесо, прохрипел кучер.
Он начал подниматься и повернулся к юной госпоже Эванс спиной. Это было его последней, роковой ошибкой. Милли как дикая кошка вспрыгнула ему на плечи, крепко обхватила ногами шею и, набросив на голову несчастного одну из своих бесчисленных юбок, стала вгонять шило в лицо Каннингема. Он поднялся в полный рост, пытался сбросить это маленькое чудовище со своих плеч, но Милли, как влитая сидела на шее кучера, смеялась и била, била, била шилом в лицо. Он долго кричал, крутился волчком, затем рухнул на колени, Милли размахнулась и вогнала шило прямо в подключичную ямку. Резко выдернув своё орудие из раны, она ловко спрыгнула на землю и слегка подтолкнула агонизирующее тело. Некоторое время кучер ещё бился в судорогах, хрипел, но постепенно затих. Милли склонилась над телом, протянула руку к луже крови, обмакнула палец, лизнула и брезгливо сплюнула.
— У него отравленная, горькая кровь. Не то, что у тебя, Эдвард. Выходи. Я знаю, что ты здесь. Эдвард, я очень устала и испортила своё любимое платье… Больше всего сейчас я хочу спать. Где-то здесь должен быть трактир…
ЛирикаКажется, нет ничего проще: снять трубку, набрать номер и ждать, пока на том конце провода тёплым, нежным, глубоким голосом скажут «Алло!». Но ты сидишь, упёршись взглядом в телефонный диск, и ловишь свою правую руку, что так и норовит снять трубку…
Закрывая глаза, видишь её облик: он неощутимо свеж, как лёгкий морской бриз, как уютное волшебство разношенных домашних тапочек, как медленный вальс, льющийся из динамиков на открытой эстраде в соседнем парке культуры и отдыха… Но… Ты снова не можешь набрать заветные шесть цифр.
Так проходит час, другой, третий. День, не спеша, перерастает в вечер, вечер плавно перетекает в ночь, а ты продолжаешь сидеть, прислонившись спиной к стене.
Старые часы бьют полночь. Медовый звон тяжёлого маятника заставляет проснуться, сбросить оковы сна и хотя бы на миг забыть о Ней. К двенадцатому удару ты вспоминаешь, что хотел позвонить. Берёшь трубку, крутишь диск, с каждой цифрой всё яснее понимаешь, что всё зря, но остановиться уже не можешь – тебе слишком хочется услышать её «Алло!», именно её. Из тысячи тысяч «Алло!» тебе нужно только одно, а после – напряжённо искрящееся молчание, которое необходимо тебе едва ли не больше, чем любые слова…
Ошибка. Сначала какая-то старуха, потом парень, потом девушка, но не та… А стрелки на циферблате неумолимо двигаются к часу. Наконец, правильный номер. С нетерпением ждёшь – занято! С неожиданно вскипевшей злостью бросаешь ни в чём не повинную трубку на рычаг, и тут же раздаётся звонок.
Ярость на лице сменяется детской непосредственной радостью, отдающей сладкой ватой за рубль пятьдесят, воздушными шариками и весенним небом, только-только проснувшимся от зимней летаргии. Кидаешься к телефону, снимаешь трубку и улыбаешься… — Алло!..
Стихи на закускуБлаговест
Эти часы отстают.
Часы с треугольным маятником.
Соседи за стенкой пьют,
Орут в полный голос «Валенки».
Жалкие пару минут
То отставание длится.
Соседи поют и пьют,
А мне Город Солнца снится.
Видятся
Китежа стены,
Сквозь северных волн плеск
Вижу
Колоколов тело,
Слышу их благовест…
И сразу становится тихо:
Соседи за стенкой ложатся спать.
За окнами в нежных
Движениях ветра
Мне слышится Благовест.
Снова.
Опять…
2. Пишу, как и многие здесь, сколько себя помню.
3. Норматива нет и никогда не было.
4. Пишу интуитивно. Даже роман написал на интуиции. Понял, что для крупных форм составление плана не лишено смысла. Поэтому к крупным формам обращаюсь редко.
5. Никак. Кто-то из классиков говорил: не можешь писать — не пиши.
6. Пишу во многих жанрах. Комфортнее всего чувствую себя в хорроре. Обожаю сплаттер-панк.
7. Не ставлю перед собой никаких границ. Но если вдруг взбредёт в голову написать любовный хлам, которым завалены книжные магазины и лотки с прессой, скорее всего, застрелюсь.
8. Всё, что угодно. На написание одного из стихотворений вдохновил глупый рисунок безвестного художника на троллейбусном стекле…
9. Этих товарищей крайне много. В своё время болел Маяковским. До сих пор очень трепетно отношусь к поэзии Серебрянного века, особенно к старшим символистам (Брюсов, Сологуб), люблю «проклятых поэтов» (Бодлера, Верлена, Рембо).
Если говорить о прозе, то это Булгаков, Гоголь, Эдгар Аллан По, Уильямс, Ионеско.
10. Публикаций на моей памяти не было. Да и нельзя сказать, что слишком стремлюсь.
11. Определённых целей нет. Это всё равно, что спрашивать дерево, почему оно растёт. Растёт, и всё. Тянется к небу.
12. Родных стараюсь не посвящать в своё творчество. Оно достаточно часто способно шокировать неподготовленного читателя — берегу нервы близких людей.
13. По поводу выдержки — прошу к столу.
За несколько футов до места, где мы оставили кучера Милли, спешилась, привязала Звёздочку к ближайшему дереву и не спеша, срывая по пути цветочки, что-то напевая себе под нос, вышла к карете.
Каннингем сидел, прислонившись к колесу спиной, и рукавом рубахи утирал кровь с рассечённого лба. Он не сразу увидел Милли, но как только взгляд сфокусировался на хрупкой девичьей фигурке, выхаркнул из горла вместе с очередной порцией опийной слюны грубый, грязный смех.
— Юная госпожа пришла насладиться триумфом?
— Нет, мой друг, я пришла помочь вам. Негоже господину оставлять своего слугу.
Дайте мне осмотреть вашу рану.
— Если уж вы так настаиваете, — смягчился Каннингем.
Милли подошла к мужчине, брезгливо дотронулась до лба.
— Здесь мало света. У вас нет, случайно фонаря или хотя бы коробка спичек?
— Сейчас посмотрю, — кряхтя и опираясь на колесо, прохрипел кучер.
Он начал подниматься и повернулся к юной госпоже Эванс спиной. Это было его последней, роковой ошибкой. Милли как дикая кошка вспрыгнула ему на плечи, крепко обхватила ногами шею и, набросив на голову несчастного одну из своих бесчисленных юбок, стала вгонять шило в лицо Каннингема. Он поднялся в полный рост, пытался сбросить это маленькое чудовище со своих плеч, но Милли, как влитая сидела на шее кучера, смеялась и била, била, била шилом в лицо. Он долго кричал, крутился волчком, затем рухнул на колени, Милли размахнулась и вогнала шило прямо в подключичную ямку. Резко выдернув своё орудие из раны, она ловко спрыгнула на землю и слегка подтолкнула агонизирующее тело. Некоторое время кучер ещё бился в судорогах, хрипел, но постепенно затих. Милли склонилась над телом, протянула руку к луже крови, обмакнула палец, лизнула и брезгливо сплюнула.
— У него отравленная, горькая кровь. Не то, что у тебя, Эдвард. Выходи. Я знаю, что ты здесь. Эдвард, я очень устала и испортила своё любимое платье… Больше всего сейчас я хочу спать. Где-то здесь должен быть трактир…
Закрывая глаза, видишь её облик: он неощутимо свеж, как лёгкий морской бриз, как уютное волшебство разношенных домашних тапочек, как медленный вальс, льющийся из динамиков на открытой эстраде в соседнем парке культуры и отдыха… Но… Ты снова не можешь набрать заветные шесть цифр.
Так проходит час, другой, третий. День, не спеша, перерастает в вечер, вечер плавно перетекает в ночь, а ты продолжаешь сидеть, прислонившись спиной к стене.
Старые часы бьют полночь. Медовый звон тяжёлого маятника заставляет проснуться, сбросить оковы сна и хотя бы на миг забыть о Ней. К двенадцатому удару ты вспоминаешь, что хотел позвонить. Берёшь трубку, крутишь диск, с каждой цифрой всё яснее понимаешь, что всё зря, но остановиться уже не можешь – тебе слишком хочется услышать её «Алло!», именно её. Из тысячи тысяч «Алло!» тебе нужно только одно, а после – напряжённо искрящееся молчание, которое необходимо тебе едва ли не больше, чем любые слова…
Ошибка. Сначала какая-то старуха, потом парень, потом девушка, но не та… А стрелки на циферблате неумолимо двигаются к часу. Наконец, правильный номер. С нетерпением ждёшь – занято! С неожиданно вскипевшей злостью бросаешь ни в чём не повинную трубку на рычаг, и тут же раздаётся звонок.
Ярость на лице сменяется детской непосредственной радостью, отдающей сладкой ватой за рубль пятьдесят, воздушными шариками и весенним небом, только-только проснувшимся от зимней летаргии. Кидаешься к телефону, снимаешь трубку и улыбаешься…
— Алло!..
Эти часы отстают.
Часы с треугольным маятником.
Соседи за стенкой пьют,
Орут в полный голос «Валенки».
Жалкие пару минут
То отставание длится.
Соседи поют и пьют,
А мне Город Солнца снится.
Видятся
Китежа стены,
Сквозь северных волн плеск
Вижу
Колоколов тело,
Слышу их благовест…
И сразу становится тихо:
Соседи за стенкой ложатся спать.
За окнами в нежных
Движениях ветра
Мне слышится Благовест.
Снова.
Опять…