Пишут, правда совсем не так, как стоило бы. Чаще всего у авторов получается грязь. Но у Пикуля хорошо описаны пытки. Насилие над женщиной стало классикой (словно так и должно быть). Противнее всего было читать Бертрис Смолл «Рабыня страсти». В жанре фэнтези этого до последнего времени не было, но Звёздная и Ирена Сытник исправили это. Тем не менее, жестокость в литературе стала нормой и задолго до того, как я коснулась этой темы. Вопрос в том, как мы научимся это преподносить, смакуя детали или научим через наши произведения выживать даже в самых патовых ситуациях. Воспользуйтесь сносками, что я оставила. К счастью, эти произведения не в печати. Но дело времени, учитывая то, что уже вышло.
ОффтопикЖестокость в литературе: когда, сколько и в каком виде?
Жестокость в литературе:
когда, сколько и в каком виде?
Александр Николаевич Бирюков
Часто в обществе, политике, читательской, писательской средах поднимается вопрос: насколько оправдано применение в литературно-художественных произведениях жестокости и сцен, вызывающих отвращение.
Сразу отброшу ханжескую позицию «нужно-не нужно». Литература – это не мантры для медитации и не тексты для позитивного аутотренинга, а отражение действительности в той или иной степени. И коль скоро в жизни насилие и отвратительные сцены присутствуют, то не избежать их и в литературе.
Гораздо интереснее и важнее другой вопрос – как соблюсти ту грань, которая отделяет суровый реализм от смакования и пропаганды жестокости? Как понять, «в меру» ли в тексте насилия, или эта мера превышена? Особенно важен этот вопрос для тех жанров, где насилие, жестокость, тяжёлые условия жизни присутствует всегда: постапокалиптика, триллер, а также любые произведения драматического или трагического плана.
Я вижу один способ увидеть эту грань – разобраться, сколько и в каком виде необходимо насилия для реализации художественного замысла. И применять точно в соответствие с этой мерой – не больше и не меньше.
Какие вообще функции есть у литературы? Авторы приводят разные число таковых, но все их можно объединить в три:
В разновидностях литературы соотношение этих трёх функций разное, хотя присутствуют обычно все три. Например, в жанровой литературе преобладает развлекательно-эмоциональная функция, в так называемой «большой литературе» — воспитательно-эстетическая, в путевых записках – информационная.
Соответственно, насилие, жестокость, мерзкие сцены в каждой из разновидностей литературы имеет своё назначение, а именно:
1. Проинформировать о нравах, обычаях того или иного общества, личных характеристиках отдельного человека и т.п.;
2. Воспитать читателя, показав ему «плохое» (отвратительное, страшное, опасное) и «хорошее» (притягательное, гуманное), либо наоборот, в зависимости от той идеи, которую доказывает автор в своём произведении. Например, противопоставить действия героя (жестокие, но оправданные идеей поступки) действиям антигероя (ничем неоправданная, хаотическая жестокость либо фальшивое миролюбие). «Плохими» и «хорошими» могут выступать любые предметы или явления нашей жизни: характеры персонажей, особенности политического строя или что-то иное;
3. Сыграть на эмоциях читателя: напугать, заставить сопереживать герою, который попал в лапы жестоких злодеев-маньяков, страдает ужасной болезнью и т.п.
Для каждого из пунктов есть своя оптимальная мера.
С информационной функцией (если она присутствует в чистом виде, что бывает крайне редко) очень просто. Что нужно для того, чтобы проинформировать читателя о нравах диких племён, преступлениях маньяка-убийцы или условиях жизни в концлагере? Максимально правдивая информация без средств языковой выразительности или с минимальным их количеством. Также желательно обойтись без эмоционального осуждения или восхваления описываемого явления. Цель – не возбудить в читателе ненависть к дикарям, а показать их так, какие они есть.
Сложнее с двумя другими функциями. И ещё сложнее потому, что все три функции переплетаются. Если в художественном произведении упоминаются ужасы фашистского концлагеря, то они выполняют и информационную функцию (собственно, описывают реалии концлагерей), и воспитательно-эстетическую (показывают бесчеловечность фашизма, лагерных порядков, отрицающих гуманизм), и эмоциональную (вызывают у читателя жалость к герою, который попал в лагерь). Это из реализма. В фантастической литературе несколько иначе, но действует та же схема. В книге описывается секта колдунов-людоедов. Информационной составляющей здесь нет, поскольку это фантастическое допущение. Но две других функции выполняются точно так же, к тому же присоединяется развлекательная задача – напугать читателя ужасными ритуалами секты.
Каким образом мы можем реализовать воспитательно-эстетическую функцию?
1. Раскрыть характер персонажа через его жестокие или мерзкие поступки;
2. Раскрыть нравы общества, условия жизни, описав естественные для них ужасы, жестокости, мерзости.
Например, герой – преступник поневоле. Он, движимый навязчивой идеей, терзаемый сомнениями, убивает того, кто, по его мнению, олицетворяет зло. Убивает не для того, чтобы насладиться страданиями жертвы, а чтобы избавиться от сверлящей мозг идеи. Надо ли в этом случае подробно и красочно описывать, как он наносит удары, как трещат кости, вываливаются внутренности, как жертва, крича, уползает, а герой наносит удар за ударом, добивает её, расчленяет? Полагаю, нет.
«Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая».
Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание».
Вся сцена убийства описана с помощью нескольких коротких предложений. Ни красочных, «пугающих» описаний, ни излишнего физиологизма. Того, что написал автор, вполне достаточно, чтобы представить сцену убийства. Больше и не требовалось. Не было цели показать Раскольникова маньяком-садистом, который наслаждается тем, что доставляет жертве максимальную боль. Напугать читателя Достоевский тоже не стремился. Описано совершённое преступление. Кратко и ёмко.
Иногда достаточно указать на насилие одним или несколькими словами.
«Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...»
А.П. Чехов. «Спать хочется»
Для реализации художественного замысла вполне хватает одной только констатации убийства, которая выражена единственным словом «задушив». Быстро, будто даже и ничего не произошло. Задушила – и спать.
Автор не живописует эту сцену – в его планы не входит показать патологическую Варькину жестокость или напугать читателя мучениями младенца, которые он испытывает в результате удушения. Поэтому описывать, например, как Варька впилась пальцами в шею малютки или как она посинела и билась в конвульсиях, было бы излишним. Варька – сама ещё ребёнок – настолько хочет спать, что это уже перестаёт быть просто желанием, а перерастает в первостепенную физиологическую потребность – доминанту. Не желание убить, а доминанта сна заставляет девочку задушить младенца. Варька – жертва больше, чем преступник. Именно поэтому полуснам-полугаллюцинациям, которые демонстрируют её страдания и граничат с психическим расстройством, уделено гораздо больше внимания, чем сцене убийства. Варька не отдаёт себе отчёт в собственных действиях и не осознаёт, что совершила преступление. Ей кажется, что она всего лишь удалила вредный раздражитель, мешающий спать.
А вот как Ф.М. Достоевский описывает убийство лошади извозчиком:
– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с Матвеем ушел, – кричит он с телеги, – а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! – И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
– Да садись, чего! – хохочут в толпе. – Слышь, вскачь пойдет!
– Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
– Запрыгает!
– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
– И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
– Пусти и меня, братцы! – кричит один разлакомившийся парень из толпы.
– Садись! Все садись! – кричит Миколка, – всех повезет. Засеку! – И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они делают?
Папочка, бедную лошадку бьют!
– Пойдем, пойдем! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! – и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
– Секи до смерти! – кричит Миколка, – на то пошло. Засеку!
– Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один старик из толпы.
– Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, – прибавляет другой.
– Заморишь! – кричит третий.
– Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
– По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.
– Песню, братцы! – кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
… Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
– А чтобы те леший! – вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
– Разразит! – кричат кругом.
– Убьет!
– Мое добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю.
Раздается тяжелый удар.
– Секи ее, секи! Что стали! – кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
– Живуча! – кричат кругом.
– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.
– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.
– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. – Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
– Доконал! – кричат в толпе.
– А зачем вскачь не шла!
– Мое добро! – кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
– Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
– Пойдем! пойдем! – говорит он ему, – домой пойдем!
– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
– Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! – говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.
«Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Извозчик разнузданный, остервенелый, его действия доходят до откровенного садизма, жажды не просто убить животное, а причинить ему как можно больше страданий. Он чувствует себя вершителем судьбы, хозяином жизни или смерти, пусть даже это касается только лошади. Его пытаются урезонить, но он рассвирепел и одержим жаждой чужой боли. Цель автора – показать не просто насилие, убийство, а изуверства и убийство во всей мерзости. Обратите внимание: Достоевский уделяет максимальное внимание портрету бешеного от ярости Миколки, образу жалкой и беспомощной лошади, эмоциональной реакции мальчика. Никакого «мяса и расчленёнки». Даже слово «кровь» употребляется только применительно к глазам всё того же Миколки (ещё раз употреблено слово «окровавленный» — применительно к морде лошади).
Однако не извозчика характеризует этот эпизод, а самого Раскольникова, который именно так представил себе убийство старухи – в самом отвратительном, страшном виде. Представил – и ужаснулся тому, что намерен совершить.
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
«Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
– Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Жажда убийства, садизм противны Раскольникову. Это видно по тому отвращению, которое он испытал от увиденного сна, особенно тогда, когда осознал, что сделает фактически то же самое, что и извозчик. Можно ли здесь было обойтись тем безэмоциональным лаконизмом, который применил Чехов? Разумеется, нет. Это не передало бы читателю ужас убийства и отвращение, которое испытал Раскольников перед ним (и перед своим замыслом). Раскольников не садист, но своё деяние в этот момент он воспринимает именно как садизм.
И вот он всё-таки убивает Алёну Ивановну и Лизавету Ивановну. Как он ведёт себя после убийства? Можно ли представить себе красочный и подробный эпизод, в котором Раскольников, например, наносит дополнительные удары, чтобы быть уверенным в смерти женщин? Или расчленяет трупы? Нет. Такое поведение характеризовало бы его как хладнокровного, жестокого убийцу, а не как человека, который мечется между бунтарством и глубоким неприятием убийства.
В рукописи начинающего автора главный герой – студент технического ВУЗа, робкий отличник, интеллигент, который безумно влюблён в девушку. Однако девушка влюблена в другого – спортсмена, приятеля студента. Однажды на рыбалке они поссорились, и в ходе драки студент случайно ударил спортсмена складным ножом в живот. Действие непреднамеренное. Студент явно не садист, даже наоборот, боится насилия, обычно предпочитая уступить в любом конфликте. Как здесь следует описать сцену? Резкое движение, минимум жестоких подробностей – а дальше осознание того, что случилось. Шок, паника как закономерная реакция миролюбивого, даже трусоватого человека на убийство. Возможно, он сам попытался бы оказать помощь умирающему приятелю. Не исключено, что студент тут же вызвал бы скорую помощь, милицию, признался бы в преступлении.
Но автор сделал не так. Не будем останавливаться на том, что коротким и узким складным ножом очень трудно одним ударом убить человека, воткнув лезвие в живот. Предположим, что нож был с длинным, широким лезвием. Однако автор предпочёл сделать из сцены случайного убийства целый триллер. Нож разрезает живот (каким образом это происходит – непонятно, ведь удар колющий). Из живота вываливаются внутренности, хлещет кровь на лицо студента, тот утирается и смотрит на то, как умирает спортсмен. После этого студент находит большой камень, привязывает его к телу и избавляется от трупа. Затем убийца отмывает от крови лицо, руки, тщательно застирывает одежду, сушит её и идёт домой. Зачем он так сделал? Показать, что студент на самом деле был хладнокровным садистом? Нет, всё, что написано до и после жестокой сцены, говорят об обратном. Показать, что всё было настолько ужасным, что студент испугался? Нет, он не испугался. Наоборот, действовал собранно, последовательно. Так какой смысл красочного описания убийства? Полагаю, посмаковать жестокость, пощекотать нервы читателя, добавить книге «остринку», хоррора.
В книге другого автора, написанной в жанре фэнтези (не ужасы), автор пишет о том, что герой попал к врагам и те его пытают. Подробно описываются, каким именно пыткам подвергался герой, как это происходило, со всеми подробностями. Море крови, масса раздробленных костей, вывалившихся внутренностей, выколотых глаз и прочих ужасов. Пытки всем известные, которые было бы правильнее просто перечислить. Каждый понял бы, какие страдания перенёс герой. Может быть, автор хотел состязаться в жестокостях с создателями фильма «Хостел», однако в его книге это смотрится как обычный китч.
Кстати, вот как описывает пытки Остапа Гоголь (который не чурался уместных ужасов, что видно, в частности, по «Вию» и «Страшной мести»):
Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. … Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.
(«Тарас Бульба»)
В следующей части поговорим о том, как грамотно раскрыть жестокие нравы общества, ужасные условия жизни.
Изучая писательское мастерство, литературоведение, не забываем о четырёх главных правилах начинающего писателя.
Жестокость в литературе:
когда, сколько и в каком виде?
Александр Николаевич Бирюков
Часто в обществе, политике, читательской, писательской средах поднимается вопрос: насколько оправдано применение в литературно-художественных произведениях жестокости и сцен, вызывающих отвращение.
Сразу отброшу ханжескую позицию «нужно-не нужно». Литература – это не мантры для медитации и не тексты для позитивного аутотренинга, а отражение действительности в той или иной степени. И коль скоро в жизни насилие и отвратительные сцены присутствуют, то не избежать их и в литературе.
Гораздо интереснее и важнее другой вопрос – как соблюсти ту грань, которая отделяет суровый реализм от смакования и пропаганды жестокости? Как понять, «в меру» ли в тексте насилия, или эта мера превышена? Особенно важен этот вопрос для тех жанров, где насилие, жестокость, тяжёлые условия жизни присутствует всегда: постапокалиптика, триллер, а также любые произведения драматического или трагического плана.
Я вижу один способ увидеть эту грань – разобраться, сколько и в каком виде необходимо насилия для реализации художественного замысла. И применять точно в соответствие с этой мерой – не больше и не меньше.
Какие вообще функции есть у литературы? Авторы приводят разные число таковых, но все их можно объединить в три:
1. Информационная;
2. Воспитательно-эстетическая;
3. Развлекательно-эмоциональная;
В разновидностях литературы соотношение этих трёх функций разное, хотя присутствуют обычно все три. Например, в жанровой литературе преобладает развлекательно-эмоциональная функция, в так называемой «большой литературе» — воспитательно-эстетическая, в путевых записках – информационная.
Соответственно, насилие, жестокость, мерзкие сцены в каждой из разновидностей литературы имеет своё назначение, а именно:
1. Проинформировать о нравах, обычаях того или иного общества, личных характеристиках отдельного человека и т.п.;
2. Воспитать читателя, показав ему «плохое» (отвратительное, страшное, опасное) и «хорошее» (притягательное, гуманное), либо наоборот, в зависимости от той идеи, которую доказывает автор в своём произведении. Например, противопоставить действия героя (жестокие, но оправданные идеей поступки) действиям антигероя (ничем неоправданная, хаотическая жестокость либо фальшивое миролюбие). «Плохими» и «хорошими» могут выступать любые предметы или явления нашей жизни: характеры персонажей, особенности политического строя или что-то иное;
3. Сыграть на эмоциях читателя: напугать, заставить сопереживать герою, который попал в лапы жестоких злодеев-маньяков, страдает ужасной болезнью и т.п.
Для каждого из пунктов есть своя оптимальная мера.
С информационной функцией (если она присутствует в чистом виде, что бывает крайне редко) очень просто. Что нужно для того, чтобы проинформировать читателя о нравах диких племён, преступлениях маньяка-убийцы или условиях жизни в концлагере? Максимально правдивая информация без средств языковой выразительности или с минимальным их количеством. Также желательно обойтись без эмоционального осуждения или восхваления описываемого явления. Цель – не возбудить в читателе ненависть к дикарям, а показать их так, какие они есть.
Сложнее с двумя другими функциями. И ещё сложнее потому, что все три функции переплетаются. Если в художественном произведении упоминаются ужасы фашистского концлагеря, то они выполняют и информационную функцию (собственно, описывают реалии концлагерей), и воспитательно-эстетическую (показывают бесчеловечность фашизма, лагерных порядков, отрицающих гуманизм), и эмоциональную (вызывают у читателя жалость к герою, который попал в лагерь). Это из реализма. В фантастической литературе несколько иначе, но действует та же схема. В книге описывается секта колдунов-людоедов. Информационной составляющей здесь нет, поскольку это фантастическое допущение. Но две других функции выполняются точно так же, к тому же присоединяется развлекательная задача – напугать читателя ужасными ритуалами секты.
Каким образом мы можем реализовать воспитательно-эстетическую функцию?
1. Раскрыть характер персонажа через его жестокие или мерзкие поступки;
2. Раскрыть нравы общества, условия жизни, описав естественные для них ужасы, жестокости, мерзости.
Например, герой – преступник поневоле. Он, движимый навязчивой идеей, терзаемый сомнениями, убивает того, кто, по его мнению, олицетворяет зло. Убивает не для того, чтобы насладиться страданиями жертвы, а чтобы избавиться от сверлящей мозг идеи. Надо ли в этом случае подробно и красочно описывать, как он наносит удары, как трещат кости, вываливаются внутренности, как жертва, крича, уползает, а герой наносит удар за ударом, добивает её, расчленяет? Полагаю, нет.
«Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая».
Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание».
Вся сцена убийства описана с помощью нескольких коротких предложений. Ни красочных, «пугающих» описаний, ни излишнего физиологизма. Того, что написал автор, вполне достаточно, чтобы представить сцену убийства. Больше и не требовалось. Не было цели показать Раскольникова маньяком-садистом, который наслаждается тем, что доставляет жертве максимальную боль. Напугать читателя Достоевский тоже не стремился. Описано совершённое преступление. Кратко и ёмко.
Иногда достаточно указать на насилие одним или несколькими словами.
«Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...»
А.П. Чехов. «Спать хочется»
Для реализации художественного замысла вполне хватает одной только констатации убийства, которая выражена единственным словом «задушив». Быстро, будто даже и ничего не произошло. Задушила – и спать.
Автор не живописует эту сцену – в его планы не входит показать патологическую Варькину жестокость или напугать читателя мучениями младенца, которые он испытывает в результате удушения. Поэтому описывать, например, как Варька впилась пальцами в шею малютки или как она посинела и билась в конвульсиях, было бы излишним. Варька – сама ещё ребёнок – настолько хочет спать, что это уже перестаёт быть просто желанием, а перерастает в первостепенную физиологическую потребность – доминанту. Не желание убить, а доминанта сна заставляет девочку задушить младенца. Варька – жертва больше, чем преступник. Именно поэтому полуснам-полугаллюцинациям, которые демонстрируют её страдания и граничат с психическим расстройством, уделено гораздо больше внимания, чем сцене убийства. Варька не отдаёт себе отчёт в собственных действиях и не осознаёт, что совершила преступление. Ей кажется, что она всего лишь удалила вредный раздражитель, мешающий спать.
А вот как Ф.М. Достоевский описывает убийство лошади извозчиком:
– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с Матвеем ушел, – кричит он с телеги, – а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! – И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
– Да садись, чего! – хохочут в толпе. – Слышь, вскачь пойдет!
– Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
– Запрыгает!
– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
– И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
– Пусти и меня, братцы! – кричит один разлакомившийся парень из толпы.
– Садись! Все садись! – кричит Миколка, – всех повезет. Засеку! – И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они делают?
Папочка, бедную лошадку бьют!
– Пойдем, пойдем! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! – и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
– Секи до смерти! – кричит Миколка, – на то пошло. Засеку!
– Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один старик из толпы.
– Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, – прибавляет другой.
– Заморишь! – кричит третий.
– Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
– По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.
– Песню, братцы! – кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
… Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
– А чтобы те леший! – вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
– Разразит! – кричат кругом.
– Убьет!
– Мое добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю.
Раздается тяжелый удар.
– Секи ее, секи! Что стали! – кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
– Живуча! – кричат кругом.
– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.
– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.
– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. – Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
– Доконал! – кричат в толпе.
– А зачем вскачь не шла!
– Мое добро! – кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
– Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
– Пойдем! пойдем! – говорит он ему, – домой пойдем!
– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
– Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! – говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.
«Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Извозчик разнузданный, остервенелый, его действия доходят до откровенного садизма, жажды не просто убить животное, а причинить ему как можно больше страданий. Он чувствует себя вершителем судьбы, хозяином жизни или смерти, пусть даже это касается только лошади. Его пытаются урезонить, но он рассвирепел и одержим жаждой чужой боли. Цель автора – показать не просто насилие, убийство, а изуверства и убийство во всей мерзости. Обратите внимание: Достоевский уделяет максимальное внимание портрету бешеного от ярости Миколки, образу жалкой и беспомощной лошади, эмоциональной реакции мальчика. Никакого «мяса и расчленёнки». Даже слово «кровь» употребляется только применительно к глазам всё того же Миколки (ещё раз употреблено слово «окровавленный» — применительно к морде лошади).
Однако не извозчика характеризует этот эпизод, а самого Раскольникова, который именно так представил себе убийство старухи – в самом отвратительном, страшном виде. Представил – и ужаснулся тому, что намерен совершить.
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
«Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
– Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание».
Жажда убийства, садизм противны Раскольникову. Это видно по тому отвращению, которое он испытал от увиденного сна, особенно тогда, когда осознал, что сделает фактически то же самое, что и извозчик. Можно ли здесь было обойтись тем безэмоциональным лаконизмом, который применил Чехов? Разумеется, нет. Это не передало бы читателю ужас убийства и отвращение, которое испытал Раскольников перед ним (и перед своим замыслом). Раскольников не садист, но своё деяние в этот момент он воспринимает именно как садизм.
И вот он всё-таки убивает Алёну Ивановну и Лизавету Ивановну. Как он ведёт себя после убийства? Можно ли представить себе красочный и подробный эпизод, в котором Раскольников, например, наносит дополнительные удары, чтобы быть уверенным в смерти женщин? Или расчленяет трупы? Нет. Такое поведение характеризовало бы его как хладнокровного, жестокого убийцу, а не как человека, который мечется между бунтарством и глубоким неприятием убийства.
В рукописи начинающего автора главный герой – студент технического ВУЗа, робкий отличник, интеллигент, который безумно влюблён в девушку. Однако девушка влюблена в другого – спортсмена, приятеля студента. Однажды на рыбалке они поссорились, и в ходе драки студент случайно ударил спортсмена складным ножом в живот. Действие непреднамеренное. Студент явно не садист, даже наоборот, боится насилия, обычно предпочитая уступить в любом конфликте. Как здесь следует описать сцену? Резкое движение, минимум жестоких подробностей – а дальше осознание того, что случилось. Шок, паника как закономерная реакция миролюбивого, даже трусоватого человека на убийство. Возможно, он сам попытался бы оказать помощь умирающему приятелю. Не исключено, что студент тут же вызвал бы скорую помощь, милицию, признался бы в преступлении.
Но автор сделал не так. Не будем останавливаться на том, что коротким и узким складным ножом очень трудно одним ударом убить человека, воткнув лезвие в живот. Предположим, что нож был с длинным, широким лезвием. Однако автор предпочёл сделать из сцены случайного убийства целый триллер. Нож разрезает живот (каким образом это происходит – непонятно, ведь удар колющий). Из живота вываливаются внутренности, хлещет кровь на лицо студента, тот утирается и смотрит на то, как умирает спортсмен. После этого студент находит большой камень, привязывает его к телу и избавляется от трупа. Затем убийца отмывает от крови лицо, руки, тщательно застирывает одежду, сушит её и идёт домой. Зачем он так сделал? Показать, что студент на самом деле был хладнокровным садистом? Нет, всё, что написано до и после жестокой сцены, говорят об обратном. Показать, что всё было настолько ужасным, что студент испугался? Нет, он не испугался. Наоборот, действовал собранно, последовательно. Так какой смысл красочного описания убийства? Полагаю, посмаковать жестокость, пощекотать нервы читателя, добавить книге «остринку», хоррора.
В книге другого автора, написанной в жанре фэнтези (не ужасы), автор пишет о том, что герой попал к врагам и те его пытают. Подробно описываются, каким именно пыткам подвергался герой, как это происходило, со всеми подробностями. Море крови, масса раздробленных костей, вывалившихся внутренностей, выколотых глаз и прочих ужасов. Пытки всем известные, которые было бы правильнее просто перечислить. Каждый понял бы, какие страдания перенёс герой. Может быть, автор хотел состязаться в жестокостях с создателями фильма «Хостел», однако в его книге это смотрится как обычный китч.
Кстати, вот как описывает пытки Остапа Гоголь (который не чурался уместных ужасов, что видно, в частности, по «Вию» и «Страшной мести»):
Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. … Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.
(«Тарас Бульба»)
В следующей части поговорим о том, как грамотно раскрыть жестокие нравы общества, ужасные условия жизни.
Изучая писательское мастерство, литературоведение, не забываем о четырёх главных правилах начинающего писателя.