Борис, прошу меня извинить, что не выставляла великодушно присланный вами рассказ на прошлый Разбор. Не сделала этого именно из-за его достоинств — есть талантливые, но менее опытные авторы, которым критика нужнее и полезнее, чем вам. Ругать ваш рассказ не за что. Поэтому чисто «впечатленческое», а не «критическое» — так сказать, непосредственная реакция читателя (ежели автору она интересна). Чистый «поток сознания», махровое ИМХО.
НЕ НА КОНКУРСКомпозиция «рассказ в рассказе» часто выглядит ходульно, нарочито, по-книжному. Однако приятно было отметить, что здесь удалось этого избежать: легкость диалога Громова с корреспондентом, неформальность их общения и непосредственность реакций («Всюду грязь ищешь… Не познакомлю, и всё!») уверенно вытягивают эту довольно тяжелую конструкцию.
Сюжет Можейко мне ближе, не скрою. Но это вкусовщина – никак не аргумент против данного текста. Просто гораздо большее впечатление производит сюжет, в котором место подвигу неожиданно находится в реальных, а не придуманных автором обстоятельствах (как у Можейко с Коленкиным, который выходит на матч вопреки своему решению не играть).
Но тут нужно отдать должное мастерству автора. Боевые действия, все эти партизанские операции в тылу врага показаны так, что ловишь себя на ощущении, будто читаешь повесть фронтовых лет – о Великой Отечественной, к примеру. И становится совершенно неважно, зеленого цвета враги или «коричневого». И вообще не важно, как выглядят враги, потому что есть «наши» — и они центр сюжета. Есть в такой манере что-то от мистического реализма: когда небывальщина подается простым языком через понятные и привычные читателю реалии. И от этого небывальщина как будто начинает существовать.
Отмечу несколько моментов, ибо понравилось (но не все, а то абзацами придется цитировать):
Мирное, «бумажное» звучание машин «двуносых»
Движение в полной темноте — фортели сознания, чередование образов перед глазами, и ладонь на плече, как напоминание о том, что мир существует
Сцена смерти Германа
«Теперь на нём Москва стоит» — короткая фраза, но понимаешь крепость этого стояния.
После мёда, простите, кофейная ложечка дегтя – гомеопатически, так сказать)).
Если бы рассказ был сам по себе, наверное, и слова бы не сказала. Но поскольку он как бы продолжает рассказ Можейко, то тянет на сравнения.
Главное и самое важное отличие этого рассказа от «Умения кидать мяч».
Борис, при всем моем уважении к здорово написанному тексту (я так не напишу) рассказ кажется «одноэтажным», плоским.
Можейко в своем рассказе повествует об открытии, далее дает описание событий, к которому это открытие привело, и может еще привести (назовем это «базис»). Если бы он на этом остановился, то и у него сюжет бы был «одноэтажным». Однако он предлагает читателю и «надстройку» — то, что герой понял про открытие и про себя в результате всех этих действии, пережил момент некоего катарсиса, озарения, переосмысления, что ли… В ситуации с Громовым я этого не уловила – нам просто рассказали интересную историю, без начинки, для информации. Что изменилось в Громове до описанных событий и после? Я ни в коем случае не призываю давать мораль открытым текстом, сама этого не терплю. Но мораль и идея произведения – вещи разные. Показалось, что идейный пласт здесь проседает.
От этого, как всегда в таких случаях, проседает и название рассказа. «Дело не в умении кидать мяч» — говорит Герман Коленкин. А тут дело не в орденоносце, не в том, кто достоин награды. В чем? Вопрос открыт.
Можейко-Булычев использует открытие не как центр сюжета, но как средство для раскрытия эволюции героя. Вы своим текстом стремитесь показать, что вакцину изобрели не зря. Но, по-моему, это и так понятно?
— Так мы будем бить зелёную сволочь!
Надрыв этот и ненависть к врагу понятны, но на уровне логики. Ровно потому, что ранее автор упоминает, что у Громова «весь взвод — в клочья», да и Германа жалко.
Эмоционально же как-то холодно: смерть кошки (рассыпалась яркими искрами) вызывает больший отклик, чем гибель целого взвода, потому что с кошкой дана выразительная картинка.
Как уже говорила, уверенно сделанный рассказ. В таких текстах стилистических недочетов не видно, а то, что вдруг цепляет – очень субъективно. Так что автору решать – имеет ли место быть нижеперечисленное:
Иван сделал ещё несколько шагов, под ногами оказалась пустота, и он полетел вниз, откуда тянуло холодной сыростью.
Смысл фразы совершенно понятен. Но местоименное наречение «откуда» подразумевает конкретику места: он полетел на дно, откуда тянуло сыростью. Он завернул за угол, откуда слышались звуки.
Меня интуитивно зацепило это неопределенное «вниз» (пришлось дважды перечитать простое, по сути, предложение) — слишком расплывчато для такого оборота.
Левее первой груды обломков потолочная плита разломилась. Внешняя часть рухнула на пол и раскололась. Внутренняя, более длинная, треснула вдоль, но удержалась на месте, только сильно накренилась и сложилась раздвоенным козырьком.
Какая-то неожиданно тяжелая описательность, причем не вполне понятно, на что работающая. Зачем читателю все эти «левее», «внешняя часть», «более длинная», «вдоль» и пр.? Хочется начертить схему, но не понимаешь, зачем.
А потом женюсь, у нас родится сын, и мы назовём его Герман!
Фраза обращена к журналисту – наверное, поэтому показалось, что сын родится у Громовым с журналистом, «мы» с толку сбило. Может: «А потом женюсь, родится сын — назову его Германом»!
Ранние предрассветные сумерки, как вода сквозь песок, сочащиеся сквозь решётчатую заслонку в изгибе стены.
Слегка сбивает ритм само строение предложения. И фонетически тяжело: со-чащиеся, ре-шет-ча-тую. Может, отказаться от тяжело звучащего причастия?: «Ранние предрассветные сумерки сочились сквозь решётчатую заслонку в изгибе стены, как вода сквозь песок».
– Слушай, Костик… У тебя иголки, случаем, нет?
— Почему нет? Есть.
Ну правда что – глупый какой вопрос… Как это у корреспондента на задании в тылу и не будет при себе иголки?
Еще раз мои извинения, самой неудобно за читательскую мнительность…
Сюжет Можейко мне ближе, не скрою. Но это вкусовщина – никак не аргумент против данного текста. Просто гораздо большее впечатление производит сюжет, в котором место подвигу неожиданно находится в реальных, а не придуманных автором обстоятельствах (как у Можейко с Коленкиным, который выходит на матч вопреки своему решению не играть).
Но тут нужно отдать должное мастерству автора. Боевые действия, все эти партизанские операции в тылу врага показаны так, что ловишь себя на ощущении, будто читаешь повесть фронтовых лет – о Великой Отечественной, к примеру. И становится совершенно неважно, зеленого цвета враги или «коричневого». И вообще не важно, как выглядят враги, потому что есть «наши» — и они центр сюжета. Есть в такой манере что-то от мистического реализма: когда небывальщина подается простым языком через понятные и привычные читателю реалии. И от этого небывальщина как будто начинает существовать.
Отмечу несколько моментов, ибо понравилось (но не все, а то абзацами придется цитировать):
Мирное, «бумажное» звучание машин «двуносых»
Движение в полной темноте — фортели сознания, чередование образов перед глазами, и ладонь на плече, как напоминание о том, что мир существует
Сцена смерти Германа
«Теперь на нём Москва стоит» — короткая фраза, но понимаешь крепость этого стояния.
После мёда, простите, кофейная ложечка дегтя – гомеопатически, так сказать)).
Если бы рассказ был сам по себе, наверное, и слова бы не сказала. Но поскольку он как бы продолжает рассказ Можейко, то тянет на сравнения.
Главное и самое важное отличие этого рассказа от «Умения кидать мяч».
Борис, при всем моем уважении к здорово написанному тексту (я так не напишу) рассказ кажется «одноэтажным», плоским.
Можейко в своем рассказе повествует об открытии, далее дает описание событий, к которому это открытие привело, и может еще привести (назовем это «базис»). Если бы он на этом остановился, то и у него сюжет бы был «одноэтажным». Однако он предлагает читателю и «надстройку» — то, что герой понял про открытие и про себя в результате всех этих действии, пережил момент некоего катарсиса, озарения, переосмысления, что ли… В ситуации с Громовым я этого не уловила – нам просто рассказали интересную историю, без начинки, для информации. Что изменилось в Громове до описанных событий и после? Я ни в коем случае не призываю давать мораль открытым текстом, сама этого не терплю. Но мораль и идея произведения – вещи разные. Показалось, что идейный пласт здесь проседает.
От этого, как всегда в таких случаях, проседает и название рассказа. «Дело не в умении кидать мяч» — говорит Герман Коленкин. А тут дело не в орденоносце, не в том, кто достоин награды. В чем? Вопрос открыт.
Можейко-Булычев использует открытие не как центр сюжета, но как средство для раскрытия эволюции героя. Вы своим текстом стремитесь показать, что вакцину изобрели не зря. Но, по-моему, это и так понятно?
Эмоционально же как-то холодно: смерть кошки (рассыпалась яркими искрами) вызывает больший отклик, чем гибель целого взвода, потому что с кошкой дана выразительная картинка.
Как уже говорила, уверенно сделанный рассказ. В таких текстах стилистических недочетов не видно, а то, что вдруг цепляет – очень субъективно. Так что автору решать – имеет ли место быть нижеперечисленное:
Меня интуитивно зацепило это неопределенное «вниз» (пришлось дважды перечитать простое, по сути, предложение) — слишком расплывчато для такого оборота.
— Почему нет? Есть.
Еще раз мои извинения, самой неудобно за читательскую мнительность…