Комментарий от Елены ВЕНОРДО для обсуждения и работы над текстом.

Простите, что так своевольно выхватила часть текста. Но, Вы хотели поконкретнее высказать претензии. Я, совершенно честно, не придиралась. Это то, обо что спотыкалась. В другом бы случае замечаний было больше.

К сожалению, как я поняла все, выделенное полужирным и в цвете здесь потерялось. Жаль. Но, уже поздно.

 

И впрямь, россыпью серебряных монет рассыпался девичий смех — подружки невесты продавали ленту из ее косы друзьям жениха. Рассыпался, взлетал, звенел под потемневшими балками, и от него, казалось, в большой комнате трактира светлее, чем от пылающего очага и дюжины толстых свечей белого воска, что хозяин выставил ради праздника. Подкручивая усы и подбоченясь, парни в белых вышитых свитках сыпали на блюдо конфеты и медную мелочь горстями, потом, подначенные возмущенными криками девчат, (уже кидали) серебро…

Марджелату усмехнулся, принимая тяжеленную глиняную кружку, расписанную алыми и голубыми цветами, отхлебнул ракии. (Раду сосредоточенно терзая зубами ломоть жесткой ветчины только хмыкнул уважительно, глядя, как поднимается вверх темное дно кружки.)

— А наша лента! Наша! — заорали нестройным хором парни, поднимая вверх блеснувшую алым полоску шелка. — А чья лента — того и коса. А чья коса — того и девица-краса!

— Ваша лента, — согласились коварные девицы не менее громким хором. — Лента ваша — коса наша. Купил повод, а телушку не бери!

(Не дождались честного торга парни, перешли к решительным мерам, бросились расцеловывать торговок. Девицы забыли обо всем, и о предмете спора, и о самой невесте, которую самые верные и преданные друзья жениха потихоньку вывели в сени. Визг, смех, суматоха! Стучат по столам кружки, шумят изрядно захмелевшие сельчане. Вовсю разгорается веселье, перекидывается в общий зал, где сдвигают к стенам стулья и лавки, расчехляются скрипки, наливают скрипачам, чтоб играли с огоньком. )

Допив, Марджелату поставил кружку на стол, потянулся за кольцом колбасы.

— И танцевать небось пойдешь? — усмехнулся Раду.

— А что, и пойду, — отозвался рассеянно Марджелату. — Я пойду танцевать, а ты, Зайчик, останешься по сторонам поглядывать.

— Что так? — мгновенно насторожился Раду, окидывая зал быстрым осторожным взглядом. — Ушли ведь вроде. Ни жандармов на хвосте, ни еще кого другого. Или не ушли? (а русский язык велик и могуч, повторений можно избегать)

Вместо ответа Марджелату досадливо повел плечами, словно сбрасывая надоевшую ношу. Что именно его беспокоит, он и сам не понимал, но что-то витало в продымленном, (пропахшем) крепкой выпивкой, хорошей едой и разгоряченными телами воздухе. Что-то такое, что будило в нем ту часть, которая, как сытый волк, дремала до поры, но стоит ветру принести запах пороха и ружейного масла — волк встрепенется, поведет чутким носом, поднимет (тут, вернее, навострит. Волки уши не опускают) уши…

Марджелату решительно (отодвинулся) от стола, снова повел плечами, подмигнул Раду, принимая беззаботный вид обычного гуляки, которого лихой, но добрый ветер занес на чужую свадьбу. Эге-гей! Разве может свадьба быть чужой у добрых людей? Разве не все добрые люди друг другу братья?

Уже подпоенные, но в меру — им целый вечер играть — скрипачи отчаянно драли струны, вилась по просторному залу цепочка танцующих, в которую легко и красиво влился, будто век там плясал, Марджелату. И снова Раду только хмыкнул восхищенно, покачивая головой. Умеет же! И местные, и цыгане, которых в зале оказалось полно, орали, подбадривая круг, в центр которого выкатывался то один, то другой танцор, но, не выдержав бешеного напора (скорее, ритма. Напор предполагает упругость), заданного шальной скрипкой, снова скрывался за спинами кричащих, хлопающих в ладони, поднимающих (желательно поменьше щей)кружки. Вот очередная волна выбросила Марджелату. Хищно оскалившись, он тряхнул головой, рассыпая (по полу или по плечам?) снова (за какой период времени они отросли? Нет предыстории поэтому принимается, как некая нелепость)отросшие почти до плеч волосы, подбоченился…

Вскрикнула, как живой раненый зверь, скрипка! (она так отреагировала, потому что Марджелату подбоченился? Или хищно оскалился?) Раду, которого уже несколько минут преследовало ощущение чужого недоброго взгляда, закрутил головой, не зная, куда смотреть: то ли на Марджелату, выделывающего такие ( последовательность нарушена. До этого он, оказавшись в кругу, успел лишь подбочениться. Это еще не коленца) коленца, что и привычные ко всему трактирные завсегдатаи лишь крякали одобрительно, то ли по сторонам. Показалось на миг, что из углов зала пополз сумрак, обволакивая столы, стулья, сидящих людей, подбираясь к кругу. Раду потряс головой, сбрасывая наваждение, и подумал, что вторая кружка ракии была, пожалуй, лишней. Или, может, вторая и не была, а вот третья… Хоть он и не пил такими бадьями, как Марджелату, но после дороги, уставший… А Марджелату… Вот ведь кому все нипочем!

В круге уже орали восторженно, размахивая кружками и выплескивая ракию так, что пол потемнел, и от него шел дурманный парок. Кто-то распахнул дверь, и вся эта толпа, как была, кругом танцующих и пьющих,(с трудом представляется эта сцена. Какой ширины должны быть двери?) вывалилась наверх, в теплую летнюю полночь, под бархатное синее небо с россыпью огромных остро-искристых звезд и сливочно-желтым кругом луны.

Вылетели следом скрипачи, подавальщицы закружились вихрем цветастых юбок в дверном проеме ( в самом деле, каких размеров проем?) — на них напирали оставшиеся, хлопая повизгивающих бабенок пониже спины и выталкивая во двор. А Раду не мог двинуться — и по спине полз дикий ледяной ужас, морозя (так не надо) все внутри. Опомнившись, он сорвался с места, перепрыгнув широкий стол, чтоб не обходить, рванул к двери, выскочил, замер на крыльце.

Недобро, истошно(орут, но не поют) и тоскливо запела такая веселая поначалу (она до этого уже как раненый зверь вскрикивала) скрипка. Зарыдала, как по покойнику, застонала холодным зимним ветром среди жаркого лета. Круг растянулся по всему немалому двору, хлопая в ладони, отплясывая, кто во что горазд, а в середине стоял Марджелату, обнимая высокую тоненькую девчонку, смуглую, чернявую и горбоносую, (горбоносая красавица. Верится с трудом) по-цыгански пестро разряженную. Запрокинув голову и обхватив его за шею, она бесстыдно выгнулась, прижалась к широкой груди, приникла, как ядовитый плющ к могучему стволу. Не в силах ни крикнуть, ни пошевелиться, Раду стоял на крыльце, видя, как двое в кругу целуются, как цыганка, привставшая на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Марджелату, снова отпрыгивает от него, взметываются тяжелые косы, перевитые нитями блестящих монисто… (неоправданно длинное предложение. И это слишком часто в тексте) И как беснуется толпа, мечется, словно табун лошадей в грозу, но не переступает невидимой черты круга, в середине которого — высокий широкоплечий чужак в кожаном плаще и хрупкая дивная птица с черными косами. Такая хрупкая, что даже не отбрасывает тени. (тут такая словесная мешанина, даже теряешься, не сразу понимаешь, что Марджелату с цыгынкой в обнимку и чужак при чернокосой химере одна и та же пара. И у них не поцелуй, а пляска святого Витта. У нее по крайней мере)

Тут же скрипка смолкла. Девчонка, обернувшись, недобро глянула на Раду. Не такая она оказалась и смуглая. Для цыганки — так и вовсе бледная. (Так и хочется продолжить, и даже не девчонка). Красивая — да. И быстрая, как гадюка. Метнулась в сторону, исчезла среди людей, шарахающихся в стороны, будто от взбесившейся собаки. И скрипка затихла,(она уже тремя строчками выше смолкла) захлебнувшись ужасом, разливающимся (вши и щи… зачем их так много?) в воздухе, как гарь пожара, холодный запах гнилого болота, сладковатая вонь мертвечины.

Слетев с крыльца, Раду бросился к Марджелату, бессмысленно кляня себя за что-то и беспомощно надеясь, что все ему кажется, что еще можно что-то сделать, исправить, отменить… И от него люди тоже шарахались, словно и он, и Марджелату, медленно, с удивленной беспомощной улыбкой оседающий на землю — то ли чудовища, то ли прокаженные.