Салфетки №128. Итоги.

№ 1

Родные

У меня осталось сорок минут до поезда. Поговорим? Нет, правда, мы очень давно с тобой не говорили. Ну что, дед, дед?.. Я уж скоро сто лет дед, а ума не нажил. Ну, наливай, чего застыл? Во-от. Видишь? Хоть чему-то тебя научил. Отцу-то тоже подлей. Да кто ж так льёт?! Эх, ты! Голова — два уха! А ты чего головой трясёшь? За рулём он, видите ли! Отец в кои-то веки приехал сына с внуком навестить, а его и проводить по-человечески не могут! Дожили…

Помню… Да не перебивай ты! Старику уж и слова сказать нельзя… Торопятся они… А деда послушать? До поезда ещё долго. Может, последний раз видимся. Старость — не радость. О чём я, бишь? Ах, да… Помню на этом самом вокзале я и сидел. Давно-давно. Вас всех ещё в помине не было. А я пятнадцатилетним мальчишкой был. Дурной. Шило в одном месте зудело. В том самом, о котором в приличных обществах говорить нельзя. На войну, понимаешь, хотел. Доказать чего-то, кому-то. Фашистского гада найти и голыми руками напополам! Силу чувствовал, злобой горел, а крови-то ещё не видел и пороху не нюхал. Зелёный был, что с меня возьмёшь?..

Так долго сидел. Всё поезд ждал. На Брест. Пачпорт выправил. Ну, как вроде, мне осьмнадцатый годок идёт. А чего? Все тогда так делали. Мать руки заламывала, плакала, брат меньшой за рукав дёргал… Да ты его и не знаешь. Умер он. В эвакуации. Не доехал. Поезд бомбили. Мать тогда поседела. Все глаза выплакала. Чудом выжила. Помог кто-то. В тридцать лет — старуха. Но тогда многие так… А я-то молодой, сильный… Сижу, поезд жду. Сорок первый год идёт. В Брест хочу. А поезда-то нет и нет, нет и нет. Я в кассу. «Где, — говорю, — поезд? На Брест. Надо мне туда. Очень». А кассирша и отвечает: «Нет на Брест поезда. И не будет, — а потом ласково так, — Чего тебе не живётся-то? Что ж ты так помереть рвешьси?» «А я билет купил», — сурово отвечаю и билетом-то трясу у неё перед лицом, дурень. Она руку протягивает, билет у меня вырывает да и на мелкие клочки… Я аж с лица сошёл, побелел от злости, слова в горле кипят, а выплюнуть не могу! А кассирша мягонько так улыбается, очёчками поблёскивает и по-змеиному шепчет: «Потом благодарить будешь...» Бросил я тогда кепку оземь, сплюнул под ноги, да и ушёл. Теперь только понимаю, что права она была, кассирша-то. Матери с братишкой я нужнее был. Отец на фронт ушёл. Добровольцем. Я единственным мужчиной в семье остался. Может, и скажу я слова неправильные, а только мать с братом — вот и вся моя родина. Такая же необъятная и глубокая. И за неё последней капли крови не жалко, но она её никогда не попросит, потому как ты ей живой нужен.

№ 2

***

Полосатую оранжево-черную ленту, которые раздавали у входа на вокзал две девушки, Юра взял, но цеплять на видное место не стал – просто сунул ее в карман рубашки. У него не было никаких прав на этот символ, он не имел к Победе никакого отношения – ни один из его предков не воевал. Один из прадедов был инвалидом детства, двух других незадолго до начала войны посадили, а еще один примерно в это же время умер, оставив жену с маленьким ребенком – дедом Юры. Прабабушки, все четыре, получили мирные профессии и во время войны уехали с детьми в эвакуацию. А других родственников ни у кого из них то ли не было, то ли были, но очень дальние, и о них Юра ничего не знал. А потому еще с детства каждое 9 мая старался держаться в стороне от празднующих, и разговоры о благодарности дедам и прадедам за Победу не поддерживал. Его прадедов благодарить было не за что.

Молодой человек прошел на вокзал, посмотрел на табло и скорчил кислую физиономию: его электричка задерживалась на полчаса. Свободных мест в зале ожидания не было, и он отправился бродить по вокзалу, заглядывая в кассы, сувенирные магазины и газетные киоски и утешая себя тем, что чем позже он приедет на бабушкину дачу, тем меньше ему придется там работать.

— Стоять! – чей-то злобный голос за спиной оторвал Юрия от размышлений о даче. Он обернулся и обнаружил, что зашел в полуподвальный зал с камерами хранения – расположенный далеко от других помещений вокзала и пустой. Точнее, не совсем пустой – вслед за Юрой туда спустились еще несколько парней. На вид вполне приличных, не похожих ни на хулиганов, ни на пьяных… Из-за этого Юра и не успел среагировать, когда один из этих «приличных» людей ударил его в челюсть, а второй толкнул к стене. Дальше удары посыпались на него со всех сторон – кулаками, ногами и вроде бы палкой или еще чем-то твердым…

— Мразь поцреотная! – орал один из напавших. – Раб режима!!!

Пнув свою жертву еще по разу, парни кинулась к выходу из зала.

Избитый молодой человек, стиснув зубы, стал осторожно себя ощупывать. Пальцы наткнулись на кончик Георгиевской ленты, которую он, видимо, затолкал в карман не полностью. Торчащего наружу кусочка «борцам с режимом» оказалось достаточно, чтобы приступить к своей «великой борьбе» при первом же удобном случае.

Держась за стену, Юра поднялся на ноги. А потом наполовину вытащил ленту из кармана, чтобы она была видна еще лучше.

Теперь он знал: право ее носить есть у любого, кто решился это сделать, понимая, что его в любой момент могут за это убить или покалечить.

№ 3

По просьбе Автора миниатюра удалена.

№ 4

***

«Белорусский вокзал». Этот фильм всегда вызывал у меня чувство легкой ностальгии и ощущение мира. Мира в душе и мира вокруг.

Мы ходим по улицам, держимся за руки и смотрим на небо. Улыбаемся друзьям и просто людям, которые сегодня точно так же вышли – просто погулять под этим небом и по этой земле.

…У него сегодня все валилось из рук. Дрожащей рукой прилаживал ордена на выходной пиджак. За каждым кусочком металла, которого касался, стояла своя история, боль, ужас от потери друзей, от выгоревшей до смертельной черноты земли, от потемневшего и словно разозлившегося за что-то на людей неба. В ушах снова звучали взрывы и свист пуль…

А потом была Победа. Радость встречи уцелевших и отстоявших свой мир. Слезы по тем, кто не вернулся с войны или погиб в разрушенных домах, не дождавшись защитников… Наконец стало можно и радоваться, и плакать. Наконец в жизнь вернулось просто человеческое.

…И долгие годы после всего. Семья, работа, дети, внуки… И это небо. Что-то оно сегодня снова тревожное…

Ордена пронзительно сверкнули на солнце, когда он вышел из дому и направился мимо вокзала в направлении парка, где сегодня должны были собираться однополчане.

Шум в ушах становился все сильнее.

Школьники у дороги взрывали петарды, где-то раздобытые по случаю праздника, который был для них очередным поводом повеселиться.

Разукрашенная разношерстными флажками автоколонна прорезала день своим ревом.

Девушка на скамейке вытягивала из сумочки шприц и прятала от проходящего старика глаза.

Солнце вдруг закрутилось, вспыхнуло и заволоклось кровавой мглой.

«Ах пане-панове, да тепла нет ни на грош…» – всколыхнулось в памяти.

Мир, какой ты?

…На залитом безжалостным солнцем тротуаре лежал старик. Жизнь продолжалась?..

№ 5

***

И каждый год, восемнадцатого февраля, я прихожу к нему на могилу. Странным образом притягивает это место, как будто с врагом тебя связывает еще что-то кроме ненависти, что-то такое, что заставляет задумываться о ценностях в жизни.

Зима сорок четвертого, была характерна оттепелями, раскисшим черноземом и нависшими туманами. Огненною дугой, мы окружили врага и сомкнулись в кольцо. Немец до последнего ждал подкрепления извне.

Бои, один за другим, вспыхивали с новой силой. Оккупанты отклонили наш ультиматум о капитуляции. Отражая внешние атаки, мы разворачивали «катюши» и шли прямо в «котел», в самое сердце!

Мы били врага так, что черные речушки алели от крови. Подумать только, но, крестьяне, старики и дети, при страшном бездорожье подносили нам боеприпасы на передовую! Костьми ложились за победу!

Сегодня, стоя на его могиле, я все же думаю, что, кроме ненависти меня с ним связывает возможно, неуместная, но, да, черт возьми – гордость! Гордость за него! За поверженного нами врага!

Он — лютый, храбрый, не павший на колени и, один из немногих высших офицеров, не бросивший своих солдат, прорываясь сквозь окружение, принявший смерть вместе с ними.

Высшим руководством, был отдан указ, похоронить полководца с почестями, а через несколько лет, его семье было разрешено перевезти прах генерала на родину, но, вопрос о перезахоронении, так и не стал.

№ 6

Дворник

Из поезда Яна вышла последней. Спешить за толпой не хотелось. После родного города Москва – она знала это, потому что моталась сюда по делам не в первый раз – казалась похожей на безумный птичий базар. «Ладно, – подумала она. – Пару дней перетерплю, а потом опять домой».

Точный адрес у неё был, но дороги она не знала. Выбравшись на площадь перед Белорусским вокзалом, Яна поискала глазами полицейского и не нашла. Зато поблизости мерно махал метлой пожилой таджик. «У него, пожалуй, и спрошу. Лишь бы по-русски сносно разговаривал».

– Иерусалимский проезд, четыре? – к её удивлению, старик говорил почти без акцента, только немного растягивал гласные. – Как же, дочка, знаю. Езжай, милая, по кольцевой до Таганской, пересаживайся на Таганско-Краснопресненскую, и ещё одну до Пролетарской. А там уже рукой подать, на месте спросишь.

– Спасибо! – Яна двинулась было ко входу в метро, но дорогу ей неожиданно преградили две девицы.

– Понаехали, б**, тут! – сказала одна и выплюнула жвачку под ноги. – Лимита мухосранская, проходу от вас нет. Мало того, что нашу столицу загадили по самое не могу, так вам еще и в падлу у коренных жителей дорогу спросить, да?

– А ей, видать, гастеры больше нравятся. Что, чурок любишь, чернильница грёбаная? – поддакнула другая и притянула Яну к себе за пояс плаща, дыхнув перегаром в лицо. От изумления та потеряла дар речи, но через миг опомнилась и, вырвавшись, побежала ко входу в метро. Девицы что-то крикнули ей вслед, но догонять не стали.

Усмон этого уже не слышал. Взмахивая метёлкой, он думал о том, до чего же эта девушка, спросившая у него дорогу, похожа на Аню. Белокурую девчонку с торчащими косичками, эвакуированную вместе с мамой и бабушкой откуда-то из-под Смоленска. Девчонку, которую он защищал от местной шпаны и провожал из школы домой. С которой вместе они слушали сводки с фронта, гневно сжимая маленькие кулачки. Которой он вытирал слёзы, когда на её старшего брата пришла похоронка. Которую он поклялся разыскать, когда вырастет, и жениться на ней во что бы то ни стало…

И разыскал – в этой большой, шумной, тогда ещё чужой Москве. А когда через пятьдесят три года счастливой жизни его Анюта, его голубоглазая радость, слегла с пневмонией и за месяц угасла, словно свечка, он устроился на эту немудрёную работу, чтобы хоть чем-то заполнить зияющую пустоту.

«Нет, хорошая всё же у меня была жизнь, – думал Усмон, – хорошее время. И чурками тогда называли только короткие поленца. Печку топить...»

№7

Вячеслав

В кассе Белорусского вокзала высокий, чуть полноватый военный оформлял проездные документы. Неподалеку с малышом на руках стояла миловидная пожилая женщина маленького роста. Мужчина и женщина были совсем не похожи. Но он, оборачиваясь, так нежно смотрел на нее, а в ее ответном взгляде светилась такая гордость, что было понятно: это мать и сын.

— Ребенок — Вячеслав? — бесстрастным голосом уточняла кассирша, оформляя билет.

-Да — да, Вячеслав, — торопливо подтвердил военный и сразу добавил — Вячеславович.

— Почему Вячеславович, — удивилась женщина с ребенком на руках, — ведь, Андреевич?

К зданию Белорусского вокзала торопливой походкой шли: симпатичная молодая девушка и высокий статный лейтенант с трехлетним мальчиком на руках. Лейтенант уезжал, а они провожали. Два года назад они провожали его на Финскую, потом провожали на сборы Она не запоминала названий вокзалов, где ей приходилось расставаться с любимым, не обращала внимания на их архитектуру и интерьер: она вглядывалась в лицо любимого мужа, которого привыкла называть полным именем – Вячеслав. И каждый раз, ребенок на руках мешал им обняться и поцеловаться так крепко и так страстно, как хотелось бы. А может, ребенок был и ни при чем: не принята была тогда открытость чувств и отношений. Вячеслав Андреевич обхватывал жену и сына сильными руками и нежно стискивал.

Сегодня все было как обычно. И вдруг малыш громко закричал, а потом расплакался. Она поняла: «Вячеслав не вернется!» Но утешая ребенка, повторяла: «Не плачь, Вадик, не плачь, папа вернется, обязательно вернется!» И навсегда осталось в памяти: Белорусский вокзал, прощальный жест мужа и ребенок, плачущий ребенок…

На руках у пожилой женщины плакал ребенок.

— Не плачь, Славик, не плачь, — успокаивала она его, — папа вернется, обязательно вернется. Высокий молодой капитан подошел к ним, ребенок перестал плакать и заулыбался.

Вдоль поезда «Москва-Брест», отправляющегося от третьей платформы Белорусского вокзала, шла семья: внук, сын, правнук и вдова лейтенанта Григорьева, погибшего в 1944 году при освобождении райцентра с простодушным названием — Жабинка, находящегося недалеко от Беловежской пущи.

До отправления поезда, увозившего родных лейтенанта на место его гибели, оставалось всего десять минут.

До исчезновения страны, которую он защитил, и которую, принимая присягу, клялись защищать его сын и внук, оставалось пять месяцев.

Москва. Белорусский вокзал. 1991-1941-1991.

Аванпост

Официально это место называлось «Аванпост № 318 Звёздного Флота Межпланетной Федерации». Но все обитатели называли его «Белорусский вокзал». Никто из гарнизона, включая и нынешнего командующего, не знал точно, откуда взялось это название. Может быть, в честь первого командира аванпоста, Павла Воловича, который, как говорили, был белорусом по происхождению. А может, по какой-то другой причине.

«Белорусский вокзал» находился в секторе Галактики, где не было ни одной человеческой колонии. Единственная причина его существования находилась в миллионе километров от него и носила название «Аномалия WH21», или попросту «червоточина». Точнее, причиной была не она, а то, что из неё время от времени появлялось…

Мхоанги всегда нападали внезапно. Урон от их рейдов был огромным, и, что хуже всего, они были совершенно непредсказуемы: следующая атака могла состояться спустя несколько месяцев, а могла – через два десятка лет, когда про угрозу уже все успевали забыть. И когда наконец была открыта эта чёртова «дырка», через которую мхоанги пёрли в наш мир, стало ясно, что её надо заткнуть. Так появился «Белорусский вокзал» с его дальнобойными плазменными орудиями, способными уничтожить любой флот на самом выходе из червоточины. По крайней мере, так считало верховное командование Флота.

Сначала здесь служили обычные солдаты и офицеры, которых сменяли раз в несколько лет. Но потом, после нескольких кровавых инцидентов, вызванных, как уверяли психологи, умопомешательством вследствие длительной изоляции и сенсорного голода, в чью-то светлую голову пришла мысль: на «Вокзале» должны служить только те, кто в своей жизни никогда не видел ничего другого. Выращенные «в пробирке» из зародышей. Солдаты от рождения и до смерти. Пожизненные обитатели «Белорусского вокзала». Наречённые не родителями, а компьютером – по генотипу.

… Сигнал тревоги вырвал Ариэля Ройзмана из задумчивости. «Опять учебная, сколько можно», – раздражённо подумал он. Настоящей тревоги на его памяти не было ни разу. Он знал, что были и такие, кто не удостаивался подобной удачи за всю жизнь и, бессмысленно просуществовав положенный срок, заканчивал свой путь в аннигиляторе отходов, оставив после себя лишь маленькую пластинку с именем на «Стене памяти» в кают-компании.

Активировав орудия, как того требовал устав, Ариэль взглянул на экран. Червоточина на обзорном экране вишнёво светилась облачками раскалённого газа. Но вместо армады чужих кораблей, светлячками роящихся возле неё, как было при каждом вторжении, на фоне чернильного пятна туманности выделялась одна сияющая точка. Один корабль.

– Аванпост № 318 вызывает неизвестный корабль. Прекратите движение и назовите себя.

На экране дальней связи, срабатывающем только на позывные федерации, возникло лицо человека. Обычного человека средних лет, с усталыми умными глазами.

– Докладывает капитан Павел Волович, командир миссии дальней разведки. Контакт с цивилизацией мхоангов успешно установлен. На моём корабле находится их представитель, уполномоченный заключить с Федерацией мирный договор. Разрешите стыковку.

– Капитан Павел Волович пропал без вести сто пятьдесят восемь лет назад и, согласно законам Федерации, признан погибшим. Прекратите движение, иначе будете уничтожены.

– Повторяю, я капитан Волович. Передаю персональный идентификационный код, сверьте его с архивами, если необходимо…

– Ты не обманешь меня, вражеский симулякр. Капитан Волович мёртв, – Ариэль отключил дальнюю связь. – Все орудия к бою! Огонь!

Из этой проклятой дыры никогда не приходило ничего хорошего. И не может прийти.

№ 2

***

Нет, на вокзале не холодно, во всяком случае, Белу казалось вполне уютно. Старый хозяин привокзального кафе свыкся с постоянно бушующей в этом году непогодой, а вот незнакомец появившийся из предрассветной мглы…

С ним ворвалась музыка и стена дождя. Темная одежда промокла так, что цвета не различались. И все же дождь сейчас, словно темный волшебник, подчертил контуры и без того крепкой фигуры, на мгновение подчеркнув неестественный образ.

Бел прочихался. Легкая сырость потянулась по комнате.

— Как вас звать? — спросил он, когда незнакомец сел в жесткое кресло и уставился в ливень за стеклом.

— Зови Грин.

— Что-нибудь согревающего, пока есть только вчерашние остатки, но через час-другой…

— Это и есть Смоленский вокзал?.. — перебил незнакомец.

— Не-нет, это Белорусский. — робко произнес хозяин кафе.

— В сумерках мрачно здесь. А еще тени удлиняются…

И Бел не поверил своим глазам: закатное солнце освещало кусок комнаты, многократно отражаясь в зеркальных шкафах.

Морок схлынул, а мужчина продолжил:

— А если чудеса постучатся? В начале Смоленский был, так как деньги смоленские промышленники на строительство дали, потом Брестский, Московско-Балтийский, теперь — Белорусский. Но сейчас рассвет… и все же, — незнакомец резко встал. — Хорошо сидеть на своем месте, но иногда нужно подышать иным воздухом, вдохнуть иную жизнь. Вот, плата предрассветья — сходи в павильон антиквара Витольса, там старый диван стоит, дешево отдают, кстати. Купи — не пожалеешь. А я уже надышался.

С этими словами, бросив горсть почерневших серебряных монет мужчина вышел. Просто ушел, растворившись в дожде.

Бел сразу бросился, правда, не к антиквару с чудной фамилией, а к знакомому ломбардщику — монеты оказались из червонного серебра. Сумма оказалась достойной — раритетность цены добавила. И пока, старик мотаясь под легким дождичком в банк погашал кредит, пока обмывал нежданный подарок удачи, из головы мысль про антиквара и какой-то диван вылетела.

Утром, опохмеляться было нечем, радовала только неплохая сумма от нежданного барыша. Подумав, Бел, открыл яндекс.

«Найдется всё, и средство от похмелюги тоже».

На одной из пяти новостей обжигающе нестерпимо красовалось:

Победитель антикварного аукциона московского отделения дома Витольс, обнаружил в старомодном диване сверток с бриллиантами на сумму в двести тысяч долларов..."