Салфетки № 411 2й тур

Было около восьми утра.

Группа домашних животных во главе с крупным котом, шерсть которого лоснилась на солнце, целенаправленно двигалась в сторону предприятия. Они прошли вдоль бордюра дороги, упирающейся в главную проходную. Животные не собирались на территорию предприятия. Стая котов и кошек остановилась метров за тридцать от входа. Главарь отделился от стаи и сел на бордюр. Остальные сели на асфальт полукругом, чего-то ожидая. Упитанный кот, щурясь, с минуту изучал людей, исчезающих за стеклянными дверьми. Затем лениво перевел взгляд на собравшихся котов и громко произнес:

— Господа! Вот это то самое предприятие, о котором я вам рассказывал. Вот именно ему я отдал сорок лет человеческой жизни в прошлом воплощении. Говоря научным языком, реинкарнации. Жизнь была моя так себе. Не то чтобы я мучился, но… — Кот почесал за ухом и чихнул. — Но следует сказать, судьба вознаградила меня. Так сказать, вернула с процентами. Теперь я стал котом, то есть пошел на повышение. У меня есть свой дом, свой хозяин, который души во мне не чает. Я сладко сплю и вкусно ем. Чего еще желать лучшего? А теперь, дамы и господа, продолжим нашу экскурсию. Перейдем к другому объекту, связанному с моей предыдущей реинкарнацией. Это будет долгая и поучительная история…

Купили дочери набор «Весёлый доктор».

Через несколько минут после его вручения весёлость улетучилась.

Я уже лежал на диване, а в меня серьёзно вслушивался, получивший неограниченные полномочия эскулапчик четырёх лет.

Диагноз после прослушивания оглушил-перелом ноги!

Спорить не стал, поскольку наложение гипса не страшило.

Однако докторишка не шёл проторёнными путями — лечение, укол в ухо!

Не то, чтобы я был против передовой медицины, но терять один из своих локаторов во время детской игры, было бы пределом глупости.

Несмотря на «сломанную ногу» я пытался укрыться под кроватью.

Но медицинское светило в элегантной шапочке с красным крестом настигло глупую жертву, пользуясь своей разницей в физиологических параметрах и сделало контрольный укол в ухо тела, содрогающегося от смеха.

«Вот, так»-удовлетворенно сказал врач.

Нога, действительно срослась! И ухи живы!

— Что вспомнить-то?

— А то, что ты рассказывала вчера.

— Ты разве забыл?

— Такое не забудешь…

Не забудешь… я, конечно, не против и в сотый раз рассказать ему, да только разве что-нибудь новенькое не интереснее? Но Мише нет, не интереснее, ему про нас, про нас тех, кем мы были. И кем уже не будем. Про нас влюблённых, озорных и молодых. Да молоды мы и сейчас, обоим ещё двадцати не исполнилось.

Влюблены? Нет, любим. Иначе что бы я здесь делала, возле его постели? Не из жалости же я сижу рядом. Жалость Мишка бы не потерпел. А вот от озорства ничего не осталось. Какое озорство, если я дышу, хожу и живу, лишь благодаря его поступку? Он меня спас, вытащил из горящей машины, а сам…

Помню его сильные руки, которые выдернули меня и отбросили далеко, помню расширенные серые глаза, когда отлетая, увидела, как его накрыло волной огня и взрыва. Но об этом я не рассказываю. Все мои рассказы-воспоминания о том, где мы с ним были и что делали.

Вспоминаю, пересказываю, а Миша слушает и иногда засыпает. Тогда я тихонечко ухожу в другую комнату.

Больно, что дорогой мне человек никогда не поднимется, горько, что его руки меня больше не обнимут так крепко. Больно и горько за него, не за себя.

— Маришка, ну чего притихла?

— Миш, ты прости, я вспомнила.

— А ты не вспоминай. По лицу видно, о чём. Лучше вспоминай о счастье.

— Да, счастье. Оно было таким!..

— Маришка, оно есть.

Молчу. Иногда так трудно справиться со слезами. Но я должна.

— И ничего ты не должна, — он часто словно мысли мои читает. – Охота – реви.

— Спасибо, Мишка. Неохота.

— Врать ты не умеешь. Но сейчас ты передумаешь реветь. Хотя, скорее всего, тихо заплачешь.

— Ты о чём?

Умеет Мишка удивить. Ну что ж, давай, удивляй.

— Я люблю тебя, — шепчу ему, чтобы немного подтолкнуть к чему-то мне пока неведомому.

— Я знаю. И ты знаешь, что я люблю тебя. А теперь ответь: ты ни капли не веришь в то, что я встану?

Ну, зачем он, я же…

— Ответь.

— Ты знаешь, я надеюсь.

— Зато я, Маринка, верю. Вот, смотри.

И он согнул правую руку в локте. Ничего себе! И мне ни слова!

— Когда ты смог, что почувствовал, почему мне не рассказал?

Мишка улыбнулся:

— Не рассказал, зато показал. Когда? Полгода назад, когда решил…

— Что? – перебила я.

— Сделать тебе предложение. Все наши воспоминания прекрасны, кроме одного. Что может быть логичнее и правильнее, если мы любим друг друга? Меня лежачего я тебе не отдам, а меня прежнего бери. Не вздумай отказаться!

— Мишка!

— Да или нет? «Нет» не принимается.

— Подумать дашь?

— Не дам.

— Тогда… я согласна.

И случилось чудо. Врачи ничего подобного не обещали, не хотели зря обнадёживать. Мишка приподнялся на локтях, а потом сел возле меня. Затем обнял так крепко, что косточки чуть не хрустнули, а потом… мы вместе встали. Не он за меня, а я за него уцепилась.

— О, Господи! Да как же так? Ты стоишь?!

— И хожу. А теперь самое важное. Марина, ты будешь моей женой?

Я могу забыть всё, но то, как любимый встал передо мной на одно колено, не забуду никогда!

Сколько же сил он потратил, чтобы вот так протянуть мне кольцо?

Немыслимо! И волшебно.

Его глаза сияли, мои плакали.

Своего деда никогда не забуду. Называла я его не как все, а именно дедок. Дедок был высокого роста, под метр девяносто, худощавый но очень сильный. А что вы хотели? Деревенский житель. В деревне родился и вырос, а потом стал геологом и прошел всю страну от Кушки (самая южная точка СССР) до северных широт. Таймыр, Лабытнанги, Салехард, и черт сам не знает, где его носил. Пешком. Причем десятки лет. Даже на БАМе бывал, исследовал где путь прокладывать. Дедок занимался геологоразведкой. Представляете какой у него был сильный организм?

Так вот. Помню, было мне лет двенадцать, а дедку под семьдесят. Приехали мы в его родную деревню. Это у черта на рогах. Помню автобус ходил два раза в день. Утром куда-то в никуда, точно, наверно, не знал и сам водитель куда, и вечером назад. Дорога так себе. Грунтковка. И деревни иногда встречались по обе стороны дороги. Так же точно, в сорока километрах от населенного пункта, и его родная располагалась. А использовалась она как дача. Меня там оставляли на попечение бабули и дедка на все лето. Там имела честь познакомиться с местным населением — аборигеном в одном единственном экземпляре, кто жил постоянно… В общем не важно.

Так вот. Дедок ходил в лес. Он без него не мог. Ну и как-то решил взять меня с собой. Бабуля была не то что бы против, просто знала дедка и строго настрого ему что-то внушала, инструктировала почти час. В общем пошли. Точнее пошел дедок, а я… Мне пришлось бежать, чтобы не отстать. До леса метров пятьсот я еще продержалась, а далее уже попросила идти помедленнее. И он пошел. Но не то, чтобы помедленнее. Так, наверно, лоси по лесу ходят. Перешагивая через коряги, дедок только просеку за собой не оставлял в виде поваленных деревьев. Была мысль привязаться к нему, но потом подумала, что буду похожа на консервную банку, привязанную к хвосту бегущего кота. Так мы с дедком шли на рыбалку. Точнее он шел, я бежала. В пределах видимости дедка, насколько это было возможно. До реки, как он говорил, рукой подать. Километра три. С его скоростью хода по бездорожью минут пятнадцать, наверно. Ну а для меня бег. Я не знаю, как продержалась весь этот маршрут, но у реки упала в траву и наотрез отказалась подниматься. Дедок же на себе тащил сложенную надувную лодку, топор, корзину с чем-то там и еще много чего, что обычные люди погрузили бы в прицеп для машины.

Пока отлеживалась, дед накачивал лодку и пел матные частушки, чем жутко смешил. Плохие слова он заменял на какие-то другие, но я-то все понимала. Уже был контакт с местным аборигеном моего возраста. От дедка я впитывала эти частушки и знала их штук сто, наверно.

Пока отлеживалась после марафона, дедок вокруг меня соорудил полог, чтобы комары с оводами не сожрали совсем, и намерился ловить рыбу. Куда-то там уплыть вверх по течению, а меня решил оставить, значит. Блин. Такой расклад в мои планы точно не входил. Остаться на берегу реки одной, в глубоком лесу, в черт знает где от деревни. Поэтому я вылезла из-под полога и полезла к деду в лодку. Хоть та и была одноместная, но оставаться я не решалась.

— Да тут никого нет, кроме медведей. – Успокаивал меня дедок, но все же посадил на надутый лодочный нос.

Вот интересно. Медведи там были, судя по рассказам местных. Но я-то не Маша. Не думаю, что смогла бы договориться. Хорошо, что дедок не возражал против моего присутствия в лодке.

Река – это только одно название. Речушка, метров пять в ширину и в самом глубоком месте метра два, наверно. Заросшая травой, местами из воды торчали топляки. Были и такие места, где приходилось вылезать из лодки и тащить ее за собой.

Экскурсия была примерно такой: Я располагалась на носу и отбивалась от тучи оводов и слепней, а дедок сидел на скамейке, греб и вещал:

— Посмотри налево. Это нива… кого-то там… Посмотри направо, раньше тут было поле, а тут платомой. Ходили белье полоскали… А вот тут косили траву, заготавливали сено на зиму.

Я смотрела по сторонам, но кроме высоченных деревьев ничего не видела. Бурелом непролазный, какое сено? Но сидела молча, даже когда слепни жалили. Очень боялась перевернуться на этой неустойчивой лодке. Тем временем дедок ставил крючки на щук, направляя лодку от одного берега к другому и рассказывал, как в те самые места в незапамятные времена ходили косить траву. Представить себе это было невозможно, поскольку я долго не могла очухаться с того марафона.

Примерно через час нашего неспешного движения по наикривейшему речному руслу, на одном берегу показалась поляна. Дедок обозвал ее чьей-то там нивой, и направил к ней лодку. Причалили. Дедок выкинул меня на берег, как котенка, вылез сам и вытащил лодку.

— Вот тут и заночуем. – Оповестил он. – Эх, надо было полог взять. Я схожу, а ты тут побудь, никуда не уходи, сторожи лодку. Я мигом. Тут метров пятьсот… Не знаю чего испугалась больше. Одной остаться в лесу или снова за дедком бежать. Шутил он так, а я его шутки впитывала, как и частушки с анекдотами.

Блин. Есть же что вспомнить…

Дверь открылась, когда бабушка зазвонила в третий раз. Баба Катя пригласила их в однокомнатную квартиру. Пожилая целительница в вязанном жакете с седыми волосами, переливающими голубым, угостила девятилетнюю робкую девочку конфетой. Потом женщины ушли на кухню, оставив её одну.

— Старушки, говоришь, испугалась? — донеслось из кухни.

— Да, во сне увидела.

— И что же хотела старуха?

— Что-то просила отдать.

Крепко сжав в руке конфету, Лиля сидела на кровати напротив балконного окна и боялась пошевелиться. За окном медленно вращалось чёртово колесо. Оно набирало скорость и становилось подобно зеву огромного зубастого червя, готового засосать окружающее. Чудище приближалось. На подоконнике шевелило когтистыми щупальцами огромное алое, норовящее выползти из горшка. Рядом старый фикус шуршал громадными листьями, словно чёрные безголовые птицы махали крыльями. На полу круглый ковёр, связанный из цветных лоскутов, закручивался в улитку, открывая портал. Четырехлапый граммофон на комоде царапал пластинку и шипел, как плащеносная ящерица. На обоях сновали многочисленные пауки и плели паутину.

— Ну ничего, – проговорила Катя, входя в комнату, – мы мигом испуг снимем и увидим, что нашу малютку напугало.

В руках у целительницы были две миски: в одной — расплавленный воск, а в другой — вода. Баба Катя занесла миску с водой над головой девочки и, что-то наговаривая, влила в неё воск. Воск застыл, приобрёл причудливые формы, среди которых явственно виднелось морщинистое старушечье лицо. Баба Катя передала миски бабушке, а сама забрала воск и, наговаривая, крошила его в тарелку, снимая испуг слой за слоем. Пожилые женщины повторили процедуру три раза, пока слитый воск не застыл с абсолютно гладкой поверхностью.

Лиля поднималась по винтовой лестнице без перил на самый верх к крошечному окну в башне. Единственный луч света пронизывал мрак, поглотивший нижние этажи. Чем выше она поднималась, тем уже становилась лестница, и круче ступени. Наконец она добралась до подоконника, и окно внезапно стало огромным — пустота за окном была всеобъемлющей. Башня начала разрушаться, словно была собрана из костяшек домино, и Лиля выпала из окна. Девочка летела вниз в тысячазубую пасть вращающегося червя.

Лиля открыла глаза. Она лежала на кровати. За столом бабушка и баба Катя пили чай и раскладывали карты. Заметив, что девочка проснулась, баба Катя спросила:

— Снова страшный сон? Запомни, милая, никогда не бойся своих снов и фантазий. Ты всегда можешь ими управлять, изменить.

Лиля смотрела на пасть червя, который уже приблизился к балкону, заслонив свет, и вот-вот поглотит всё пространство, комнату, в которой она находилась.

— Могу, — уверенно сказала девочка и представила, как из пасти выпадают многочисленные клыки, а вращение замедляется. Превращаясь в разноцветный леденец, колесо начало отдаляться. В комнате стало светлее. Больше ничего не пугало девочку. Всё вокруг обрело нормальную форму и перестало угрожать.

— Смотри-ка, а у тебя алоэ зацвело! — сказала бабушка.

— Что? –удивилась целительница и оглянулась. Она увидела многочисленные стрелки огненных цветов, выпущенных алоэ, и выронила карты из рук. Кто-то искажал, улучшал реальность. Кто-то, кто видел старуху в истинном обличье: облезлую, с глубокими морщинами. Кто-то, кто был сильнее. И эта сила, которую она сама только что освободила, манила аппетитным ванильным пирогом. Старуха потянула к девочке когтистые руки со словами:

— Отдай! Отдааай!

Но Лиля больше ничего не боялась. Она, улыбаясь, смотрела на ничего не подозревающую бабушку, пьющую чай и застывшую бабу Катю.

Это началось после аварии год назад… Тут не то, что дежа вю.

Но иногда случается: человек внезапно обернётся на улице, и это движение вызывает цепь воспоминаний. Блеск стекла где-то под крышей, заворачивающий за угол автобус, случайная интонация в разговоре – и я слышу другие голоса, вспоминаю места, события, людей, которых не было и не могло быть в моей прежней жизни – а я её отлично помню: дворик с песочницей, музыкальную школу. И как я ныла, когда зимой меня будили в садик, и как меня высмеяла учительница по английскому… Свадьбу, путешествие по реке… Всё-всё!

– Лен, ну это же обычное дело! – уверял муж. – Где-то что-то увидела, услышала – забыла, но сохранилось в подсознании… Ну походи к психологу. Только к хорошему, стоящему. Я наведу справки.

Я согласилась с Сергеем. Потому что больше не могла. Но психолог ничем не помог.

И ещё одно, о чём я никогда не говорила мужу. Он любит меня, он такой заботливый. Но иногда мне кажется, что несмотря на море фотографий, событий, всего пережитого – он чужой, незнакомый человек. Просыпаюсь иногда ночью, смотрю на него и думаю (нет, чувствую) – почему он тут? Почему я сама тут?

А родители? Помню всё, от самых первых лет. Но когда мама приехала ко мне из нашего городка в больницу – первая моя мысль была: кто эта женщина? Почему она обнимает, просит как следует кушать, плачет? Зачем она?

Однажды я, гонимая этими мыслями, зашла в тот дворик, где Сергей сказал, что очень любит меня. Нет, уже после нашей свадьбы и аварии… Я плакала, он обнимал меня, ветер гнал сухие листья… И мне вдруг стало так хорошо, спокойно. Есть человек, который хочет быть со мной – с моими ночными кошмарами о рушащемся грозовом небе, огне, падении куда-то.

И я вернулась туда – просто постоять под деревьями, пережить всё ещё раз. И поняла, что никогда здесь не была. Помню, что говорил Сергей, как я прижималась к его куртке, как проехала машина с каким-то развесёлым шансоном. Я не сумасшедшая! Но я никогда здесь не была.

…И потому почти поверила незнакомцу, сидящему напротив меня в кафе. И рассказывавшему странные вещи.

– Лена, вас лечат не от последствий мнимой аварии. Таблетки, разговоры с психологом – для того, чтобы блокировать вашу подлинную память, поддерживать симуляцию реальности. Мы так долго искали вас…

– Но трудно, согласитесь, взять и поверить во все эти двери, ключи… Я должна найти что-то, открывающее дорогу на некую Изнанку?

– Я использовал эти слова для простоты. Не дверь – переход. А ключ, Лена, не лежит где-то в тайнике. Ключ – это вы. Вам надо просто пройти этот путь, я объясню как. Память ваша вернётся, а для нас откроется ещё один проход. Таможенники, как Сергей – ваш охранник, а вовсе не муж – блокируют их, считая опасными. А переходов очень мало… Лена, вы наша, вы – человек Изнанки! Возвращайтесь!

– Если для так называемых Таможенников мы опасны, зачем этот цирк с лечением, конспирацией, ложной памятью, актёрами – моими мнимыми родителями? Проще убить.

– Не проще. Насильственная смерть Привратника – разрушение целого сегмента реальности. А это чревато катастрофами. Землетрясением, к примеру. Но если не останется другого выхода – да, они вас убьют.

Но Сергей и правда не спал ночами, когда выхаживал меня. И его голос… врать могут слова – а интонация, нежность, постоянная нежность и тревога за меня…

– Лена! Немедленно отойди от него, он опасен!

Сергей! В руке – какое-то оружие… Оружие!

– Не слушай его! – кричит он.

– Ты сам врал мне!

– Лена! Вернись, пожалуйста, поверь мне только сейчас, прошу, потом я тебе объясню!

– Я всё знаю! Я…

– Лена!!!

– Нет!

Выстрел. Ещё выстрел… Его глаза. Грозовое рушащееся небо и бесконечное, бесконечное падение… Тьма.

Аделаида Михайловна никогда не любила сына. И он чувствовал это. Нет, она никогда, упаси Бог, не поднимала на него руки и даже не повышала голос, но холодность рук, льдистость взгляда, и в самой глубине которого не было ничего кроме пустоты, голос, часто напоминающий угрожающее шипение кобры перед броском, а более всего — тонкие, сжатые в обескровленную нить губы, которых практически никогда не касалась улыбка, не оставляли надежды на понимание между двумя, казалось бы, самыми близкими людьми.

Сначала ему было больно, потом обидно, а потом… Как говорят древние, человек привыкает ко всему. Любая рана затягивается хрупкой коркой, грубеющей с годами, застывающей коллоидным рубцом, растворяющейся в суете дней, но при этом остаётся раной — бездонной пропастью, из которой струится по капле жизнь, словно тепло из прохудившегося чайника.

Он рос воспитанным мальчиком. В трогательных очёчках с перемотанными изолентой дужками. Всегда ходил в отутюженной накрахмаленной рубашке и выглаженных тёмно-синих — практически чёрных — брюках со стрелками. Даже в выходные. У него почти не было друзей. Впрочем, он не особо жалел об этом, вполне удовлетворяясь обществом маститых мужей с книжных полок. Гюго, Де Костер, чуть позже Ремарк, Мопассан, Достоевский. Никто и ни в чём его не ограничивал. Благо, солидная библиотека позволяла удовлетворять самый взыскательный вкус.

Что он искал на пыльных страницах? Какая тайна влекла его всё дальше и дальше в непроглядный мрак лабиринта чужих судеб, мыслей, чувств? С каким минотавром он стремился столкнуться лицом к лицу? Вопросы без ответа. А бывают ли иные?..

Аделаиды Михайловны не стало, когда ему исполнился двадцать один год. Он уже несколько лет жил отдельно, иногда позванивая матери, сказать, что жив, спросить, не надо ли чего купить, справиться о здоровье. Она всегда благодарила его за беспокойство, отстранённо говорила, что ничего не нужно, что у неё всё есть, и холодно прощалась, желая доброй ночи или доброго дня, в зависимости от того, когда ей звонил сын. А однажды просто не ответила на звонок. И на следующий. Когда он не смог дозвониться до матери утром следующего дня, приехал домой.

Он нашёл её на полу в туалете. Голова лежала в узком пространстве между унитазом и стеной. Сведённые предсмертной судорогой руки словно бы пытались уцепиться за воздух, удержаться по эту сторону жизни, подёрнутые мутной дымкой глаза с немым укором дырявили потолок. На кухне метрономом бил по нервам незакрытый кран.

Он упал перед ней на колени и заплакал.

Впервые за много лет.

Он — это я.

У Дианы был свой метод борьбы с ненужными воспоминаниями: она мысленно их фотографировала и мысленно убирала в альбомы — чёрный и белый. Там набралось уже много фотографий, особенно Ромки — бывшего мужа.

В белом альбоме воспоминания были светлыми. Вот они с Ромкой, взявшись за руки, прячутся от ливня под большой берёзой. Им весело, и Ромка целует её мокрое от дождя лицо.

Вот Диана-невеста в белом платье, заимствованном у подруги матери перед самой свадьбой. А жених красуется в костюме, одолженном ему отцом свидетеля. Молодые и вовсе обошлись бы без свадебной церемонии, но не позволили родственники.

Вот они, сидя рядом, готовятся каждый к своему экзамену. Но Ромка поднимает глаза от конспекта, и, улыбнувшись ей мальчишеской, такой знакомой и такой любимой улыбкой, протягивает руку. Он проводит пальцем по её щеке, обводит контуры губ… И они забывают о конспектах…

Вот Ромка после первого рабочего дня сияет взрослостью и нарочитой солидностью, но мальчишество пробивается сквозь них и, подхватив Диану на руки, он кружится с ней по комнате.

Но если от снимков из белого альбома ей становилось грустно, Диана доставала с самой дальней полки памяти чёрный альбом. Там был другой Ромка – вечно недовольный, цедящий сквозь зубы злые, обидные слова. И взгляда на него хватало, чтобы разогнать тоску-печаль…

«Дзынь!» Уведомление о пришедшем письме вырвало Диану от воспоминаний. И она вернулась в день сегодняшний, захлопнув оба альбома и убрав их обратно на дальнюю полку кладовки памяти.