Внимание! Дуэль Лита Семицветова - Евлампия!

Публикация работ (анонимно) — 27.03.2019

Судейское и читательское голосование — до 07.04.2019

Итоги — 08.04.2019

Публикация работ производится анонимно

Форма — рассказ

Жанр — сюрреализм (в чистом виде либо с включением других жанров)

Объём — до 25 тз

Максимальная оценка судьи — 10 баллов; читателя — 1 балл.

Читатели отдают свой голос за один из рассказов, сопроводив его аргументированным комментарием.

Не аргументированные топы в расчёт не принимаются

Критерии оценки:

1. Идея, сюжет

2. Композиция, язык, стиль

3. Персонажи, логика, цельность

4. Соответствие жанру

5. Общее впечатление, послевкусие

За каждый критерий судья выставляет 2 (два) балла максимально.

Судейские отзывы размещаются по мере готовности.

На выбор судей:

— При написании отзыва судья либо может воспользоваться предложенными критериями, либо сформировать отзыв по своим индивидуальным критериям. Максимальная оценка в 10 балов при этом сохраняется.

— Судейский отзыв можно размещать либо самостоятельно, корневым комментарием в дуэльном топике, либо отправлять личным сообщением секунданту дуэли (ссылка), и тогда отзыв будет размещен в теле топика в оффтопе под работами.

Прошу читателей поддержать отважных авторов, решившихся написать произведения на очень сложную и каверзную тему.

Последняя тень, или Во всём виновата консьержка

Господин Эф ощутил ледяное прикосновение к виску. Жизнь, загнанная сейчас в крохотную точку, размером с клетку, билась уставшим, испуганным зверем, смерть — равнодушно напирала холодом.

Подумалось, что так, наверное, можно почувствовать пульсирующий ритм надвигающегося поезда, если приложить голову к стальному рельсу. То же волнение, та же неотвратимость. Совсем мало времени, чтобы сделать выбор – избежать, увернуться или остаться. Выбор между двумя простыми словами: «жизнь», звучащим как взвинченная, внезапно отпущенная пружина, и «смерть» – крадущимся по следу, обволакивающим, приглушающим звуки.

Изменчивость и острота буднично пасовали перед незыблемостью и покоем. Господин Эф не желал перемен, он выбирал постоянство.

Только пускай уберёт руку от его виска. Ведь это её рука?.. Ему не нужна помощь, он всё сделает сам.

Он уже говорил это ей, когда услышал: «Я могу вам помочь?» Когда ключ снова предательски застрял в замке.

Первый раз это случилось с ним какой-то весной, и рядом тяжело вздохнула Эмма: «Пора менять замок, Эфи». Она проговаривала его имя будто вздох и одновременно выдох — короткий цикл, в котором за малое время протекает вся жизнь. Заканчивала им фразу так, что добавить было нечего. Тогда он тоже промолчал. И замок не сменил. А Эмма упаковала обеденный сервиз, забрала горстку тихих удовольствий и ушла в края вечно молодых зим вместе с помутневшими островками снега и каким-то бывшим капитаном.

И опять ключ наотрез отказывался впускать господина Эф в собственный дом. На этот раз голос раздался не за спиной, а словно бы по ту сторону замочной скважины: «Я могу вам помочь, господин Эфи?» Что-то эфирное, эфемерное, загадочное было в том, как это прозвучало, особенно в произнесении его имени. Эф нерешительно оглянулся: показалось?.. Ах, да! Камеры. Он совсем забыл – теперь их установили повсюду, на каждом этаже. Наблюдают. Прихоть новой плеяды жильцов, заполонивших истёртые временем, но всё ещё крепкие лестничные клетки старого дома. Свежие хозяева втащили с собой запах свежей краски, напористый шум перфораторов, камеры и консьержку.

Дом дрожал, его устои безжалостно крошились, возводились новые, за которыми тянулись далёкие, нездешние корни. Чуждая геометрия, чужие слова, чужие праздники маршировали крепкой когортой, разнузданно вытанцовывали в пёстром карнавальном шествии, надвигались с телеэкранов, наблюдали из всех углов выпученными глазам камер, норовили растоптать или увлечь за собой.

Господин Эф брезгливо вздрагивал каждый раз, когда новомодные веяния подступали к нему совсем близко, пытались познакомиться лично, фамильярно заслоняя проход привычному и давно известному. Не замечать их стало невозможно. Незнакомые слова выкрикивались толпой переодетых актёров, летели цирковыми ножами, избрав мишенью ни в чем не повинную голову господина Эф.

Зачем? Чем плохи были старые? Почему он должен радоваться, отплясывая под чужую дудку, оголтело, вместе с остальными, принимать всё, что сыплется в их растопыренные рты, глаза, уши?.. Все словно посходили с ума. Старое, видите ли, им не работает… Даже ключ устраивает демарши!..

«Ничего, я справлюсь», — отвечает камере господин Эф и отступает в привычные границы тени.

Тень спасает, тень помогает. Она всегда находилась рядом, но о её существовании он узнал неожиданно. Бывший слесарь и нынешний подменный дворник Гальюн (то ли так на самом деле звучала его настоящая фамилия, то ли спаялись вместе сантехнические навыки и привычка носить полосатую поддёвку), иногда томимый трезвостью, был доступен в качестве мелкого домашнего мастера и философа-собеседника. Именно он помог ключу господина Эф выпутаться из тупика в первый раз. В качестве оплаты Гальюн запросил чекушку, которую, по широте души, тут же предложил разделить с господином Эф. А Эф, к своему и слесаря удивлению, согласился.

— Ну, давай, Эфыч. Мало нас тут, аборигенов, осталось. Скоро последние отплывут…

И они отчалили прямо из кухни. Берег быстро затянулся землисто-сизым нефильтрованным дымом, палуба покачивалась, и господин Эф, подпирая локтем щёку, всматривался в мутную серость гальюнских глаз, пытаясь разглядеть глубину. А сам Гальюн, присаднив голос, словно бывалый шкипер, рассказывал о том, что всё нынче идёт прахом, что они, дескать, на нас через космос смотрят и всё норовят каверзу какую устроить и даже погоду, суки, к чертям испортили.

Слова, подогретые чаркой, шумно толпились, расталкивали друг друга, не соблюдали очерёдность. Но шкиперу удавалось таки вплетать бледную смысловую нить меж плотно связанных матерных канатов, и Эф уловил, что речь шла об «их» обычае, который почему-то произвёл на Гальюна сильное впечатление. Какой-то зверёк выглядывал у них из норы, видел собственную тень и прятался обратно, потому что понимал – время весны ещё не пришло.

— Какой-то хорёк, мать их, там погодой заправляет, а мы тут верить должны?! Ихние праздники праздновать? У нас, сука, своих хорьков нету?!.. – стучал кулаком по столу Гальюн.

Господин Эф был взволнован не столько тем, что слесарь, как и он, отчаянно не принимает чьи-то традиции, а тем, что только теперь разглядел ту самую «тень» вокруг себя. Двойственность образа усилилась раздвоением Гальюна и кухонного горизонта. Господин Эф сморщился от усилия, пытаясь соединить, вернуть на место, выровнять волну, но ему удалось лишь увидеть чёткие границы тени и сдвинуть табуретку глубже, в спасительные очертания.

Слова друг за другом спрыгнули за борт, за ними нырнул шкипер, позже – Эмма с чемоданом и капитаном, и господин Эф остался один в благополучной тени своей квартиры.

Остальной мир дребезжал за окнами, весна бессовестно царапала подоконники иглами капели, перфоратор дырявил туннель к чьему-то заветному освобождению, а тень сгущалась, плотно сжимала края, давая понять, что вся эта суета никоим образом не должна касаться господина Эф.

И он пребывал в относительном покое, пока однажды вечером, шагнув из сумрака улицы в собственный дом, не увидел, что неоново-рыжее солнце забралось в подъезд, на площадку первого этажа за нововозведенную деревянную стойку. Круглолицее солнце выразительно сияло и хранило черты своих предков из далёкой поднебесной. Оно блеснуло улыбкой, заправило за ухо пучок лучей, качнув длинной серьгой, и обрадовало:

— Здравствуйте! Меня зовут А-Ли. Я — ваша консьержка.

— З… — отвечает господин Эф и не находит других слов.

Надо идти дальше, но он стоит на месте. Лестница движется под ним, точно эскалатор. Хочется побыстрей отвернуться, скрыться. Хочется смотреть на солнце, хочется рассматривать. Длинная серьга качается маятником, гипнотизирует. Господин Эф делает над собой усилие и ступает в нечёткие границы тени. Тень уносит его с собой.

— Доброй ночи! – выкрикивает вдогонку солнце.

«Ночь не бывает доброй», — думает Эф.

Кто решил свести вместе, сочетать союзом два таких непохожих слова?! Первое — круглое, раскатисто-простодушное, второе – тёмное, гулкое, похожее на звук закрывающихся ставен. Им нельзя вместе. Между ними — непреодолимая пропасть.

Кто притащил сюда эту экзотику? Что общего между … как её?.. это женское имя?.. Что общего между его любимым старым домом и её светящимися волосами?.. Как это совместить?..

Теперь каждый день господин Эф вынужден был приветствовать солнце. В ответ на сухой молчаливый кивок, оно непременно улыбалось, справлялось о делах, предлагало помощь, раздражало молодостью. Жгучие протуберанцы зрачков задевали тень, и она съёживалась, продолжая защищать — сжимала, давила, стискивала.

«Здравствуйте! Как ваши дела? Доброй ночи!» — А-Ли выговаривала слова безупречно, мягко ощупывая каждый звук. Одни и те же похожие слова. Похожие, но не прохожие. Слова-фонари, что следуют друг за другом, освещая дорогу себе и тем, кто идёт рядом.

А-Ли считалась полноправной хозяйкой положения, улавливала малейшие колебания тени и тут же мягко и умело перенаправляла потоки своих лучей.

Тень сопротивлялась. Она точно знала, что свет вреден, что надо убрать свет. И тогда исчезнет толпа циркачей за окнами, умолкнет перфоратор, уснут любопытные глаза камер наблюдения. Изменчивая реальность перестанет быть изменчивой и застынет в привычном постоянстве.

А пока — три оборота ключа и всё, пусть временно, но образуется. Ему поможет тот, кто всегда готов прийти на помощь.

Светоотталкивающий жилет укротителя ключей спасительным маячком проглядывал в темноте двора.

— Не могу я Эфыч, не проси. Видишь, чем теперь занимаюсь, — Гальюн стукнул себя ладонью в грудь и продолжил равномерное расчёсывание асфальта у мусорных баков. Потом, озираясь, прервался, подошёл ближе и шепнул: — Алька сказала, чтоб я к жильцам насчёт… этого дела больше не приставал. А то уволить грозится. Сегодня ж день святого Патрика, а я даже отпраздновать не могу…

— Кого день? – переспросил господин Эф, недоумевая переменам в идейных взглядах Гальюна.

Но тот не объяснил, только опять с горечью приложил пятерню к груди:

— Эх… совсем житья не стало от этих косо….ых!

На последнем слове он икнул, снова воровато огляделся и усердно заработал метлой. Господин Эф тоже зачем-то осмотрелся по сторонам и возвратился в подъезд.

За стойкой никого нет. Тень спокойна. Они поднимаются к себе на этаж. Ключ по-прежнему в замке. Господин Эф осторожно дотрагивается до двери – она распахивается, и густой ядовитый свет фонтаном вырывается наружу.

— Вы оставили ключ в замке, — произносит солнце.

Тень, тень, где же тень?.. А вот и она: появляется в дверях знакомым силуэтом, заслоняет собой свет. Силуэт оборачивается, и господин Эф видит перед собой второго себя. Второй господин Эф недоволен. Что-то мешает, беспокоит его, что-то внутри него самого…

Ключ! Надо повернуть ключ! Вот, в самом центре провал замочной скважины, прямо в самом центре тени… Один поворот… Почему так тяжело? Другой, третий… Висок взрывается болью, и микрогалактика личной вселенной господина Эф вдруг начинает вращаться с невиданной доселе скоростью.

Восторг астронавта, впервые ступающего на луну или искушённого ученого мужа, наблюдающего рождение сверхновой, не сравнился бы с тем невыразимым чувством прекрасного, внезапно возникшем сейчас в том уголке господина Эф, где давно скрывалась душа.

Он смотрит на неё безо всяких телескопов, безо всяких призм преломления и застилающих взор туманностей. Он видит её: живую, пробудившуюся, крохотную, уязвимую, с едва пробившимися слабыми полупрозрачными крыльями. Желая закрыть, защитить, уберечь, он осторожно подносит к ней ладони. Оба крыла резко расправляются, выказав упрямую силу и обнажив тонкие прожилки переливающихся струн.

«Стой!» — господин Эф отводит ладони, но словом хочет удержать, остановить.

«Стой», — повторяет он уже тише, понимая бессмысленность призыва, но желая ещё хоть немного побыть рядом с ней.

Но слова превращаются в пыль, опадают дымкой. Единственным взмахом крыльев беглянка отряхивается и вспархивает ввысь.

Тень между словами «жизнь» и «смерть» исчезает.

Ледяное прикосновение к виску заставляет господина Эф открыть глаза. Он видит А-Ли, которая склонилась над ним. Нащупывает её руку и отстраняет.

— Спасибо, я сам…

— Только держите крепко, а то шишка будет! Хорошо, что я в камеру заметила, как вы тут головой об косяк, — А-Ли улыбается, наклоняет голову вбок, и господин Эф замечает на её шее, у самого уха, два крохотных, тонко прорисованных крыла, прикрытые длинной серьгой.

Ветка мимозы

– А помнишь? – простой вопрос. Как жаль, что я не могу задать его тебе.

Весна нынче ранняя. Настолько, что даже обогнала календарь. Последняя декада февраля порадовала метеорологов очередной аномалией. Как они умудряются забывать, что погода, она женского рода?

Ранняя весна, тепло, охапка солнца и тоска.

Все мы будто пьяные этой погодной аномалией. И молчим. Как будто мы пошиты хрустальными нитками, тронь и зазвенит. Заговор молчания. Поэтому весна может делать из нас всё, что пожелает. А мы будем трусливо ждать, когда солнце сгонит снег и покажется… Ничего не покажется, ведь мы будем метаться, как собака с косточкой, и прятать, прятать, прятать… Мы никогда не признаемся, что одиноки.

Я стала такая же, как и все. А помнишь, мы верили, что будем… нет, не знали, кем мы будем, но верили, что солнце будет с нами?

Я помню солнце в твоих глазах. Помню, как ты щурился и улыбался. С тобой было тепло. Даже на морозе.

А помнишь наши эксперименты с бутылкой? Взорвётся или нет? Взорвалась как миленькая. Мы всего лишь налили воды и оставили её мартовской ночи. Бабушка ворчала на нас за стекло.

Помнишь снежки? Как мы красили их разноцветной водой? Перевели все мои краски, но, затаившись во льду, они были так чисты и прекрасны.

Ты так и остался для меня цветом навечно замороженным в глубинах…

Почему я ною? Ведь я так не люблю нытиков! Просто сегодня восьмое, и племянник подарил мне веточку мимозы. Мой собственный племянник! Он уже выше меня. Ровно настолько, насколько был выше ты, когда дарил мне мои первые цветы…

«И треснул мир напополам...» – строчка из глупой песни. Но ведь разлом, он через меня идёт. Нет, не сердце. Сердце ерунда. Его залечить можно. А вот склеивать людей ещё не научились.

Я убежала спасаться. Сказала, что курить. Здорово, что остальные в нашей компании – зачем мне понадобилось ехать с семейством смотреть на нерп, даже мне неизвестно – правильные, и не травят себя.

В одной руке ветка мимозы, в папиросной бумаге, повязанная жёлтым бантом, как будто на концерт. А другая рука держит сигарету и вместо того, чтобы делать то, что надо – выписывает кривые зигзаги перед лицом. Пытается затереть мокрые следы преступления и никак не попадёт, куда надо.

– Эля, ты где? – слышу я. И понимаю, это капут! Сейчас меня увидят, а всё, что было надёжно спрятано, оно вот оно…

Остаётся только одно – бежать! Без оглядки. Да и не на что там оглядываться.

Дороги, похожие на ледяные реки, ведут меня куда-то… Неосторожно доверившись им, я забываю, как коварен лёд…

Больно! Больно так, что небо на несколько бесконечных мгновений становится тошнотно-лиловым. И я отчётливо слышу крик, но не свой. Горланят вороны. Огромная стая. Кружат вокруг меня и орут. Оглушительно громко. Откуда они взялись?

И потом эта девчонка. Как будто сбежала из немого кино. Дедушка любил такое смотреть. Наверное, потому что врать без слов сложнее. В ней всё было выразительно. Шапочка-таблетка из каракуля, коса пышная, а уж глаза… выразительнее двустволки, направленной в лицо.

– Вам помочь? – спросила она меня.

– Мне никто уже не поможет, – наконец-то призналась я. И закрыла глаза, потому что мир вокруг меня поплыл, как нагретый пламенем воздух. А вороний грай достиг совсем уж невиданных высот.

Эля открыла глаза и немного испугалась. Она лежала на кушетке в маленькой комнатушке, заставленной аппаратурой. Остро пахло дезинфекцией и чем-то ещё типично больничным. Тревожно запищало справа. Она повернула голову и увидела монитор, по которому плыли кривые волны и мелькали цифры. Красная показывала сто тридцать и навязчиво мигала.

До сих пор такое она видела только в кино.

Дверь открылась, в комнату вплыла высокая и при этом совершенно не хлипкая, а можно даже сказать здоровая тётка в форме медсестры с лотком в руках.

– Вы уже пришли в себя? – зачем-то спросила она, фальшиво улыбаясь. – Успокойтесь. Вам не надо волноваться. Вы в больнице. Мы сообщим вашему мужу. Он приедет и заберёт вас домой.

Всё так же улыбаясь, хотя глаза у неё были совершенно равнодушные, тётка откинула одеяло и вонзила ей иглу в бедро.

Эля даже не успела возразить. Единственное, что успела, так это разглядеть гипс на собственной руке.

– Я не замужем, – попыталась возразить она, но заснула.

Я спала и понимала, что сплю. Видимо, умудрилась стукнуться головой, когда упала. Но это было даже хорошо, потому что тоска, змеёй обвившая сердце, затаилась, там, в груди, ещё ныло, но уже терпимо. А значит, я могла вернуться и не портить родне праздник.

Потом дверь открылась… и я поняла, что стукнулась очень сильно, гораздо сильнее, чем показалось вначале.

Помнишь, такое уже было? Как и в тот день, когда ты подарил мне ту самую веточку, усыпанную мелкими пупырышками цветов. Будто цветку холодно, но солнце расцеловало его.

Отец купил мне ролики. Такие же я видела в мультике, с четырьмя колёсиками, чтобы я могла стоять и не падать. Естественно, мне не терпелось попробовать. И без тебя этого никак нельзя было сделать.

Сначала ты держал меня за руку, а потом у меня стало получаться лучше и лучше, и так до тех пор, пока мне не пришлось тормозить о стену. Кирпичную стену старого коровника, что стоял заброшенный, именно поэтому мы проводили там немало времени. Хруст стоял такой, словно сломалась сухая деревянная палка. Всю дорогу до больницы ты тащил меня на руках, а я ревела, не потому, что мне было больно – боялась наказания.

Потом ты принёс мне этот цветок в больницу. А ведь стояла ранняя весна, и снег только начал протаивать на солнечных местах, и не было даже подснежников. И о таких излишествах, как цветы весной, никто и не слышал.

– Какая прелесть! За такую милоту можно, что угодно отдать! – скоропалительно заявила я.

– Поцелуй, – тут же потребовал ты.

– Дурак!

Что ещё я могла сказать в ответ? Ведь я думала, что это глупая шутка. Но цветок я спрятала. В учебник биологии. Чтобы соврать, если меня вдруг спросят, что это мой гербарий.

Потом во снах, в моих горьких и обжигающих, как водка, снах, ты часто носил меня на руках и перед пробуждением иногда просил поцелуй. Во снах всё было как в сказке, ты наклонялся, твои губы касались моих… и я просыпалась. Просыпалась и корчилась, словно от похмелья, проклиная всех тех, кто придумал сказки.

Сегодня ты явился ко мне в этом не-сне после удара головой. Не таким как всегда – юным, сияющим мальчиком-мечтой, а небритым мужиком, от которого терпко пахло полынью и цветочным ополаскивателем для белья. Выше, шире в плечах и сердитей Много сердитей. Таких хмурых взглядов я не помню. Точнее, помню, но на меня ты так никогда не смотрел. Только на тех, кто смел задержаться возле меня больше чем на пять минут. Это было даже смешно.

Почему же в моей мечте ты смотришь на меня, как на Петьку из десятого «б», с которым мы постоянно играли в шашки? Бросил мои вещи на край кровати, уселся, нахохолился и не сказал ни единого слова. А мне так хочется прикоснуться губами к сердитым морщинкам между сведённых бровей…

Элька разглядывала его минут десять, не делая ни малейшей попытки переодеться. Молча. Макс понял – опять что-то придумала. Вздохнул.

– Оденься, пожалуйста, – попросил он, – нам пора идти.

– Куда? – спросила жена, продолжая неизвестную ему игру.

– Домой, куда же ещё! – ответил он. Но она даже не шевельнулась, только смотрела, будто впервые его увидела.

Сейчас её трудно было узнать. Привычная уже колючая самоуверенность жены исчезла, словно это был панцирь. Перелом руки. И её не стало. Даже глаза у неё казались больше, чем обычно, из-за лиловых кругов. Она сильно осунулась, и будто бы похудела. А ещё она остригла волосы.

Внутренне готовясь к какой-нибудь выходке, он не сразу обратил на это внимание. Вместо привычных локонов ниже лопаток – удлинённое ассиметричное каре. И он не мог не признать, что оно шло ей. Много раз говорила она ему, что ей будет хорошо со стрижкой, но он не позволял. Не потому что ему хотелось притеснять жену, просто боялся нарушить гармонию в отношениях.

Но отношения всё равно рассыпались, и никакая стрижка не могла помочь.

– Тебе идёт, – одобрил он, хоть и с сожалением. Провёл рукой по волосам. На что Эля закрыла глаза и прижалась щекой к его руке, лицо у неё сделалось настолько умиротворённым, что у него сердце покатилось куда-то вниз.

Он готов был сидеть так бесконечно, но дверь открылась, и в палату заглянул доктор.

– Здравствуйте. Всего лишь пару вопросов, чтобы убедиться, что с вами всё в порядке! – преувеличенно бодро объявил эскулап, разрушив волшебство. Элька, его Элька, отшатнулась от него и забилась под одеяло. Словно они были подростками, и их застукали на «клубничке».

Вопреки обычаю не стала строить доктору глазки, а держалась непривычно скованно, и постоянно на него оглядывалась.

Это было даже приятно, до тех пор, пока она не попросила его выйти вслед за доктором, чтобы она могла переодеться.

Странным! Всё было странным. Самым странным было то, что доктор, который меня осматривал, не заметил ничего подозрительного. Правда, я сама ничего не сказала. А наверное, надо было. Просто не нашла слов, чтобы объяснить, что мне мерещится моя первая любовь. Да ещё и невыносимо чётко, так, как будто он действительно был рядом.

А ты… Ты снова был рядом, так же как и раньше, когда мы были неразлучны. Мы снова стали два колеса одного велосипеда. Так бабушка нас называла, после того как ты учил меня кататься. Только помимо второго колеса, для меня ты был ещё и мотором, и навигатором. Когда тебя не стало, я перестала понимать, куда мне двигаться, а главное зачем.

И вот мне повезло стукнуться головой, и ты вернулся ко мне – самой прекрасной на свете галлюцинацией.

Доктор потребовал, чтобы мы вернулись через неделю. Я подмахнула какую-то бумажку, и мне было приказано как можно больше отдыхать. А ты ждал меня, снова ждал… Совсем как в школе, когда из-за танцев я заканчивала позже.

Голова моя шла кругом. Всё казалось удивительно правдоподобным. Мне даже пришлось выставить тебя из палаты, чтобы переодеться. И ты смотрел на меня так же, как тогда, когда тёть Женя случайно закрыла нас в раздевалке.

Близился конец года, а с ним и контрольные. Мне нужно было сделать задание по математике, а я никак не могла решить два дурацких примера, каждый занимал полстранички в моей тетради. Ты взялся мне объяснять, и очнулись мы только, когда услышали скрежет ключа в замочной скважине.

Вообще-то мы не беспокоились, потому что до закрытия уборщица должна была вымыть пол, а значит выставить нас. Но та, видимо, решила немного облегчить себе жизнь в тот вечер. Просто закрыла замок, вырубила свет и утопала. Несколько долгих минут мы смотрели друг на друга в темноте, а потом ты ринулся стучать в дверь. Но нас никто не услышал.

Мой телефон, как специально, разрядился, а твой остался в рюкзаке, и висел он в гардеробе на первом этаже, тогда как мы застряли на третьем.

– Придётся спать здесь, – подвёл итог ты, когда нам обоим стало ясно, что стучать и кричать бесполезно, – завтра нас выпустят.

И глаза у тебя были такие… тогда я ещё не знала, что значит этот взгляд… А сейчас мне стало жарко.

– Бабушка с ума сойдёт, – промямлила я. Невозможность попасть домой не пугала – нет, но вдруг стало тоскливо. Мне показалось, что и в твоих глазах промелькнула тоска. Но ненадолго.

– Платок есть? – спросил ты, и по вспыхнувшим искрам в глубине зрачков, я поняла – что-то придумал.

Получила я тогда по полной программе. Всё-таки скандал с приездом пожарных машин в школу получился нешуточный. Месяц домашнего ареста и мозговыносительный разговор с мамой на тему секса. Спасибо маме, если бы не тот разговор, я бы ещё, наверное, долго не догадалась…

Элька продолжала вести себя странно. Отмалчивалась, цеплялась за его руку, пока он довёл её до машины, позволила усадить себя. Макс, с одной стороны, радовался, потому что ему иногда очень сильно не хватало той милой и нежной подружки, что никак не могла обойтись без него, пока не закончила универ и не пошла на работу, где очень быстро превратилась в деловую женщину. И весьма своенравную. Но это было на неё очень непохоже. Очень.

Последнее время она усиленно боролась за права и свободу женщин, так что жизнь их превратилась в короткие, но постоянные стычки. И он всё чаще ощущал себя скорее классовым врагом, чем мужем.

А когда она замялась на пороге их дома, он понял, что травма у Эльки более серьёзная, чем сказал доктор. Заводя жену в дом, думал о том, стоит ли вызвать врача, но решил отложить. Правда, засомневался снова, глядя на то, как жена бродит по дому, как будто совсем ничего не узнавая.

Потом она наткнулась на фотографии, что стояли на комоде, те самые, которые совсем недавно назвала сентиментальной пошлостью и предложила убрать в чулан, и долго их изучала.

Больше всего её заинтересовала их свадебная фотография. Она смотрела на неё так долго и недоверчиво, как будто не могла поверить, что всё же согласилась.

Максу вдруг стало холодно. Как будто случилось что-то такое, по сравнению с чем перелом сущий пустяк.

– У тебя чай есть? – спросила Элька, дёргая тоненькую цепочку на шее так, словно хотела оборвать.

– Конечно, есть! – обрадовался, сам не зная чему, Максим, и засуетился. – Ты пока присядь. Отдохни. Я принесу.

Элька позволила себя усадить, обложить подушками, закутать в плед. И он, уже чувствуя, что будет хуже, чем он предполагал, помчался на кухню – готовить чай. Зная, что чашка чая для жены лучше любого допинга.

Но в этот раз не помогло.

– Я не твоя жена, – очень спокойно и очень уверенно заявила Элька, после того как он налил ей третью чашку. – Меня подменили.

Тут рука с чайником дрогнула, и он пролил кипяток мимо чашки.

– Что?! Что ты несёшь? – единственное, что он смог выдумать в ответ на абсурдное заявление. Отодвинул чайный столик подальше от дивана и откинулся на спинку, пытаясь сообразить, что делать. Жена явно была не в себе, дрожала вся, несмотря на тёплое одеяло и горячий чай, и глаза такие, как будто вот-вот заплачет. Нужно было звать врача, но он знал, что она не простит ему этого, когда успокоится и придёт в себя. Особенно, если это вдруг отразится на её карьере.

Не придумал ничего лучше, притянул жену к себе и принялся целовать. Обычно это помогало. Даже когда Элька злилась. Но сегодня всё было не так. Когда ей удалось вырваться, тяжело дышали оба, и глаза у неё стали, как у голодного пса при виде колбасы. Но сдаваться она явно не собиралась.

– Ты умер! Разбился! – закричала она. – Десять лет назад. Когда мы…

Тут Элька затряслась вся и отвернулась, спрятав лицо в согнутых коленях, предоставила ему любоваться дрожащей спиной.

– Эля! – попытался достучаться он до жены, и попробовал обнять. Но она не позволила. Передёрнула плечами и сжалась ещё больше, так, что позвонки проступили сквозь тонкую ткань водолазки.

Макс подумал, что никогда не видел у неё такой водолазки. И волосы… И тонкие полосы шрамов на запястье, что не было спрятано гипсом.

Он знал, откуда такие появляются.

– Ты что, ходила в Рощу?! – хотел спросить спокойно, но не получилось, вслед за ней сорвался на крик. – Ты же сама говорила, что это занятие для фриков, не могущих устроить свою жизнь. Что с тобой творится?!!!

Максим разозлился так, что перестал соображать, что делает. Схватил жену за изуродованное запястье, и, видимо, сделал больно, потому что Элька сильно побледнела. Но зато перестала плакать.

– Ты о чём? – спросила она, и он не узнал её голоса. Как будто перед ним сейчас действительно сидел совсем другой человек.

Несколько минут он просто метался по комнате, пытаясь осознать и принять мысль, что жена была с ним настолько несчастлива, что поддалась старым, почти отжившим суевериям!

Наткнулся взглядом на фотографии. Среди них была и та, которую он возненавидел с самого появления в доме. Элька привезла её из командировки. Чёрно-белое фото, на котором перетянутое множеством узлов обнажённое тело. Он не узнал бы её, если бы не родинка на внутренней поверхности бедра, та самая, из-за которой у него крышу сносило… до появления фотографии. Он ведь так и не спросил – зачем?..

– Нужно дождаться полуночи, – уже почти смирился он, – попробуем разобраться вместе.

Всё-таки сон оказался сказкой. Немыслимой, волшебной, чудесной… Правда, вначале было страшновато. Это пока я ещё думала, что вокруг меня реальность.

Когда вдруг приходишь в себя в больнице – думаешь, что в таком прозаическом месте сказкам не место. Но если вспомнить, что ты упал и стукнулся достаточно сильно, чтобы сломать руку, то надо понимать, что и с головой тоже может быть не всё в порядке.

Я забыла об этом. Поэтому появление Максима меня так расстроило. Думала, это галлюцинация. Но потом поняла, что это всё сон.

Во сне не было того дурацкого побега, который закончился так печально. Что с нами тогда было? Я до сих пор не знаю. Как могли мы быть такими безответственными? Помутнение, не иначе.

Снег только-только убрался на обочины, заполнив канавы мутной, но очень шумной водой – она пела на все голоса. Мы слышали эти мелодии и постепенно сходили с ума. А может, это было виновато солнце – тёплое, рыжее, плутовское. А может, те самые гормоны, что обрушились на нас словно кусок льда с крыши.

Эффект непередаваемый. Мы почти перестали разговаривать. И некоторые думали даже, что мы поссорились. А нам не было нужно. Мы чувствовали друг друга кожей. На расстоянии…

А потом мальчишки выкатили мотоциклы, и мы поехали кататься. Куда же ты без меня? Тем более домашний арест для меня, наконец-то, закончился. И я сидела за твоей спиной, прижимаясь точно так же, как осенью, но всё было уже не так. Ветер как будто пытался нас образумить. Но это было уже невозможно.

Особенно после того, когда я не выдержала и незаметно поцеловала маленькую родинку на твоей шее. Всю дорогу, пока мы катили в лес, я мечтала об этом. А когда ты снял шлем, глаза у тебя были пьяные. Но пока мы любовались водопадом, ты не позволил себе ничего лишнего, просто обнял за плечи и прижал, хотя некоторые из наших товарищей совсем не стеснялись, и я слушала стук твоего сердца, и глаза у меня наверное были такие же как у тебя.

Найти номер на несколько часов в гостинице, где не требовали документов, оказалось несложно. Соврать друзьям, что нам нужно домой, ещё проще. Им было не до нас. То, что было потом, иначе, как идиотизмом назвать нельзя. Почему мы не догадались вызвать такси? До заправки мы добрались благополучно, и целовались там как очумевшие, пока ты заправлял мотоцикл…

Мы видели только друг друга. Но шансов заметить вылетевший из-за поворота бензовоз у тебя не было… И не потому, что ты не смотрел. Небо, тянущееся над дорогой сине-голубой лентой, вдруг распахнулось для нас. Такое бесконечное и прекрасное…

Зачем мне было возвращаться? Но я выжила зачем-то. Наверное, в наказание за глупость. А вот ты… Ты остался в моём сердце. До сегодняшнего дня. Дня, когда я попала в сказку.

В сказке ты остался жив. Ты показал мне шрамы. Четырнадцать штук. Вся правая сторона – сплошной шрам. Я не могла не плакать, пока рассматривала их. От счастья.

В сказке мы жили вместе, и ты был моим мужем. Но счастливы мы не были. И ты не знал почему.

В сказке был мир, в котором было всё почти как у нас. Но при этом сохранились сущности, которым поклонялись с древности. Что-то вроде наших богов. Но если у нас они были лишь мифы, то здесь они вполне себе существовали, и иногда помогали людям.

Я рассказала тебе о девице, что предлагала мне помощь, когда я упала. Ты назвал её Сестрой. Её спутники были вороны. В сказке она приходила на помощь незамужним. А та, кто в сказке была твоей женой, должна была пойти к Матери, в Рощу мимозы. Оказалось, что такие у них есть в каждом городе или посёлке, где живут люди.

Мы сидели возле камина в твоём доме. Горел огонь, и ты рассказывал мне обо всём. Я тоже… только мне рассказывать было не о чем, десять лет после аварии я не жила. Мне повезло, что эта самая Сестра из твоего мира нашла меня и подарила мне немного счастья. Хотя это не правда, счастья было много. Так много, что мне не нужен был глинтвейн, чтобы опьянеть.

Но ты настоял. Хорошо, что я согласилась. Вокруг нас так вкусно пахло яблоками, апельсинами, мёдом и корицей. Ты сказал, что если я хочу вернуться домой, мне нужно просить об этом Матерь, потому что не знал, как найти Сестру.

Возвращаться я не хотела. Я хотела сидеть рядом с тобой и слушать – вечно. Но кому как не мне знать, что сказки всегда заканчиваются. Только по правилам сказки, оказывается, и у сказок бывают правила, к Матери я не могла обратиться.

Наверное, если бы не глинтвейн, я бы не сказала тебе об этом. Не решилась бы. И осталась бы в сказке навеки. Но вино помогло мне разговориться. И я не пожалела о своей болтливости. У тебя было такое лицо… Смешное. Я так смеялась, что пролила вино. Красное вино, не лучшее украшение для белой водолазки, да и для белья тоже. Пришлось всё снять. А что делать-то? Не оставаться же в сказке навеки. Хорошего помаленьку.

Тем более что второй раз упустить шанс узнать, что бывает, когда тебя буквально трясёт от присутствия другого человека, ну было бы, наверное, глупо.

Честно говоря, было страшно. Но ты нашёл слова для моих страхов, смог уболтать всех демонов и заговорить все печали. Было здорово. Даже лучше, чем я представляла. Мы были маленькие рыбки, и весь мир был для нас. И было радостно и звёздно.

Так радостно, что мне даже не стало грустно, когда пришло время, ехать в Рощу к Матери. Ты поцеловал меня крепко-крепко и отпустил. Ноги у меня подкашивались, не от страха, конечно, но я добралась.

Роща оказалась кольцом из деревьев вокруг идеально круглой поляны, выложенной серебристым мрамором. Там было очень тихо. И почему-то светло. Я сняла ботинки, мне показалось, что так надо. Золотые пушистые цветочки на фоне начавшего синеть неба казались оправой для небесного зеркала. Я смотрела в него, а оно в меня.

И я думала о тебе. О солнце в твоих глазах. О радости быть рядом с тобой. О сердце, что, пусть и недолго, но билось только для меня.

Я была странником, что давным-давно потерял себя. Настолько давно в пути, что ветер странствий не знал, куда меня звать. Но ты рассказал, что мне надо к дому. Любить и беречь то, что есть. Поэтому мне не было страшно, когда небо позвало меня. И не было страшно расстаться.

Главное – знать, что ты есть. Где-то в сказке, но есть.

Я проснулась. В палате было темно. А на тумбочке в стеклянной банке из-под детского пюре меня ждала ветка мимозы.

Не стоит спешить ругать покрытые льдом улицы. Ведь они могут быть дорогой. Дорогой в сказку. И пусть путь будет долог, его стоит пройти, чтобы найти себя. Когда Эльку забирали из роддома, не было в целом мире никого счастливей. А где-то в сказке прекрасный не-царевич отправился в путь, надеясь повстречать Странника. Говорят, он помогает тем, кто в пути или в поиске. Остаётся надеяться, что не-царевич когда-нибудь найдёт Странника, и отыщет свою Эльку.