Манифест Создателей Миров, или Спасём Фэнтези

Набрёл тут на интересный текст Далина (оригинал тут):

Манифест Создателей Миров, или Спасём Фэнтези!

Все говорят — нет правды на земле. Но правды нет и выше. Такое создается впечатление.

В 1928 году, в Великобритании, мистер Энтони Беркли, молодой писатель детективов, обратился к коллегам с дивным предложением — создать Детективный Клуб… О! Светлая, светлая была мысль.  

Мир жил из войны в войну. Ничего доброго не было и не предвиделось. Мэтры работали за гроши, а жанр давно дискредитировали дрянные писаки бульварного толка. В обществе было разбродно и тревожно, в литературе — не намного лучше. Шаблон и грязь — вот что творилось в детективе, на родине мистера Холмса; нелогичность и непоследовательность, кровища фонтаном, кишки по стенам, пошлость и глупость. Километры попсы — и это после Эдгара По и Артура Конан Дойла! И вот, наконец, нашлись веселые и честные люди, любящие свой жанр и решившие его очистить и защитить.

Председателем клуба стал сам мэтр Честертон. А членством гордились Агата Кристи, Алан Александр Милн, Найо Марш и Алан Томас… короче говоря, те, кого потом стали называть «представителями золотого века детектива». Веселились, конечно: детектив — игра не хуже, чем наш жанр, если умеючи взяться. Каждый неофит давал страшную клятву, положив руку на человеческий череп, принимали ее суровые Смотрители Орудий Убийства: Тупого Предмета, Обнаженного Клинка, Смертельного Фиала — чем не масонская ложа? — а в конце церемонии мисс Дороти Сэйерс торжественно палила в воздух из своего шестизарядного револьвера.

О чем клялись. Не разглашать тайн, доверенных коллегами — обсуждавшихся сюжетных ходов, интриг и приключений, поддерживать престиж жанра, но главное — блюсти Священный Кодекс настоящего детективщика. Это была гениальная мысль — Кодекс, Непреложный Закон Чистого Жанра.

Членам Клуба вменялось в обязанность помнить, что: «1)Детективная история — это история, и она подчиняется тем же законам повествования, что и любовная история, и волшебная история, и любая другая литературная форма. 2)Писатель, сочиняющий детективную историю, — это писатель, который имеет обычные писательские обязательства перед Богом и людьми — как если бы он сочинял эпос или трагедии». Святые слова, я считаю.

Далее кандидат клялся писать чистым и честным литературным языком, «проявлять умеренность в использовании гангстерских банд, лучей смерти, привидений, загадочных китайцев и неизвестных науке ядов», а так же обещал, что его «сыщик будет заниматься истинным сыском, а не полагаться на Божественное Откровение, Женскую Интуицию и Фокусы-Покусы». Мучительно завидую, о Боже!

Эти веселые и добрые люди вернули блеск такому потенциальному литературному ширпотребу, как детектив! Закалили его интеллектуальный меч, придали ему эмоционального кайфа, сбрызнули юмором и иронией — в высшем, а не в донцовском смысле, наделили его спокойной мудростью… Я предполагаю, что кто-то назовет книги, написанные в то время, наивными и слишком простыми, их обстоятельства — надуманными, а интриги — почти фантастическими. Да. Но — ведь до сих пор весь мир вспоминает лукавую улыбку блистательного Эркюля Пуаро под его роскошными усами или детские голубые глаза патера Брауна, «недетективного» сыщика. Герои пережили своих создателей — высшая награда творцам.

А в нашем богоспасаемом литературном кругу нет писателя класса Честертона. И вокруг разброд всего, засилье попсы, кризис жанра, кризис духа, смятение чувств… Взоры невольно ищут того, кто скажет: «Горе имеем сердца!» — и не находят. Золотой век прошел, а может его никогда и не было. И мы все сидим и смотрим, как всякая дрянь убивает нашу Сказку и насилует труп.

Вот кабы…

О, мы открыли бы дверь в четвертое измерение… где-нибудь, я думаю, на Староневском. Или — на Лиговке, тоже очень неплохо. Вход со двора-колодца. Роскошная, темная, мистическая подворотня, парадное, освещенное тусклой лампой, стертая каменная мозаика на заплеванном полу, лестница с витыми, чугунными, частично стыренными перилами. В бельэтаже — Клуб Создателей Миров. Барочные потолки с еле живой лепниной, скрипучий, но антикварный паркет. Вид на дерево, выросшее на соседней крыше. Чудесное место.

И вот, при свече свечей в старинном бронзовом канделябре, позеленевшем от времени, окруженные танцующими тенями, поклянемся же, положив ладони на первое издание «Понедельника», господа — вечной Сказки плюс фантастического романа, шедевра нашего золотого века!

Скажем так:

Наш жанр — Сказка, дочь чуда, внучка Мифа — абсолютная литература, больше, чем литература. Сказка стояла у колыбели человечества. Миф был его первой духовной пищей. Да не посмеет никто из нас производить ядовитые суррогаты!

Фантастическая история — подлый я ворюга, каюсь — это история, и она подчиняется тем же законам повествования, что и детективная история, и любовная история, и любая другая литературная форма! Писатель, сочиняющий фантастическую историю — это писатель, который имеет обычные писательские обязательства перед Богом и людьми плюс особые обязательства мифотворца и сказочника.

И далее.

Я, сказочник, обещаю и клянусь не убивать (собственных персонажей канцелярским или просто убогим языком), не красть (чужих сюжетов и идей), не прелюбодействовать (с потенциальной целевой аудиторией). И пребудут перед моим внутренним взором великие образцы — в противовес все заполнившему коммерческому чтиву без вкуса и запаха!

Ладно. Это все — более или менее соответствует, но этого мало. Во времена Честертона и Агаты Кристи самыми гнусными и опротивевшими штампами были Коварные Китайцы и Лучи Смерти. Мэтры классического детектива плевались от слова «китаец» в тексте примерно так же, как нынешние читатели и писатели еле сдерживают рвотные позывы от слов «ехидный конь». Попробуем прикинуть, как бы наш гипотетический союз отметил строгие рамки чистого жанра, без примеси опостылевших штампов и привкуса фанеры. Так, например:

Обещаю и клянусь не злоупотреблять Говорящим Оружием, Хищниками в роли верховых животных, Внутренним Голосом Героя и Ехидными спутниками во всех их видах и формах.

Клянусь добрым именем Янки Хэнка Моргана никогда не делать положительным героем повествования ничтожество, дорвавшееся до власти на чужой территории, псевдосупермена в мире убогих телом и духом, псевдоумника в мире дураков. Да постигнет меня презрение читателей и собратьев по работе, если я, вместо сказки, вывалю перед ними убогую реализацию собственных комплексов, жалких страстишек и низких желаний!

Да канут в Лету употребляющие на первых десяти страницах романа фразу: «Ты — избранный/ная!» — или повторяющие ее по ходу всего повествования!

Клянусь ужасным именем Доктора Моро никогда — помоги мне Бог! — не создавать омерзительных и противоестественных гибридов человека с нечеловеческими существами, а так же — не принуждать несчастную нечисть и нелюдь скрещиваться между собой. Во имя гуманности я не заставлю демона сношаться с эльфой, а гнома — с драконицей! Я не заставлю читателей любоваться несчастным ублюдком от непотребных и кровосмесительных связей представителей разных биологических и мистических видов лишь ради жалкой страсти к приданию героям «нечеловечески прекрасного облика».

Клянусь честным именем Влада Цепеша никогда не описывать вампиров-вегетарианцев с педофилическими наклонностями.

Клянусь всеми Хогбенами вместе не шутить без крайней необходимости, а при необходимости не цитировать «Аншлаг» двадцатилетней давности, равно как и замшелые советские анекдоты. Обещаю также не заставлять средневековых королей ни с того, ни с сего вспоминать реплики из советских кинокомедий, а инопланетян — использовать в речи перлы Башорга.

Клянусь Мечом Роланда не увлекаться бездушными предметами в ущерб человеческим душам. Да не отвлекут меня железяки от истины человеческих отношений!

И, наконец, самое главное.

Да проклянет меня небо, буде я употреблю в тексте слово «тушка» в отношении человеческого тела!

Как-то так.

И потом мы бы пили самый крепкий и горький кофе из стертых фарфоровых чашечек и беседовали бы о том, что фэнтези — это чудо, а НФ — это мысль. О том, что чудо — это не файербол, который очередной картонный маг швыряет в своих не менее картонных врагов, а удивительное дело, останавливающее дыхание восхищением и благоговейным ужасом. О том, что мысль — это не дикий, панический ужас перед будущим, перед атомной энергией или генной инженерией, а прорыв в это самое будущее, ростки его. О том, что наше дело, конечно, развлекать читателя, развлекаясь при этом — но ведь и развлечения бывают разные. Можно развлекаться дешевым пивом и мордобоями, а можно — шахматным турниром. Мы можем сделать развлечение изысканным, веселым, интеллектуальным… Сколько ж можно фигней страдать?!

А потом мы разошлись бы по домам создавать бы новые миры. Мы бы, как положено, пахали бы до ломоты в глазах, мы бы смеялись и плакали над собственными текстами, мы бы потом бегали по издательствам, пристраивая наш «неформат» за гроши, мы бы еще позже читали о себе злые статьи и ехидные комментарии…

И мы начали бы новый золотой век.

Я надеюсь.

Далин Максим Андреевич