3.

Пришла Ефросинья Михайловна. Подсказало сердце, подтолкнуло. Отпросилась у бригадира и домой. И вот она, долгожданная...

— Вера! Веруня!.. — мать бежала по огороду, не разбирая картофельных грядок.

— Мамочка!.. — вскликнула Вера, бросив тяпку, но силы ей изменили. Она не могла сойти с места.

Мать подхватила дочь и замерла, приподняв её на груди. Вера прижала материну голову к себе и:

— Мама, мама, мамочка… — шептала, задохнувшись от счастья.

Ефросинья Михайловна держала дочь на весу.

— Здравствуй, доченька! Здравствуй, моя долгожданная!..

— Мама!.. — и не могла оторваться от матери.

Наконец мать опустила Веру на землю, и как будто бы не веря всё ещё присутствию дочери, прихлопывала руками перед собой. И со слезами улыбалась, покачивая головой.

— Ай, доченька… Ты ли это?..

И дочь отвечала, глотая слёзы, и тоже смеясь:

— Я, мамочка…

— Наконец-то… Ох, вся душа по тебе измаялась.

— И у меня по вам истосковалась. Как вы, как живёте, не болеете ли?..

— Да всё у нас, слава Богу, — заметив худобу дочери, вдруг забеспокоилась, просила: — Здорова ли ты, Веруня?

— Здорова, мамочка, здорова! — отвечала та, тоже взволнованно оглядывая мать. Мама постарела...

— А пошто такая доходная? Как перышко. Весу-то как в цыпленке.

Вера пожала острыми плечиками; дескать, не знаю. Не наела ещё тело, — и улыбнулась счастливо, облегчённо.

— Ну, ничего, доченька, я тебя подкормлю, подправлю, — пообещала Ефросинья Михайловна, стирая с глаз слезы жёсткой подушечкой ладони.

Дома шёл долгожданный разговор. Мать хлопотала над ужином и выспрашивала у дочери про городское житьё-бытьё. Вера ей отвечала и с охотой сообщила о том, что ей дали маленькую комнатку семи квадратных метров на подселение. Теперь можно Надю и Игната взять в город учиться.

Ефросинья Михайловна с удовлетворением восприняла это сообщение и хоть возражать против учебы детей в городе не стала, но, как бы ненароком, намекнула о замужестве. Вера, слегка покраснев, отмахнулась.

— Да что ты, мама! Не до этого. Вы ещё бедуете. Надя выросла, Игнат. Помогу тебе, потом уж… Там видно будет.

Ефросинья Михайловна стояла у маленького шкафчика, где составлены чашки, лежали ложки, и с нежностью посмотрела на дочь.

— Да что теперь о нас-то беспокоиться, Верунька? Счас полегче. Счас войны нет. Поговаривают, и налоги сымут. Спасибо тебе, и так ладно подсобила.

Вера согласно кивала, оглаживая руки, пальцы, будто желая вытереть из пор кожи и из шрамов от стружки въевшуюся черноту от мазута и окалины.

"Господи! Руки-то, как у кузнеца", — с удивлением подумала Ефросинья Михайловна и спросила с сочувствием:

— Работа-то как, шибко тяжёлая?

Вера опустила руки.

— Ничего, притерпелась...

Поели быстро. Особенно Вера. Того другого нехитрого угощения попробовала и наелась. Ефросинья Михайловна даже всплеснула руками.

— Ты пошто этак-то? Поклевала, как галчонок, и уже готова? Нет, ешь!

— Наелась я, правда, — засмеялась Вера. — Мне много не надо.

Ефросинья Михайловна с напускной обидой стала упрекать:

— Ано конешно, наши харчи не то, что городские. Но, извиняй, чем богаты...

— Да что ты, мама! Я вкуснее, чем у тебя, и не едала.

— Ага, сказывай, видали мы вашего брата. Тоська Середкина давеча приезжала, так Пелагия не знала, чем и угостить. От молока ей живот дует, от пирогов с луком в нос отдаёт...

— Тося была в отпуске? — удивилась Вера. — Как я по ней соскучилась. Где она работает?

— Под Красноярском где-то. Второй раз уже приезжает. Расфуфыренная, разодетая, чисто боярышня приехала, — и посмотрела оценивающе на дочь. — Ты-то пошто без нарядов? — матери даже немного было обидно, неудобно перед деревенскими за свою горожанку. — Справила бы себе платьице поновей, али костюмчик, шляпку… — Ефросинья Михайловна ещё хотела что-то добавить, увлекаясь образом, что успела набросать мечтательная женская натура. Но тихий, как будто бы сторонний, голос приземлил её.

— Да как-то не до этого было, мама, не до того всё...

Ефросинья Михайловна задохнулась на полуслове, будто хватила чего горячего.

"Ой! Что это я?" — опомнилась она.

Ей вдруг с острой очевидностью стала понятной та причина, которая не давала её девочке вдоволь наедаться, наряжаться, беззаботно жить. Это та суровая веревочка, что крепко связывала их вместе, в один узел все эти долгие годы войны.

— Прости, Веруня!.. — Ефросинья Михайловна, присев перед дочерью, уронила голову ей на колени. — Прости, доченька...

У матери затряслись плечи, и вырвался сдавленный стон. Вся добродетель, что проявляла дочь к ней, к ним, теперь обернулась материнской болью.

Вера виновато улыбалась, нежно поглаживая уже седеющую голову матери.