2.

Вера не пошла домой деревней. Только вышла из леса и свернула к речке Тугояковке. Знакомым местом перебрела речку бродом и, обогнув Пенчьчихину гору, болотцем у подножия, прошла на Нагорную улочку.

Девушка шла босиком, в ситцевом платьице. Несла в одной руке дамскую сумочку, в другой фанерный чемодан, который за долгий путь изрядно оттянул руки. Туфли и кофточку, старенькую, что в дорогу когда-то мама давала, спрятала в него, как только сошла с поезда. Выглядела Вера очень молодо для своих двадцати лет — школьница, едущая к родственникам на каникулы. Две темные косички, аккуратный валик чёлочки над изломом бровей. Глаза голубые, подвижные, но в момент грусти — тихие, скорбные. Губы сухие, бледные, словно перед поездкой девушка перенесла тяжелую болезнь, и температура выжгла с них полевую окраску жарков. Шея высокая и была бы красивой, если бы не сутулость, что, как тяжелая ноша, тянула плечи и голову книзу.

Деревню Вера прошла никем не замеченная.

Радостное чувство нахлынуло на неё, как только она очутилась во дворе. Брякнуло кольцо воротец, а в душе как будто бы вскипел родничок, защипало глаза. Жадным взглядом обежала дом, бревенчатые стены, увидела сквозь рамы окон комнатные цветы. Некоторые из них цвели. Вера с нежностью подумала: "Ах, мама, мама! Как тебе не тяжело, а цветы живые. Я в своей комнатке тоже завела".

В сарайке дверь открыта. Она косо висела, упираясь нижним углом в землю и натягивая верхнюю кожаную накладку вместо шарнира. Навес голый, без сена, только кое-где свешивалась сухая картофельная ботва. На изгороди некоторые жерди поломаны и связаны веревками при помощи коротких досок. Кто-то из ребятишек, поди, лазал за черемухой и сломал. Черемуха стоит широкая, рясная. Когда-то она с неё падала. Поцарапалась...

Вошла в дом. И напахнуло на Веру вместе с летней прохладой комнаты древесным углём, тишиной и покоем. Она всей грудью облегченно вздохнула и, поставив на вымытую лавку чемодан, присела рядом.

Русская печь стояла напротив, выпирая углами. Ласковым взглядом Вера огладила её бока от пола до трубы.

"Милая, как я по тебе истосковалась. Как без тебя было холодно..." — подумала она и заплакала, как будто долгожданное тепло только теперь согрело, подтопило изнутри.

В красном углу по-прежнему, на сделанном ещё папой треугольнике, стоит иконка Николая-угодника. Почему именно Николая да ещё угодника? — Вера не знала. Но однажды чудо его как будто бы поняла, уловила.

Как-то, возвращаясь с матерью с полей, застали Надю, Игната, Лёньку и Нюську вымазанными тестом. Дети есть хотели и понемножку помаленьку выловили пальчиками половину содержимого из квашни. Мама спросила:

— Признавайтесь, вы ели тесто?

Ребята в голос ответили: — Нет! — и закрутили отчаянно головами.

— А вот Боженька, Николай-угодник, всё-всё видел, чем вы здесь занимались, и нам сейчас рассказал. Вот, возле воротец.

Дети присмирели и тут же признались. Они с мамой потом долго смеялись над этой шуткой, и она с тех пор с иронией стала посматривать на угол: вот они какие, всевидящие, чудотворцы-угодники.

Но мама не снимает иконку. Может быть, всё ещё молится и за неё и за ребятишек, и за папу. Наверное, надеется, что в этот раз чудо действительно произойдёт, и отец вернётся.

Вера смахнула с глаз слезу, встала. Прошла в горницу. Ей захотелось посмотреть фотографии, где папа и мама, и вся семья. Но, подойдя к порогу, вдруг остановилась.

И чисто убранная комната, и большой фикус в зеленой кадке на табуретке в углу у комода, и цветы на окнах, и тонкая самотканая дорожка, бегущая от маминой кровати к детской кровати, широкой, напоминающей топчан, и, наконец, крашенные бугристые половицы очаровали девушку. Она с замиранием сердца ступила на пол и почувствовала, как холод краски ожог ступни. Было в этом что-то священнодейственное, необычайное, райское — такой вот он, родительский дом, по которому истомилась душа в том далёком дальнем далеке!

Вера, не спеша, пошла по прохладным половицам. Обошла горницу и возле каждого предмета: цветка ли, старого сундука, комода, кроватей ли — останавливалась, вздыхала. Как будто бы принюхивалась к призабывшимся запахам, к забытым формам.

Долго стояла у фотографий, висевших на стене в стеклянных рамочках. Смотрела на отца и плакала. Вглядывалась в себя, в мать, в детей и как будто бы снова была там, в довоенном времени. Теперь ей не верилось, что прошла война, что погиб папа, что она из последних сил выстаивала у токарного станка до бесконечности долгие смены. Порой падала, теряя сознание от голода, потому что все деньги отсылала домой, а карточку делили с напарницей — у той тоже было четверо детей да мать-старушка на иждивении.

После обхода дома Вера вышла в огород.

Огород большой, двадцать соток. Хоть и тяжело, но его всегда засаживали, — зима не тетка, кулич не поднесет. Только на картошку и была надежда. И дранки из неё, и пареная, и жареная, и просто печёная в печи — блюд сколько угодно. Только была бы она, родимая.

Возле баньки картофель не доокучен. Вера взяла тяпку и, не спеша, начала огребать рядки. Руки, оказывается, не отвыкли, правда, приустала с дороги, отдохнуть бы...