4.

Пришли с силоса Надя и Игнат. В доме запахло ароматом луговых трав.

— А это… чё вы тут делаете? — спросил подросток, не признав старшей сестры.

Ефросинья Михайловна торопливо поднялась с колен и, вытирая подолом передника лицо, сказала с придыханием:

— На радостях это мы. Веруня приехала.

Первой к Вере подбежала Надя. Обнялись, смеясь, расцеловались.

Игнат смотрел на сестёр и не спешил с поцелуями — не мужское это дело, — хотя едва сдерживал желание броситься сестре в объятия. С ним с маленьким она часто играла, баловала какими-нибудь подарками или диковинными сучками, комельками. Она их умела причудливо обламывать, подрезать, и они походили на каких-нибудь сказочных героев, животных, самолётики, пушечки...

Вера сама подошла к нему, пригнула его голову к себе, поцеловала в висок.

— Какой большой стал и сердитый, — потеребила соломенные вихры брата. — Ну, нá тебе за это подарок, — подошла к чемодану, вскрыла и вытащила из него черные ситцевые штаны.

Шаровары!

Игнат, обрадовано заулыбавшись, принял их, прикинул на себя — таких ни у кого в деревне нет! Последний крик моды.

— Я вам с Ленькой одинаковые привезла.

— Спасибо, Верунчик! — крикнул подросток и побежал в горницу, на ходу расстегивая свои латаные-перелатаные штаны, которые не грех было бы пустить на половую тряпку.

— А это тебе, Надейка, кофточка. Не знаю, в пору ли? По себе прикидывала. Мы теперь с тобой не больно-то разные.

Надя взяла подарок. Он оказалась шелковым, атласным, прижала к губам и глубоко-глубоко вдохнула. Какие же подарки духмяные!

Выскочил из горницы Игнат и закружился. Куда девалась взрослость...

— Ну, как? — восторженно спрашивал он, разводя широкие штанины в стороны. — Лихо?

— Цыга-ан! Настоящий цыган, — отвечала за всех мать, виновато и радостно поглядывая на Веру, та улыбалась с тихой радостью, за которой угадывалась грусть пережившего немало человека.

Игнат, подпрыгивая, убежал на улицу.

Надя ушла в горницу. А Вера тем временем набросила матери на плечи цветастый широкий платок и выложила на стол сатиновый отрез ей на платье. Ефросинья Михайловна всплеснула руками, протестуя.

— Ты что же это? Зачем? А себе?..

— Что себе?.. Себе подождёт, — засмеялась Вера. — Вы тут совсем обносились. Забыла, поди, когда последний раз обнову справляла?

У Ефросиньи Михайловны к горлу подступил комок: да что же ты со мной делаешь, девочка моя?!.

Вышла Надя. Голубая кофточка пришлась ей впору, и она сразу повзрослела, посерьезнела, даже осанка изменилась; девушка стала более женственной, грациозней.

— Ах, Надька!.. — только-то и смогла выдохнуть мать.

Ефросинья Михайловна, глядя на дочерей, улыбалась ломаной улыбкой сквозь слезы, и видела перед собой уже не девочек — девушек. Выросли. Как выросли!.. Худо, правда, тяжело было, но выросли. И понимала с болью, что не будь старшей дочери и если бы её не отослали на тот военный завод, смогла ли она одна поднять такую ораву? Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло. И горе, и радость...

Каково-то у них дальше сложится? Войны бы больше не было, войны...

Вбежала Нюська. Она с порога бросилась к Наде, приняв её за городскую сестру; та показалась ослепительно нарядной — в новой кофточке, в платке на плечах (в Верином подарке для матери), стояла перед зеркалом, висевшем на стене, и красовалась.

— Здорова, сестрёнка! — припала девочка в сестре.

— Здорово! Давно не виделись, — засмеялась Надя, а вместе с ней и все присутствующие.

Девочка растерянно отстранилась от Нади и вопросительно посмотрела на мать. Рядом с ней на скамейке, в тени у окна, из-за падающего из него света, не разглядела гостью, — сидела девушка. Она показалась совсем молоденькой, щуплой и как будто бы смахивала на мамку, как Лёнька сказывал, но ничуточку не походила на Тоську Середкину. Ну вот, ни капельки! Нюська хмыкнула под нос — тоже мне, городская! — и неохотно подошла к сестре.

Лёнька задержался на улице. Игнат щеголял перед пацанами обновой, разводя в стороны широкие штанины.

— Цыганские, — говорил, — сестра с городу привезла!

И Лёнька поспешил домой. Его тоже ждала радость.