3.

Теперь другая забота. Номеров вагонов не видно. И проводников у тамбуров нет. Не то поезд ими не укомплектован, не то сон сморил бедолаг, в два часа ночи пассажиров встретить некому. Но дедок находчивый человек, вычислил. Вагон номер тринадцать впереди состава не может быть, но и сзади не должен. Метались-метались по перрону, да и прыгнули в первый попавшийся вагон и аккурат угадали, в свой вагончик. Вот когда от радости слеза прошибла — в сухом помещении, при свете, правда, ночничка, да ещё на своём законом месте.

Фy-y… Мокрые, уставшие вваливают они в этот вагон. А вагон тот как раз на Самарканд следует. Туда, куда им и надо. В их, значит, направ­лении, к родственникам деда. И определили старички это даже не по направлению, а по запаху, в вагоне чем-то специфическим припахи­вает. Но при посадке не до запа­хов в тот ночной час было. Вошли в вагон, слава Богу, живыми и на том спасибо: и добрым людям, что к поезду вывели, и персоналу за светопреставление на Казанском том вокзале.

Упа­ли на лавки и дух, кажись, вон.

Нет, если бы посадка была при свете, если можно было бы приглядеться к вагону, тогда конечно, слов нет, много претензий у старичков возникло бы. Может, из принципа не поехали бы в Са­марканд. Сдали бы билеты и в другом направлении отбыли.

Но ночью это было. В темноте. А в потёмках попробуй, разберись, что тебе подсунули на Казанском вокзале. Может, на Казанском том вокзале специ­ально темноту наводят, чтоб людей с толку сбивать. Чтоб в тухлый и грязный вагон человека втискивать. Поэтому и проводников попрята­ли. Кто что поймёт, что разберёт? Дело тёмное. Так на тёмную и отбы­ли.

Утром проснулся дедок, смотрит, а его старушка у окна сидит, в оконную щель носом уткнулась.

— Пошто, — спрашивает, — не спишь? Угорела?

Старушка платок на глаза и сипит сквозь слёзы.

— Я, — говорит, — так ехать не могу. Я, — говорит, — хоть и не брез­гливая, но это настоящая душегубка. Они что в этом вагоне, баранов что ли в Москву привозили! Весь вагон мочой пропах и притом кислой.

Дедок подшучивать вздумал.

— В Москве с мясом плохо, — говорит, — узбеки в нашем вагоне шашлык в жи­вом виде доставляли.

У старушки лицо землистый оттенок приняло.

— Я, — говорит, — твою бы родню в гробу видела. Дура я, — гово­рит, — что согласилась к ней ехать. Труп мой в Самарканд привезёшь, уморят тут псиной.

Дедок язык прикусил. Взял полотенце и в туалет пошёл.

Приходит, старушка спрашивает:

— Ты почто не умытый? Занято?

А он ей:

— Ну, старая, — говорит, — кажись, и влипли же мы, как мухи, только не подумай, что в мёд. В туалете грязь и сплошная гадость. Сказал проводнику: мол, пошто у тебя такое свинство в вагоне? Так он меня по-узбекски к матери послал. Это я и без переводчика понял.

Пригорюнились. Дед боится бабушке слово сказать, бабуля не хочет с дедушкой разговаривать. Настоящее крушение взаимоотноше­ний. Ох, правду говорят: счастливый путь, да неладен он будь.

Едут час молча, едут два. Проводник в купе заглядывает.

— Шай, — спрашивает, — пит будэш?

Фуражка бараньи патлы прикрывает и рожа черная, как сапожная щетка, небритая, и на глазах сонливый прополис. У бабушки слеза навернулась:

"Господи, да неужто в Узбекистане получше провод­ника не нашлось? Или специально таких подбирают, чтобы гостей от­пугивать?.."

Старик поднялся и со своими кружками за чаем пошёл.

Принёс, а старушка к чаю не притрагивается. То ли чай не вкусный, то ли цвет не нравится? И от окна носа не отнимает.

На вторые сутки дед забеспокоился. На какой-то станции побе­жал за водой, отпаивать старушку надо. От тоски и безводья совсем высохнет. Не спит, в туалет не ходит, и вообще жить не хочет. С Казанского вокзала ничего в рот не берет...

Правда, после одного маленького случая покушала.

На границе с Узбекистаном вваливают в вагон ревизоры вместе с бригадиром поезда. И проводника ругать стали.

— Ты почему, — говорят, — такой сякой, вагон в кошару превратил? Почему грязь кругом и сам, как чабан, не бритый и не моешься? У те­бя что, — говорят, — воды нет или мыла?

А тот стоит, глаза навыкат и вид делает: что моя твою не пони­мает, дескать, по-узбекски говори.

Ревизор долго объясняться не пожелал, достал компостер и продырявил там какой-то талон у проводника.

У того глаза сузились, по-русски материться стал — на межнациональный язык перешёл. Тут только воз­никло у них взаимопонимание.

Вот он-то, этот визит, и снял со старушки предсмертную дрёму. Наш­лась-таки и на этого чабана управа.

Маленько покушала, повеселела бабушка.

Нет, если вот так вот посмотреть на это путешествие, то можно поду­мать, что на Самарканд ехать, это сущее наказание для легко ранимой души. Позвольте, с вами-с не согласиться. В Кишинев, в Одессу в те достославные времена тоже не лучше было. По себе знаем-с. И в кафе на Дерибасовской тоже тухлых курочек покушали, за что от официантки имели-с милое объяснение в невинной форме:

— Да, пошёл ты!..

Словом, везде хорошо, где нас нет, и потому нам туда хочется. И если раньше нашим старичкам очень хотелось в Среднюю Азию, в славный город Самарканд, то теперь наоборот, очень обратно захотелось. Напутешествовались. На людей насмотрелись и на жизнь веселую. Будет что вспомнить на этом и на том свете. И теперь им их родной Ангарск представлялся сказочным, даже со всеми окружающими его химическими предприятиями, от которых запах привычнее и даже, кажется, благо­роднее, чем в этом чудо-вагоне.

Однако и в поезде на Самарканд бывают праздники и очень даже приятные.

На третьи сутки утром почувствовалось оживление. И в том оживлении была какая-то приподнятость. Старушка нос от оконной щели отняла. Головой крутит, ничего понять не может.

Со стариком испуганно перешептываются.

— Слушай, старый, может за ночь наш поезд на Самарканд на "Рос­сию" поменяли? В Сибирь к себе едем?

Дед пожимает плечами; дескать, тогда для чего мы всё это перетерпели?

— Если б на "Россию", — говорит, — то уже полы прибирать стали и чай с сахаром предлагали бы, радио включили...

И не успел он это проговорить, как дверь в купе открывается, и незнакомый человек с веником входит.

— Гражданы, — говорит, — ногы задырытэ, пол подмытат будэм.

Граждане команду выполнили и с удивлением на человека смотрят: голос знакомый, а по внешности не похож. Дед смотрит, бабуля смотрит, и налюбоваться человеком не могут: рубашка чистая, волосы причесаны, лицо побрито и притом улыбается. А говорят, чудес не бывает. Бывает, и не только в сказках.

А человек подмёл пол и новую команду подает:

— Апусты ногы, — говорит, — я кончил. Скора шай пит будэм, — и вышел из купе.

Старушка руками всплеснула. Уж очень ей мужчина понравился.

— Ты посмотри-ка, — говорит, — что деется! Чабан-то наш никак побрился? И вообще, человек какой обходительный.

А сосед с верхней полки, узбек, говорит ей.

— К Ташкенту подъезжам, бабушька. К столице. Нельзя, — говорит, — не побритым быть. Нельзя грязный быть. Совест поимет надо.

С этого часа в вагоне, а может быть и во всем поезде, празд­ник начался. Радио заговорило, музыка полилась, и хоть на узбек­ский манер, но все равно хорошо. Все лучше, чем вонь, как в выгребной яме. Старуш­ка платком глаза промокнула и повеселела будто бы. У дедушки на душе отлегло: ничего, теперь довезёт голубушку, покажет ей славный город Самар­канд. Сказывают, столица была...

Ах, Самарканд! Ах, Самарканд! Мечты и грёзы с детских лет для сибиряков. Края далекие, края неведомые, сказочной молвой овеянные. Сибирь в лице почтенных старцев тебе поклон передаёт. Живи и процветай под звёздным небом, о славный город Самарканд! Прими и обласкай гостей из дальнего Прибайкалья.

И Самарканд принял стариков теплом, солнцем, и фруктами: словом, всем тем, чем он богат, как Сибирь снегом. Только в отличие от фруктов в Самарканде, снег в Сибири бесплатный и чистый.