ВотВо власти зимы пришли, любовь и жадность
Обезумевши верой, я поехал вперёд
В малоосвещенном комфорте Берлинских улиц
Зов из пустоты исходил вместе с теплом моего тела
Я был один на линии фронта
Мне сообщили, что я должен постараться и найти
Радость жизни
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
В часы сумерек возбуждённого отдыха
Я купился на агрессию прежде, чем на угрозы
На чужой земле я забыл все сожаления
Но отравленные истории просто повторяются в чертовом беспорядке
Впервые, я был совсем один
Мне сообщили, что я должен постараться и найти
Радость жизни
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
(Ааааа..)
Не могу видеть эту картину
(Ааааа..)
Не могу видеть эту картину
О, мне приходится поднимать некоторые топы. Без соц рейтинга это нельзя сделать.
Я не согласна, что этот фукционал бесполезен.
Просто нужно применять его по назначению. Я поддерживаю то, о чём вы пишите — это просто глупо так поступать. Но мне не хотелось бы отказываться от этой функции.
Есть стихи, которые от этого только выигрывают, так же как некоторые выигрывают, когда их разбивают на катрены.
Вот мои любимые в строчку, их иначе ни как не напишешь.
БиссерноеДевочка перебирает камни, ласковым медом струятся волосы. «Этот вот, белый… его — куда мне?» — шепчет неровным и тихим голосом. Тысячу лет целовал ручей их, пересыпались водой окатыши…
Лето за летом летит звончее — конными рыцарями у ратуши.
Девушка смотрит на свет кристаллы — эти на бусы, а те — для броши бы… Как-то ведунья ей нагадала: «Станешь счастливой, не будешь брошенной!» Встретила парня, смирила нрав, да верила свято, ждала, что сбудется. Милый ушел воевать за правду в горы, похожие на верблюдицу. Там и остался, в чужих ущельях — кровь на закате разлил по каменным тропам. И тучи, уйдя в похмелье, пики вершин озаряли пламенем…
Женщина молча сплетает нити.
Лето за летом как свечки плавятся.
Солнце застыло над ней в зените — вроде обычная, не красавица, и застывают в глазах узоры — облако да васильки над склонами. Шепчет старинные наговоры — дома, за стенами небелёными есть только мир, тишина и чудо мига создания, со-творения. Тает под солнышком снежной грудой память — холодные наслоения прошлого. Капают понемногу — и воплощаются в украшениях: нитью жемчужной — молитвы богу, бронзовым бисером — прегрешения, в центре, опалом прозрачной масти — счастье, зашедшее на минуточку…
Две любви«Здравствуй, Катя, мы очень давно не виделись… Проявись, из окрестного мрака выделись. Я боюсь, это сон, и никак не проснусь. У меня ни стратегии нет, ни тактики — я дрейфую громадою льда в Антарктике… Слишком холодно, чтобы растаяла грусть. Без тебя не становятся цифры суммою. Ты одна; о тебе лишь пишу и думаю… Не гадал я вовеки, что выйдет вот так — до дрожания пальцев, бесплотной темени, до потери вдрызг ощущения времени. Невзирая на годы… Такой простак… Помнишь, Рижское взморье вихрилось дюнами; мы тонули в тех дюнах ночами лунными, тлел от кожного жара прибрежный песок… Не сложилось. Взгляды? Предубеждения? — только в сны ушла ты и в наваждения, чтоб оранжевой болью стучать в висок… В нашем будущем, намертво предугаданном, сколько лет прошло — разве знать это надо нам?! Всё равно ходу нет из моей полыньи… В каждом сердце — по трещинке, по картечине… Но не бредить же нам архивными встречами! — позвони мне, как выпадет шанс… Позвони».
«Здравствуй, Лена, ну как мне теперь представиться?! Не уверен, что помнишь меня, красавица… Самомнение, может, подводит меня? Жизнь как зебра, да вот — всё чернее полосы, но как плечи я вспомню твои и волосы — сразу солнце мерещится в серости дня. Это глупости, знаю, пустые благости… Но была же и Ялта однажды в августе, неразборчивый шепот запекшихся губ… Ты счастливым билетом была, избранницей… Не могли мы знать, что от нас останется лишь слепая тоска, возведенная в куб. Помнишь, как ты шептала: „Согрей, согрей меня...“ — я бы всё поменял на машину времени, но нигде не найти этих дивных машин. И осталась невзятой вершина горная, да от юности — только воронка черная, ей рукою вдогонку маши-не маши… Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою, с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою… Лишь в тревожащих снах мы вдвоем, мы одни… Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то прошу об одном я, милая — позвони мне, как выпадет шанс… Позвони».
Он сидит за столом: постаревший, маленький… В ширпотребных часах всё дремотней маятник. Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в комнате мрачно и так накурено — хоть топор на безжизненный воздух повесь. А в окне славный вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и письма уже дописаны — можно слушать задиристый говор собак, можно пить, говорить, изучать соцветия… Две любви — всё, что было за полстолетия. Он никак не умеет забыть их, никак. Он всё тщится прошедшее в слове выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра выбросить — но слова снова скроют пробоины лет… Он стремится картину создать из абриса. Он не знает судеб и не знает адреса —
просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.
На деревню бабушкеБабуля, не бойся: всё здорово-радостно. Ни голода, холода, бедствий иных. У нас на неделе три чертовых праздника (паршивых три праздника, два выходных). Гулять по накатанной, пить до падения в чужую постель, в никуда и нигде – такие мы выросли – книжные девочки – как сотни других (тоже книжных) детей.
Бабуля, чего ты? Мы целы – не ранены. От книжек вот, правда, не польза, а зло: прекрасны там принцы, добры императоры, а в жизни воруют и делят бабло. Да в книгах и мы – нерушимая братия. «Союз наш прекрасен», ведь так, пацаны? Дрожим за копейку, на дядю горбатимся – внебрачные дети любимой страны.
А время не страшно, за время не держимся – его до черта, как в России степей. Живи, дорогой, и дождись понедельника, с которого счастье и всем и тебе. А если не будет? Вот казус всем казусам. Ну что же изменишь: смирись и дрожи.
Про Барсика, хлеб и мамуИ когда трясёт и знобит – колбасит, когда сутки плачется не о чем-то, я иду к щенку, он чихает басом, хоть похож на плюшевого мышонка. И ему уместней пищать и ёрзать, воровать забытый кусочек сыра, но родился псом, значит, будь серьёзным, сторожи подъезд, где светло, но сыро.
«Слышишь, Бася, это уже не гонка. Это стоп-игра. «Тише едешь – выйди». Им на свадьбе, Бася, кричали: «Горько!», им на свадьбе – «Горько!», мне дома – выть бы. То не осень, Бася, октябрь весел (он красивый, светлый, лучистый, тёплый). Как держаться, Басенька, равновесий, если так в себя любишь тыкать стёкла? (Тыкать стёкла, Бася, и сокрушаться: «Что ни день, мол, ближе и ближе к коме»).
Это, Баська, корм. Он, прости, кошачий. Но, походу, разницы нету в корме.
_______________________________________________________
«А октябрь стал (ты заметил?) злее. Принесла вот, кстати, тут тёплых тряпок. Поворчит уборщица, шут ведь с ней, а? У уборщиц вредный такой порядок. А октябрь злее. Ветрами больно бьет в виски, и бьет не слабее палки. Я взяла бы, Баська, тебя домой, но там ведь много хуже, чем в коммуналке».
______________________________________________________
«Тяжело не мне, а жар-птице в клетке. Я ведь так, воробушек без кормушки. Мой октябрь, Басечка, грабит ветки и игриво держит меня на мушке. Это чувство, будто бы виновата, непонятно в чем, но ведь в нехорошем. Так приходит к брошенным детям папа, понимая, что не прощен, не прошен. Это, Баська, стыдно и сложно, трудно. Будто ты – делим, будто ты – остаток. Это, это… курица, в общем, грудка. На, поешь-ка, лучший из всех хвостатых.
________________________________________________________
«Ты прости, Басюнь, забегаю редко. Я тебя люблю, вислоухий, помни. В моей сумке дня где-то три таблетки. Пачки две. Хотелось мне… Ну, ты понял.
И не надо этих вот взглядов, живность! Говорю, не надо. Какой упрямый. Я не буду, Бась, мне не жалко жизни, но любимых – то бишь, тебя и маму»
_______________________________________________________
А у нас переводы разные.
Обезумевши верой, я поехал вперёд
В малоосвещенном комфорте Берлинских улиц
Зов из пустоты исходил вместе с теплом моего тела
Я был один на линии фронта
Мне сообщили, что я должен постараться и найти
Радость жизни
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
В часы сумерек возбуждённого отдыха
Я купился на агрессию прежде, чем на угрозы
На чужой земле я забыл все сожаления
Но отравленные истории просто повторяются в чертовом беспорядке
Впервые, я был совсем один
Мне сообщили, что я должен постараться и найти
Радость жизни
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
Я всё ещё бегу от огня, огня
Я просто не могу думать об Англии
Я не могу видеть эту картину
(Ааааа..)
Не могу видеть эту картину
(Ааааа..)
Не могу видеть эту картину
Художники к художникам.
Ксандр, я не отношусь к этому как к лабуде, а насчет тех, кому лень заглянуть под кат, где не написано «важно», что ж это их личное дело…
Лето за летом летит звончее — конными рыцарями у ратуши.
Девушка смотрит на свет кристаллы — эти на бусы, а те — для броши бы… Как-то ведунья ей нагадала: «Станешь счастливой, не будешь брошенной!» Встретила парня, смирила нрав, да верила свято, ждала, что сбудется. Милый ушел воевать за правду в горы, похожие на верблюдицу. Там и остался, в чужих ущельях — кровь на закате разлил по каменным тропам. И тучи, уйдя в похмелье, пики вершин озаряли пламенем…
Женщина молча сплетает нити.
Лето за летом как свечки плавятся.
Солнце застыло над ней в зените — вроде обычная, не красавица, и застывают в глазах узоры — облако да васильки над склонами. Шепчет старинные наговоры — дома, за стенами небелёными есть только мир, тишина и чудо мига создания, со-творения. Тает под солнышком снежной грудой память — холодные наслоения прошлого. Капают понемногу — и воплощаются в украшениях: нитью жемчужной — молитвы богу, бронзовым бисером — прегрешения, в центре, опалом прозрачной масти — счастье, зашедшее на минуточку…
Нынче ее называют — «мастер».
Только не легче от слов — ничуточки…
© Алина Марк
«Здравствуй, Лена, ну как мне теперь представиться?! Не уверен, что помнишь меня, красавица… Самомнение, может, подводит меня? Жизнь как зебра, да вот — всё чернее полосы, но как плечи я вспомню твои и волосы — сразу солнце мерещится в серости дня. Это глупости, знаю, пустые благости… Но была же и Ялта однажды в августе, неразборчивый шепот запекшихся губ… Ты счастливым билетом была, избранницей… Не могли мы знать, что от нас останется лишь слепая тоска, возведенная в куб. Помнишь, как ты шептала: „Согрей, согрей меня...“ — я бы всё поменял на машину времени, но нигде не найти этих дивных машин. И осталась невзятой вершина горная, да от юности — только воронка черная, ей рукою вдогонку маши-не маши… Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою, с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою… Лишь в тревожащих снах мы вдвоем, мы одни… Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то прошу об одном я, милая — позвони мне, как выпадет шанс… Позвони».
Он сидит за столом: постаревший, маленький… В ширпотребных часах всё дремотней маятник. Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в комнате мрачно и так накурено — хоть топор на безжизненный воздух повесь. А в окне славный вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и письма уже дописаны — можно слушать задиристый говор собак, можно пить, говорить, изучать соцветия… Две любви — всё, что было за полстолетия. Он никак не умеет забыть их, никак. Он всё тщится прошедшее в слове выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра выбросить — но слова снова скроют пробоины лет… Он стремится картину создать из абриса. Он не знает судеб и не знает адреса —
просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.
© Александр Габриэль
Бабуля, чего ты? Мы целы – не ранены. От книжек вот, правда, не польза, а зло: прекрасны там принцы, добры императоры, а в жизни воруют и делят бабло. Да в книгах и мы – нерушимая братия. «Союз наш прекрасен», ведь так, пацаны? Дрожим за копейку, на дядю горбатимся – внебрачные дети любимой страны.
А время не страшно, за время не держимся – его до черта, как в России степей. Живи, дорогой, и дождись понедельника, с которого счастье и всем и тебе. А если не будет? Вот казус всем казусам. Ну что же изменишь: смирись и дрожи.
А хочешь – бухай и выращивай кактусы.
И это в империи лучшая жизнь.
© Copyright: Наталья Нечаянная,
«Слышишь, Бася, это уже не гонка. Это стоп-игра. «Тише едешь – выйди». Им на свадьбе, Бася, кричали: «Горько!», им на свадьбе – «Горько!», мне дома – выть бы. То не осень, Бася, октябрь весел (он красивый, светлый, лучистый, тёплый). Как держаться, Басенька, равновесий, если так в себя любишь тыкать стёкла? (Тыкать стёкла, Бася, и сокрушаться: «Что ни день, мол, ближе и ближе к коме»).
Это, Баська, корм. Он, прости, кошачий. Но, походу, разницы нету в корме.
_______________________________________________________
«А октябрь стал (ты заметил?) злее. Принесла вот, кстати, тут тёплых тряпок. Поворчит уборщица, шут ведь с ней, а? У уборщиц вредный такой порядок. А октябрь злее. Ветрами больно бьет в виски, и бьет не слабее палки. Я взяла бы, Баська, тебя домой, но там ведь много хуже, чем в коммуналке».
______________________________________________________
«Тяжело не мне, а жар-птице в клетке. Я ведь так, воробушек без кормушки. Мой октябрь, Басечка, грабит ветки и игриво держит меня на мушке. Это чувство, будто бы виновата, непонятно в чем, но ведь в нехорошем. Так приходит к брошенным детям папа, понимая, что не прощен, не прошен. Это, Баська, стыдно и сложно, трудно. Будто ты – делим, будто ты – остаток. Это, это… курица, в общем, грудка. На, поешь-ка, лучший из всех хвостатых.
________________________________________________________
«Ты прости, Басюнь, забегаю редко. Я тебя люблю, вислоухий, помни. В моей сумке дня где-то три таблетки. Пачки две. Хотелось мне… Ну, ты понял.
И не надо этих вот взглядов, живность! Говорю, не надо. Какой упрямый. Я не буду, Бась, мне не жалко жизни, но любимых – то бишь, тебя и маму»
_______________________________________________________
Пятый день трясёт. Пятый день колбасит. Аллергия к жизни, как к вони лилий. А в красавца вырос подъездный Басик. Басик вырос. Вырос и пристрелили. В сумке пачка. В сердце темно и голо. Вспоминаю цвет дождевого неба.
В коридоре слышится мамин голос: «Ты гулять? Купи на обратной хлеба».
© Copyright: Наталья Нечаянная,